Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Владислав уже спал в кресле, когда тихонько вошла Елена. Некоторое
время подвижница (а прожить с таким человеком — без малого
подвижничество) смотрела, как тяжело и многодумно спит старик.
Ей хотелось поднять это тощее, но с крупной костью тело на
руки, перенести на постель, уложить, укрыть… Она дотронулась
до него. Владислав проснулся.

— Тебе плохо? — спросила она тревожно.

— Нет. Все в порядке. А где Андрей? Он же был здесь...

— Все разошлись. Андрей спит. Витя спит. Ночевать у нас остался.
Загулялись… Пойдем и мы спать. Давай, я помогу тебе.

Она была моложе Владислава на десять лет.

Владислав, опираясь на дружескую руку, добрел до кровати и, прежде
чем сдаться в плен Морфею, спросил:

— Лен, а почему он назвал меня исламистом?

Елена ответила не сразу.

— Ты же первый начал, — упрекнула она мягко, — про разговор гадкий и
провинциальный. Зачем ты так сказал? Кому это может
понравиться?

— Я сказал — «и трусливый». Но ведь он действительно трусливый!
Какой-то ничтожеский...

— А ты во всем ищешь благородства... Всю жизнь... А можешь ли
вспомнить себя в молодости — разве бес никогда не стучал тебя в
голову?

— Стучал, но не так! Витя... он много себе позволяет. Он ведет себя
просто по-хамски.

— А ты? Ушел из-за стола, демонстративно. Это выглядело не очень хорошо.

— Ты думаешь? Может быть, ты и права, следовало вести себя получше.
Тактичнее. Но это дурацкое «исламист». Ладно, назвали
лицемером; сто раз называли. Но почему — «исламист»? Откуда это?

— Брось, — молвила Елена. — Ребята дурачились... Ты же знаешь...

— Что?

— Что идет война.

— Идет война? Ты права. Идет война...

— Эх, — сказал он потом, — единственный человек, который меня
понимает — это Андрюша. Ты просто не представляешь себе, как
фантастически мы с ним пообщались. Я почувствовал себя сущим
ребенком!

— Он от тебя тоже в восторге. Бегал, кричал: «Дедушка говорил со
мной, как со взрослым!».

— Правда? Смышленый мальчик. Главное, чтобы не испортили его эти...
Не измельчили.

— Что ты ему рассказывал? О чем вы говорили?

— Так... Кое-что вспоминал. Стихи читали! Переволновался. Теперь
прийти в себя не могу. Что-то в голове такое извивается, как
червяк, перерубленный садовой лопатой. Может быть, сосуд... —
он помолчал. — Кажется, я понимаю Витю. Ему действительно
страшно, потому что он фрагментарен, разбит, как раздробленная
противниками армия. Хороший он человек, да мутный,
двоящийся. Он не хочет попасть в жернова. Ты знаешь...

Он хотел сказать: «И мне страшно», — но не решился.

Елена ласково погладила Владиславу виски.

— Успокойся, Владюшечка. Пустяки это. Спи, чирлик мой. Отдыхай. Я люблю тебя.

Владислав повернулся на один бок, на другой и уже начал было
посапывать. Но вот оторвал сонную голову от подушки:

— Почему он назвал меня исламистом? Не понимаю… Какой я к шуту
исламист? У меня и волосы светлые всегда были, и Коран я плохо
знаю. Да совсем не знаю. Дурачок…

Елена ничего не ответила.

Владислав полежал-полежал…

— Так что, Витя ночевать остался?..

Убедившись, что Елена спит, Владислав аккуратно выпростался из-под одеяла...

Он обнаружил Виктора на кухне, тот спал на раскладушке, положив под
голову кулак.

Владислав тронул этот кулак, и Виктор вскочил.

— Это я, — успокоил Владислав.

— Что такое? — заморгал гость.

— Ты прости меня, — сказал Владислав.

Виктор перестал моргать и уставился на бывшего народного артиста, не
понимая, какого черта тот снова действует ему на нервы:

— Давайте, может, спать. Поздно уже.

— Уже почти утро, — констатировал Владислав, — но это не важно, я не
за тем пришел...

Виктор вдруг обозлился:

— Говорите! Зачем вы меня разбудили?

Владислав похлопал его по плечу:

— Тс! Погоди... минутное дело. Дай, перекрещу тебя.

