Литературная критика

В записных книжках Александра Блока за 1911 год встречается упоминание об одном загадочном эпизоде:

"Пришел Верховский приглашать меня участвовать в третейском суде между ним и гр. А. Н. Толстым (это очень давняя и грязная история, в нее замешаны многие писатели (секрет!) - но мы будем разбирать только часть - инцидент с ни в чем не повинным Верховским). Я согласился".

Во всех изданиях записных книжек Блока советского времени, а также в очень обстоятельной книге "А.Н.Толстой. Материалы и исследования", где эта запись также воспроизводится, комментарии отсутствуют: как, что, почему - неизвестно.

Действительно ли не знали историки литературы сути произошедшего или не хотели либо не могли в этой истории разбираться, но с учетом появившихся в самое последнее время публикаций архивных материалов (в частности, публикаций Е. Р. Обатниной) запись Блока становится понятной. Или почти понятной.

3 января 1911 года на квартире у Федора Сологуба, превращенной усилиями его жены Анастасии Николаевны Чеботаревской в один из самых модных литературных салонов Петербурга, состоялся маскарад. На нем было много приглашенных, и среди них писатель Алексей Михайлович Ремизов, прицепивший к своему наряду обезьяний хвост, что для основателя Обезьяньей палаты выглядело вполне логичным. "В то время в Петербурге снова, как в старые годы, была мода на ряженье. Обыкновенно я рядился в козлиную маску, а потом ни во что не рядился, а в своем виде – тоже от «паясничества»! – на последнем же вечере у Сологуба «появился» самим собой и только сзади «обезьяний» хвост", - писал Ремизов годы спустя.

Упоминание об этом маскараде и хвосте встречается также в мемуарах Константина Эрберга: "Всем этим заправляла А. Н. Чеботаревская. <...> Друзья приходили, кто в чем хотел, и вели себя, как кто хотел. Помню артистку Яворскую (Борятинскую) в античном хитоне и расположившегося у ее ног Алексея Н. Толстого, облаченного в какое-то фантастическое одеяние из гардероба хозяйки; помню профессора Ященко в одежде древнего германца со шкурой через плечо; Ремизова, как-то ухитрившегося сквозь задний разрез пиджака помахивать обезьяньим хвостом; помню и самого Сологуба, без обычного pince-nez и сбрившего седую бороду и усы, чтобы не нарушать стиля древнеримского легионера, которого он изображал и выглядеть помоложе".

Компания выглядела вполне дружной и беззаботной, веселилась и дурачилась в духе времени ("В литературных кругах в те годы усиленно и разнообразно развлекались. Дионисийские вечера и пляски, маскарады, любительские спектакли сменяли друг друга. Толстые всюду были на первых местах", - вспоминала Крандиевская-Толстая), а через несколько дней гости перессорились, и причиной горестей, которые обрушились сначала на голову Ремизова, а потом и Алексея Толстого, стал злополучный хвост, который, как оказалось, был кем-то отрезан от обезьяньей шкуры. Саму шкуру Анастасия Николаевна Чеботаревской раздобыла по просьбе Толстого для маскарада, устроенного Толстыми же у себя дома днем раньше, и обязана была вернуть в целости и сохранности законному владельцу, но шкура оказалась испорчена.

На Ремизова, который участвовал в обоих маскарадах, пало обвинение в том, что хвост отрезал он.

6 января 1911 года Чеботаревская писала Ремизову:

Уважаемый Алексей Михайлович!
К великому моему огорчению, узнала сегодня о происхождении Вашего хвоста из моей шкуры (не моей, а чужой – ведь это главное!). Кроме того, не нахожу задних лап. Неужели и они отрезаны? И где искать их? Жду ответа. Шкуру отдала починить, – но как возвращать с заплатами?
Ан. Чеботаревская.

