Проза

• Начало.

Мама уходит на работу после папы, а меня закрывает в нашей комнатке
потому, что я великий путешественник и могу закатиться куда-нибудь
без спроса. Я остаюсь дома один, снаряженный всем необходимым
для автономного существования до вечера — зеленым горшком под
кроватью, супом и кашей, двухлитровой кастрюлей вишневого киселя
с клейкой, противной, как медуза, пенкой, и трофейным приемником,
телефоном и балконом для собственного развлечения, поскольку развлекать
меня некому. С Телефункеном мы дружим давно, и я знаю, когда его
надо включить, чтобы услышать: «Здравствуй, малыш! Я расскажу
тебе сказку...», или радиоспектакль для детей. Я могу просто поставить
на Телефунковский проигрыватель пластинку с «Брызгами шампанского»,
«Галопом» или «Танцем с кастаньетами», и даже потанцевать с воображаемой
партнершей, под «Утомленное солнце» Оскара Строка.

Телефон развлекает меня иначе, каждый час звонит мама, и я рапортую
ей о текущих событиях, как то: я съел кашу, я пил кисель, я слушаю
танго «Дождь идет», и где мой горшок, потому, что я уже полчаса
его найти не могу, а под кроватью его нет, и вообще его нигде
нет, так как и искать-то, в общем-то, негде, и на балконные перила
я не залазил. Я не сумасшедший, мы живем на третьем этаже и внизу
ох как высоко! Когда мамино указание не приводит к благополучному
исходу, и горшок все-таки не находится, я, потерпев чуть больше
положенного, аккуратно писаю струйкой с третьего этажа, слегка
присев за балконными перилами. Это приседание меня иногда подводит,
так это неудобно, что аккуратная струйка превращается в хаотично
мечущуюся. После чего тетя Маша из квартиры этажом ниже, жена
помпытеха дяди Паши, дождавшись, когда я закончу, чтобы не испугать,
шумит снизу: «Жека! Опять горшок где-то запрятал?».

Тетя Маша не злая, но я стараюсь, проходя мимо, проскочить незаметно,
потому что, заметив меня, она не преминет небольно хлопнуть меня
по заднице и сказать: «Привет, Жека! Опять написал мне в цветочный
ящик. Зассанец маленький!» — а я начинаю канючить: «Тетя Маша,
я не нарочно, горшок не нашел, и ветер, наверное, был».

«Да, вот, твой ветер мне дождиком оборачивается»,— вздыхает она
и оставляет меня в покое.

К маминому приходу двухлитровая кастрюля киселя оказывается пустой,
а каша и все остальное нетронутым, и мама грозит, что не будет
оставлять мне кисель, если я не буду есть кашу, или что там она
мне оставила. Мама кормит меня и отпускает в полковую Ленинскую
комнату, я хожу туда с матросами смотреть телевизор.

Телевизор называется «Неман» (есть такая река), наверное, тоже
трофейный, раз уж «Неман», значит, немецкий. Долго я там не бываю,
смотрю Владивостокскую детскую передачу, «Шустрик и мямлик» называется,
а потом иду домой, потому что больше там смотреть нечего, все
больше Хрущева показывают в кукурузе.

На выходе матрос, покуривая, спрашивает меня: «Ну ты чё, Малый
Помпа, домой так рано, покури с нами, может, тебе папироску дать?
А то от моей дерни пару раз»,— и протягивает мне пачку папирос
с красной звездой и силуэтом мотоциклиста. Папа, по-моему, слабовато
смотрит за их морально-политическим обликом, если бы у них был
коньяк, они и его мне предложили бы, ну да я ничего кроме «Содовой»
и киселя не пью.

«Я курю только “Казбек”»,— сердито говорю я и, развернувшись,
решительно ухожу. «Казбек» курит папа, «Казбек» вообще курят только
офицеры. Сзади слышится смех, они, наверное, меня испытывали на
слабо. Ну да я им не слабо!

Зато пилоты, особенно лейтенанты, меня без шоколада не отпускают,
пока хожу по части, то один плитку сунет, то другой. У них шоколад,
как говорит папа, входит в лётный паёк, и я нагуливаю плитку-две.
А если прихожу на весь день с дядей Петей, то три-четыре, а то
и все пять, не считая приносимых лейтенантами на вечеринки, когда
они в гостях у папы или дяди Пети. Люблю лейтенантов, душевные
парни и зовут меня Жекой, а не Младшим Помпой.

Я как-то ходил в детский садик, но возникли проблемы. Мне мама
все время надевает голубые или фиолетовые рейтузы с резинками
внизу, и все было нормально, пока во время моих сборов в детсад
не зашел по какому-то делу дядя Петя и, увидев меня, не сказал:
«Жека! Ты рехнулся, ходишь в публичное место в женских панталонах.
Что это за фиолетовое галифе?» — и растянул руками мои фиолетовые
рейтузы с резинками в разные стороны. Рейтузы, правда, как-то
сразу стали похожи на галифе, какие носят в нашем гарнизоне пограничники.
«Пехота, едрён корень...» — добавил дядя Петя и со вздохом вышел.
После этого я не смог ходить в садик. Во время дневного сна надо
при всех раздеваться, а потом во время сна хочется писать — и
надо подниматься и через всю спальню шагать в туалет... Мне стыдно,
что все люди как люди, в обычных трусах, а я в фиолетовом галифе.
Мама сказала, что это глупости, в этих трусиках тепло и гарантировано,
что я не потеряю свою письку. Потерять письку, конечно, было страшно,
она у меня одна, но менее страшно и стыдно, чем идти через всю
спальню на посмешище народу. Если уж дядя Петя сказал!..