Владислав быстро перекрестил со словами:

— Не рассуждай, не хлопочи!.. Безумство ищет, глупость судит;
дневные раны сном лечи, а завтра быть чему, то будет. Живя, умей
все пережить: печаль, и радость, и тревогу. Чего желать? О
чем тужить? День пережит — и слава богу! Все. Теперь —
спокойной ночи.

Виктор тупо уставился ему вслед.

— С ума сошел...

Владислав натянул до ушей одеяло и наконец-то забылся счастливым
сном в окружении участливой доброты.

Все, что с нами случается, — подобно мишени, которую мы выбиваем
всем напряжением своим и всем усилием своим, и тогда на миг
открывается просвет в потустороннее, и нездешняя реальность
оставляет в сознании свой фотографический отпечаток.

Как ни странно, кличка «исламист» прочно приросла к Владиславу.
Теперь за глаза его иначе и не называли; бывало, проговаривались
и в лицо. Сам Владислав считал приклеенное к нему нелепое
прозвище досадным недоразумением. Однако прошло немного
времени, и, может быть, вследствие засевшего в нем странного
слова Владислав оброс на щеках, похудел и словно бы даже
почернел в волосах и бровях, сделавшись похожим на какого-то
полубезумного горца.

Однажды он набрал полный таз воды и целый день парил ноги. Его
спросили: — Что ты делаешь?

— Готовлюсь к уходу из жизни, — ответил он. — Никакого страха.
Распадение на атомы и молекулы.

А когда его пытались урезонить, защищался:

— Глядя на канатоходца, всякий желает, чтобы тот упал и разбился!

Наконец, настало утро, когда Владислав сказал за столом, при всех,
встряв в непринужденную беседу о вещах легких, посторонних:

— Я знаю, почему я исламист.

На него посмотрели растерянно и с сочувствием.

— Нет, я знаю! Я скажу.

— Дедушка, милый, забудь ты об этих глупостях, беду накличешь.

— Может, вам беды и не хватает, чтобы вы проснулись! — почти
закричал второпях Владислав. — Вы же все хотите одного... — он
изогнул губы и произнес с убийственной издевкой: — С-т-частья!

— Боже, сколько это можно терпеть!

Загрохотала мебель, внучатая невестка Владислава демонстративно
покинула стол. Пролился чай. Опустив глаза, Елена наблюдала за
мутной каплей, бегущей вниз по краешку скатерти. Ей было
стыдно.

Тут и внук Владислава решительно поднялся и, багровея, с
оттопыренной от гнева нижней губой железными руками подхватил
Владислава и понес в комнату. Елена поковыляла следом.

Владислав лежал на диване, а внук с налитым кровяной краской лицом
связывал его двумя ремнями: он уже закрепил в неподвижности
руки и теперь боролся с ногами.

— Пожалуйста, — попросила Елена, — оставь больного старика.

За жизнь Елена не сказала никому грубого слова, ей невозможно было
ответить грубостью. Внук отшвырнул ремень и вышел вон.

Елена освободила Владислава. Тот лежал, не двигаясь.

— Я знаю, почему я исламист, — проговорил он упрямо. — Я опухоль со
зрачком, зрящим вовне, и не даю хирургам шагу ступить, я из
своего нарыва рождаться желаю!

Елена приникла к нему, обняла его.

— Так нельзя, Владушка, — почти со слезами в голосе заговорила она.
— Всем нам худо будет. Витя в Америке с семьей, подумай,
какую беду ты можешь на него накликать. Слава Христу, ты
никогда не терял детей. Не переживал за них особо. Ты не знаешь
настоящего горя. Ты всегда жил одним собой. Переживал за себя,
за свой успех. А я старалась не мешать тебе.

— Неправда! Ты знаешь, что неправда!

— Послушай меня, Владиславушка. Ну какое тебе до них дело? Пусть
себе живут. Пусть, как хотят. Они хорошие. Разные... Люди
разные. Нужно быть терпимым. Почему ты сеешь везде немилость?

— Потому что не могу молчать, потому что сердце... кровь
испорчена... Что же дальше?

— А ты не думай о «дальше». Бог решит. Ведь всегда так было. Ты же
столько книг прочитал!

— Нет. Не было так. Был ответ на вопрос. На ответ — новый вопрос. А
теперь — молчание, — он привстал. — Лена, я ничего не делаю.
Я не мешаю никому. Я — просто вопрос. Железный, негнущийся
вопрос, стоящий перед ними. Кость в горле. Вот почему я
исламист!

— Эх, Владушка, Владушка... Не прав ты... Зачем ты испортил все?
Люди собрались в прекрасном настроении, пили чай. Радуйся и ты
настроению, радуйся, что все хорошо. Радуйся людям вокруг.
Что ж ты, Владушка?..