Перепуганный Ремизов ответил ей два дня спустя пространным оправдательным письмом:

Многоуважаемая Анастасия Николаевна!
Я очень понимаю Ваш гнев и негодование. Пишу Вам подробно, как попал ко мне хвост. 2-го я пришел к гр. А. Н. Толстому. У Толстого застал гостей – ряженых. Какой-то офицер играл, а ряженые скакали. На ряженых были шкуры. Дожидаясь срока своего – чай пить, стал я ходить по комнате. На диванах разбросаны были шкуры. Среди шкур я увидел отдельно лежащий длинный хвост. Мне он очень понравился. Я его прицепил себе без булавки за штрипку брюк и уж с хвостом гулял по комнате.

Пришел А. Н. Бенуа. Видит, все в шкурах, вытащил какой-то лоскуток и привязал к жилетке. Тут ряженые стали разыгрывать сцену, и все было тихо и смирно – никто ничего не разрывал и не резал. Меч острый японский по моей просьбе – боюсь мечей всяких в руках у несмелых – был спрятан.

Уходя от Толстого, попросил я дать мне хвост нарядиться. Толстой обещал захватить его к Вам, если я прямо пойду к Вам. 3-го я зашел к Толстому, получил от него хвост, прицепил его без булавки и поехал к Вам.

У Вас, когда надо было домой, я снял хвост и отдал его Алексею Николаевичу.

Я взял хвост таким, каким мне его дали. Я его не подрезывал. С вещами я обращаюсь бережно. И нет у меня привычки (глупой, меня раздражающей) вертеть и ковырять вещи. Лапок я тоже не отрывал. И не видал. Очень все это печально.

     А. Ремизов

День спустя пришел ответ от Чеботаревской, которая на этот раз взвалила всю вину за недоразумение на Толстого, а точнее на его жену:

Уважаемый Алексей Михайлович!
Вы меня простите, пожалуйста, если Вы в резке шкуры не повинны, но я письмо получила от г-жи Толстой на следующий день, что «хвост отрезал Ремизов в ее отсутствии» – что меня и повергло и в изумление, и в печаль. Я 3 дня разыскивала такую шкуру и купила новую.
     А. Ч.

Однако конфликт на этом исчерпан не был, и в бой пошла тяжелая артиллерия - Сологуб и Толстой. Если доверять воспоминаниям Софьи Исааковны, чья честь оказалась задетой, ибо именно она оказалась в роли злодейки, оклеветавшей ни в чем не повинного Ремизова, то Чеботаревская и Толстой испытывали друг к другу неприязнь и несчастный хвост, прицепленный к ремизовскому заду, оказался предлогом для того, чтобы свести счеты: «Алексея Николаевича же в доме Сологуба забавляла и вместе с тем немного раздражала хозяйка, окружавшая смешным и бестактным культом почитания своего супруга, который медленно и торжественно двигался среди гостиной, подобно самому Будде».

Софьи Исааковна здесь лицо заинтересованное и пристрастное, и не очень понятно, почему, если между Толстым и Сологубом существовала напряженность, он был приглашен к нему в дом, почему просил Чеботаревскую раздобыть обезьянью шкуру и она его просьбу выполнила. Логичнее предположить, что Чеботаревская раздражала не столько Толстого (человека в общем-то достаточно снисходительного, что искупало его собственную бесцеремонность), сколько саму Софью Дымшиц, и две дамы испытывали друг к другу острую неприязнь, вынужденно передавшуюся их мужьям.

Другой мемуарист и участник того маскарада Николай Оцуп писал об этом происшествии:

"Резкий и прямой Сологуб обыкновенно говорил в лицо все, что думал, и не таил про себя злобу. Но случалось ему, и по сравнительно ничтожному поводу, серьезно возненавидеть человека. Эту ненависть испытал на себе Алексей Толстой. Произошло это из-за обезьяньего хвоста.