Промучившись два дня под одеялом с риском написать в постель,
на третий я перед дневным сном ушел из детского сада. То есть
я не сразу ушел, а сначала подошел к матросам с «губы», красившим
детсадовский забор шарой. Шара — это краска такая серого цвета,
у нас ей покрашены катера морских пограничников. Матросы, выслушав
меня, сбили мне из трех отрезков заборного штакетника автомат
в подарок, даже привязали к нему веревку, чтобы автомат можно
было повесить на шею, и сказали: «Не ломай, корешок, голову, вали
из этого сада в самоволку». Ну, я по совету «разгильдяев» и свалил.

За самоволку нагорело по первое число, я был выпорот мамой, так
как домой появился уже затемно. А и был-то в самоволке всего ничего,
просто на берегу залива, маршируя со своим автоматом на шее, встретил
пограничный наряд в галифе и зеленых фуражках. Старший сказал:
«Ну, ты что, боец? Тоже Родину защищать? Давай с нами!»

Пару километров вдоль берега залива я маршировал с автоматом на
груди за пограничниками и защищал с ними Родину, пока перед пограничной
тропой, уходящей в сопку по-над обрывом, поблагодарив за службу,
мне не отдали приказ возвращаться в гарнизон. Я отдал честь и
отправился назад, отвлекаясь иногда на морских звезд и ежей, выброшенных
морем на пляж, или пытаясь поймать маленьких крабиков у самого
уреза воды. В общем, когда я попал домой, уже смеркалось. Я был
объявлен в розыск как самовольщик. Папа потом сказал обо мне:
«Разгильдяй!».

Порот я был больно и обидно. Обидно, потому что я ведь не шлялся
где-нибудь без дела, а защищал Родину. Но мама сказала, чтобы
я не забивал ей голову папиными бреднями, и взяла ремень. Кончилось
всё драной задницей, слезами и заявлением, что я больше никогда
не пойду в детский сад. Никогда! Даже если мне дадут папины черные
сатиновые трусы. Примчавшийся на шум дядя Петя сказал: «И правильно!
Обрядили парня в женские панталоны. Ни чести, ни совести!».

С тех пор я не хожу в детский сад, а дядя Петя берет меня с собой
на службу, не каждый день, конечно, но часто. Дяде Пете тридцать
семь лет, он воевал с немцами торпедоносцем в Заполярье, закончил
военную воздушную академию, у него много орденов и медалей. Когда
он по праздникам выходит из своей комнаты в коммунальный коридор
при параде, с кортиком и орденами, эти ордена каждый его шаг обозначают
тихим металлическим звоном. Если я вдруг оказываюсь в коридоре,
дядя Петя кричит: «Здорово, Жека!» — и, подхватив меня на руки,
прижимает крепко к своей орденоносной груди. Мне больно от орденов,
но я терплю. Ведь это дядя Петя!

Дядя Петя седой. Мама говорит, что он белый, как лунь. Лунь —
это полярный филин, или полярная сова, мама говорила, но я не
помню. А папа говорит, что дядя Петя был смоляной, как головёшка.
Когда я был еще грудной, а дядя Петя не был командиром полка,
а папа не был «Помпой» и был простым бортмехаником, или борттехником,
они с дядей Петей летали в Окинаву, или в Хоккайдо, папа говорил,
но я не помню. И они сфотографировали там что-то «непотребное».

На обратном пути, над морем, их сцапали американские истребители,
зажали с боков, снизу, сверху, и повели на свой аэродром. Когда
дядя Петя пытался вывернуться, они стали стрелять из пулеметов,
пулями показывая, куда лететь, а куда не лететь. В общем, пришлось
дяде Пете послушно ковылять куда указано. Враги вывели его на
свою взлетно-посадочную полосу и стали сажать, подправляя пулеметами.
Дядю Петю прессовали со всех сторон, и он пошел на посадку на
их полосу. Выпустив шасси, он опустился над полосой почти до самой
земли, истребители ушли вверх, потому что они не могут так медленно
летать, как дядя Петя.

И как только они ушли вперед, дядя Петя над самой землей дал газу
и над самым морем рванул в туман. Папа говорит, что они драпали
в тумане во все лопатки и так низко, что рыбу можно было ловить
удочкой. Геройски драпали, по-нашенски — пузом по воде. Когда
прилетели домой, и дядя Петя снял лётный шлем, оказалось, что
он из смоляного стал белым, как лунь, а второй пилот, штурман
и папа стали потными. Почему дядя Петя не стал белым, как лунь,
когда воевал с немцами? Папа говорит, что тогда он был глупый
и смелый. Папа после этого стал лысеть, пошел учиться и перешел
в «помпы». Папа говорит, что дядя Петя — Ас с большой буквы. Вот
такие получились фотокарточки...

Окончание следует.