— Дело в том, что я уже давно не играю теперь, — странно так сказал
Владислав и пружинисто, нервно передернул воздух в груди.

— Послушай… — вдруг сказал он. — Я догадался! Это я делал. Ведь не
народ же это делал, а вот такие типы, вроде меня. У которых,
как говорит молодежь, «маразм крепчал»…

— Ты о чем?

— Я вот о чем. Еще когда все это только начиналось, Федор Михайлович
говорил, что энтузиазм юности так же светел и чист, как и
раньше. Люди прекрасны. Молодежь прекрасна. Дело в другом. В
подмене ориентиров, перемещении целей. Вопрос лишь в том,
что прекраснее: Шекспир или сапоги. Почему Шекспир прекраснее
или, скажем, полезнее сапог?.. Или навозной кучки? Кто
первым это спросил? Ну кто?

— Кто?

— Да говорю тебе, такие, как я. Ведь не народ же, право! Кучка
свихнувшихся на своей идее шизофреников и мусор, который они
подняли в воздух. Мусор. Гнильцо. Неудачники! Все это произвели
неудачники, в уши которых шизофреники влили свои идеи. Витя
прав, человек больше не хочет жить идеей. Но вот, в чем не
прав Виктор: он думает, что это пройдет просто так, само
собой, как простуда. Нет! Зараженное сорняками поле травят. Идею
можно только идеей перекрыть. Без стельки да голенища они
не захотят Лира. Они не поймут Лира. Видимо, чтобы вернуться
к Лиру, нужно проделать обратный путь, от сапог.

Владислав нащупал рукой отлетевшую пуговицу от рубашки и заключил:

— Да… Нужно, чтобы у людей сапоги были.

— Владиславушка, — сказала на то Елена, целуя Владислава в жесткие
щеки, — не надо идей. Не старайся людей переделать. Все, что
ты можешь, это предложить им себя. Будь милосердным.

Владислав даже приподнялся:

— Ты считаешь?

— Да, бунечка. Это единственное лекарство.

— Хорошо. Что мне делать сейчас? — спросил он погодя.

— Мне кажется, извинись.

— Я уже думал об этом. Не простят. Я бы не простил.

— Ты не думай об этом. Просто извинись.

— Извинюсь, ладно; но думаешь — изменюсь?

Елена смолчала. Ее взбалмошная птичья челка, «дожившая» до
преклонных лет, понуро упала на глаза.

Владислав боялся расстроить Елену, как боятся спугнуть пичугу те,
кто очарован ее пением посреди распахнутого утреннего сада.

Не хуже Одиссея он отправился в странствия по комнатам даренной ему
безразмерной квартиры, и в каждой комнате говорил: простите
меня.

Тут только Владиславу пришло в голову, что квартира его слишком
просторна для счастья. Внушительные пространства ее — от стены к
стене, от пола к потолку — солидны и холодны. Они как бы
идейны, эти пространства… «Храм, — подумал Владислав, когда
«-дцать» или «-сят» лет назад увидел эту квартиру пустую, еще
без мебели, — чистый храм». В этой квартире и осуществлял
Владислав свое сложное, чрезмерное счастье. Но разве в храмах
кто-то бывал когда-нибудь по-человечески счастлив? Нет, храм
— это больница, туда несут и горе, и боль.

Странно: извинения Владислава никто не принял. Может, он выразил их
не в той форме, кто знает… Но, с другой стороны, какая форма
должна быть у извинений? Как бы то ни было, в поведении
дедушки все усмотрели новый виток истерики. Чтобы предотвратить
скандал, невестки засобирались вон из дома. Старик атаковал
их в прихожей.

— Куда вы? По бутикам, небось? Красоту наводить?

Виктория, жена Максима, была самая терпеливая из всех, но и она не
выдержала: дескать, что же вы, куда в мои 55 по бутикам!

— Извини меня. Извините меня все. Я сам не знаю, отчего у меня слова
впереди мыслей идут, — забормотал Владислав. — Извините
меня.

И тут, неуклюже взмахнув руками, он опустился на колени.

Тарас, внук, поглядел на это и едва не сплюнул. «Тьфу, шут», —
только и отмерил презрительно.

— Шут, говоришь? Да, шут. Шут. А ведь шуты, кривляки — травестийные,
наизнанку, цари и боги!

Тарас неприятно осклабился: кто бы говорил — боги! Он был похож на
Елену; челка, чуть более жесткая, обрушивалась на глаза, чуть
более агрессивно. Но ведь была же в той челке та самая
птичья милость; потому-то сносить оскорбления от Тараса
Владиславу было вдвойне обиднее.

— Дедушка, вы ведь уже в почтенных летах, не к лицу вам комедию
ломать, — попыталась уйти от конфликта Светлана.

— Выселите меня из дома, — предложил Владислав, — не обижусь. Или
ждите, пока я скопычусь. Я не могу иначе. Ведь вы, которые
вслед за Витей помчались бы очертя голову, вы, которых он
оскорблял, не получая и слова поперек, потому что он для вас
недосягаемое существо, потому что у него этот, как его… успех!
Знаете ли вы, что он сейчас страдает смертельно?

— Витя, что ли? Страдает?

— Да уж, страдает... — внучатая невестка выпростала ногу, Тарас
немедленно обвил щиколотку тонким ремешком застежки. — Мне бы
так пострадать!

Владислав бросился стаскивать обувь с ног невестки. Снова маленькая
потасовка с внуком, ничем, впрочем, не закончившаяся.

— Не верите? — всклокочился Владислав. — Погодите!

Он проследовал в зал и сорвал телефонную трубку. Проходя по залу,
бросил взгляд на Елену, ожидая от нее поддержки, но взамен
увидел нечто совершенно непредставимое: Елена плакала; поодаль,
на столе, валялись очки с треснутой дужкой и разбитым
стеклом. «Что это такое? Она же все понимает». Но додумать не
успел.

Когда он вернулся в прихожую, находящиеся там, одетые и обутые, уже
готовы были бежать прочь из квартиры.

— Погодите, — сказал Владислав, — мы сейчас опытным путем все
установим. Вы думаете, вот это счастье?.. Мы сейчас Вите позвоним,
в Америку. Вы звонили ему хоть раз? Звонили с тех пор, как
он уехал? Не удосужились. Экономите... Сегодня воскресенье,
скорее всего, он дома. Расходы на себя беру, пропадай моя
кухаркина пенсия. Давайте же! Номер я помню... Код?

У него попытались вырвать из рук телефон, он спружинился, увернулся.

Виктория сжала кулаки; она едва не плакала.

— Папа, папа, до чего вы опустились! Посмотрите на себя! Посмотрите
на себя со стороны! Мне жалко вас. Милый, милый папочка!
Опомнитесь! Вы ведь и на человека-то уже не похожи. С кем вы
боретесь? С собой…

— Нет, я теперь только на человека и похож, — восстал Владислав. —
Теперь только я человек.

— Послушайте меня, — уже спокойнее заговорила Виктория. — Я знаю,
как вы к Виктору относитесь. По-моему, вы его презираете. И
Веру. Всю их семью. Вот, дескать, зацепились, берут от жизни
все, счастливцы этакие. А презираете, потому что… сами
завидуете. Мне интересно знать, вы задумывались когда-нибудь над
этим так вот, трезво, без эмоций? Вообще над судьбами людей?
Вера ведь выстрадала свое счастье. Когда они с Витей
поженились, у обоих ни кола ни двора, сошлись двое нищих. Вера
ночами рубашки перешивала… И она не роптала никогда, я знаю это,
ни разу. Она покорно ждала своего счастья. А это так не
просто — покорно ждать. Ведь счастье — это добыча, и каждый
старается ухватить кусок. Иногда мне кажется, что если бы
солнце спустилось с небес на землю, его бы расхватали, поделили.
Вас возмущает поведение охотницы, вы считаете, что это
недостойно женщины. Вам кажется, что женщины только лгут. Но вы
совсем не видите другого: покорности судьбе, милосердия,
всепрощения; эти качества, они только у женщин и остались. Да
ведь если бы какой-нибудь вот… исламист, не приведи Господь,
оторвал Вите голову, она бы, не проклиная никого, все снесла,
все стерпела, работала бы, учила детей. Вот в чем смысл
женской судьбы! А вы… вы ничего не понимаете. Женщина она и
мужнины острые углы обойдет, и детей поднимет, и быт
облагородит вернее, чем десять тысяч ваших красивых слов, идей,
теорий. Выносливость — вот смысл женской судьбы. А с вас… Что с
вас взять? Вы миры любите, вы играете с людьми, а вы
попробуйте полюбить человека. Почему, папа, вы так людей не любите?

— Алло! Алло! Витя! — игнорируя вопрос невестки, закричал Владислав
в трубку. — Черт, плохо слышно...

Он ушел в зал и там дозвонился.

— Витя? Ты слышишь меня? Я тебя хочу об одном спросить: ты счастлив?
(Пауза.) Вот! Слушайте! — Владислав надавил кнопку
спикерфона. Донесся далекий, с песком, голос Виктора. Голос что-то
хрипнул саксофонно и замолк.

— Витя? — снова загремел Владислав. — Не узнал ты меня, что ли? Это
я, дрянной человечишка, исламист!

— Узнал, узнал… — стал сыпаться тот песок.

— Как вы? Живете как?

— Как живем? Да за милую душу, — зашамкал динамик. — Вот только что
из ресторана, впервые суши попробовал, очень вкусно. Как вы?
Как там Света?

— Света в порядке, сейчас дам ей трубку. Но ты пока расскажи, что еще у тебя?

Динамик засмеялся скрипуче.

— Долгий разговор... С деньгами, тьфу-тьфу, не обижают. В первое
время, как приехали, продукты впрок покупали, не съедали, они
портились, приходилось выбрасывать. Сейчас вроде осознали,
лишнего не берем.

— Ну а плохого что?

— Да как сказать... Как везде. Есть свои нюансы, но справляемся.
Черту душу не продаем. Так где там Светка?

— Сейчас... идет... Ты давай, о плохом, о плохом.

Динамик запнулся, как будто дыру в мешке с песком заткнули пробкой и
песок перестал высыпаться.

— Ты куда пропал? Говори!

— Что вам сказать, дед? Сказать по-честному? Очень неважно.
Просыпаюсь в страхе, ложусь спать в страхе. Все друг за другом
следят. Все делают одно и то же. И ты должен это делать. У детей
нет будущего. Свободы никакой нет. Вокруг олигофрения. Вы
это хотели услышать? Не подумайте только, что я жалуюсь. Я
счастлив, чего и вам желаю. Вера, дети. Все. Ладно... Могу я
Свету услышать?

— Нет, — сказал Владислав и положил трубку.

Из прихожей ни звука. Никакой реакции.

— Что вы стоите там молча? — закричал безумец. — Говорите, языками
цокайте, смакуйте, завидуйте, наконец! Разве с вашими
благенькими, постненькими лицами можно понять эту трагедию? А ведь
это трагедия!

«Ну и пусть его, — думал он в бессилии. — Продукты впрок покупают...
Во как бедность выходит! «Я счастлив!». Дурак, плакал бы.
Разве от счастья умнеют? Разве им живут? От счастья только
умереть можно!».

Владислав тупо постоял около телефона, посмотрел на разбитые женины
очки, поежился... И тут ему так больно сделалось, так
тоскливо. Ему даже показалось, что смерть не так страшна, как это
чувство. Он тут понял, что врет себе. Он понял, что то, что
он говорит и думает, говорит и думает не он, а какое-то
существо, в нем сидящее, и это существо уже настолько
заматерело, срослось с его «я», что готово и умереть вместе с ним. Он
понял, что они с Еленой не будут вместе — там: «существо» не
позволит. Никогда не будут, хоть ты лицо себе расцарапай.
Потому что счастья не дал. Вот этого, простого, как шиш. Он
мог бы денег не дать, всего не додать, но счастье надо было
дать.

И еще он подумал: не важно, кого ты играешь всю жизнь: Чебурашку,
Крокодила Гену или Зазнайку. (Не важно, какой у тебя «ник»,
как сказал бы компьютерщик Витя). Важно, кто ты на самом деле.
Труднее всего не лгать себе и труднее всего узнавать, когда
ты лжешь.

Он криво усмехнулся такой «оригинальной» мысли. Он-то думал, что уже
все открыл в себе, пере-открыл и закрыл. Ага, дудки!.. «Вся
наша якобы цивилизованность, веками накопленная
культурность — лишь островок, плавающий в магме хаоса. Господи, как же
так?». И вдруг почувствовал себя смертельно уставшим,
нашкодившим, будто разбил сахарницу.

В квартире стояла несчастливая тишина; Елена и не смотрела в его
сторону, а он хотел поцеловать ее раскрасневшееся, сладкое,
морщинистое и прохладное, как кожа доброй черепахи, лицо,
успокоить; он вдруг ощутил к ней такую нежность, тыщу нежностей,
как в музыке Брамса.

Казалось, в доме только он и Елена. Владислав подумал еще: вот и
могила: он вдвоем с женой и — никого.

Окончание следует.