Для какого-то маскарада в Петербурге Толстые добыли через Сологубов обезьянью шкуру, принадлежавшую какому-то врачу. На балу обезьяний хвост оторвался и был утерян. Сологуб, недополучив хвоста, написал Толстому письмо, в котором называл графиню Толстую госпожой Дымшиц, грозился судом и клялся в вечной ненависти. Свою угрозу Сологуб исполнил: он буквально выжил Толстого из Петербурга. Во всех журналах поэт заявил, что не станет работать вместе с Толстым. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен "этот господин", то есть Толстой. Толстой, тогда еще начинавший, был не в силах бороться с влиятельным писателем и был принужден покинуть Петербург".

Вл. Ходасевич, автор наверное вообще самые лучшие из всех мемуаров Серебряного века, прямо имени Алексея Толстого не называя, но очевидно именно в связи с этой историей позднее писал о Сологубе:

"О нем было принято говорить: злой. Мне никогда не казалось, однако, что Сологуб деятельно зол. Скорее - он только не любил прощать. После женитьбы на Анастасии Николаевне Чеботаревской, обладавшей, говорят, неуживчивым характером (я сам не имел случая на него жаловаться), Сологубу, кажется, приходилось нередко ссориться с людьми, чтобы, справедливо или нет, вступаться за Анастасию Николаевну".

Воспоминания Оцупа и Ходасевича подтверждают и письма, которые в начале февраля 1911 года Сологуб стал рассылать своим знакомым. Среди них был Верховский.

"Дорогой Юрий Никандрович,
Я с большим огорчением узнал, что Вы продолжаете поддерживать отношения с графом Алексеем Николаевичем Толстым. Образ действия графа Ал. Ник. Толстого таков, что для меня невозможно быть в обществе его друзей. Преданный Вам Федор Тетерников.

Верховский ответил Сологубу тотчас же:

Дорогой и глубокоуважаемый Федор Кузьмич! Мне было очень грустно читать Ваше письмо. Вы как бы спрашиваете меня, какие отношения предпочту я: с Вами - или с А. Н. Толстым? Неужели возможно ставить этот вопрос? (…) Отношения между мною и Толстым невозможны".

Удовлетворенный таким поворотом Сологуб писал Верховскому, объясняя, а точнее нагоняя еще больше тумана на свою блажь:

"Мы бы не ставили вопроса в такой форме, если бы видели в этом только личное столкновение. Но я думаю, что этот случай имеет общее значение, как показатель той нестерпимой грубости нравов, которая вносится в последнее время в литературную среду все настойчивее".

Впрочем, не совсем блажь. Толстого было решено проучить, для того чтобы почистить литературные нравы и поднять общую дисциплину в литературном классе. Рассуждения и логика гимназического учителя, каким и был Сологуб в течение 25 лет своей жизни. И в этом смысле понятно, почему суровый взгляд Федора Кузьмича упал именно на Алихана - слишком вызывающе тот себя вел. Вообще, если попытаться найти во всей литературе Серебряного века человека наиболее далекого и чуждого Сологубу, то это будет именно Алексей Толстой. Инь и янь, день и ночь, жизнь и смерть. Разве что огромный литературный талант объединял их, в остальном - два полюса. Графского рода Алексей Толстой с его распахнутостью, добродушием, легкомыслием, с его счастливым детством, окруженный любовью и лаской, избалованный матерью Алихан, Алешка, к которому относились как к ребенку и за это многое прощали, и потомок крепостных Федор Тетерников - "кирпич в сюртуке", угрюмый, нелицеприятный человек, которого в детстве нещадно пороли, розгами загоняя в него знания, автор не только стихов и романов, но и учебника по геометрии, человек, оставшийся в памяти мемуаристов безрадостным стариком. "Всегда усталое, всегда скучающее лицо" (Теффи), "Никто не видел его молодым, никто не видел, как он старел. Точно вдруг, откуда-то появился – древний и молчаливый (…) Пенсне на тонком шнурке, над переносицей складка, глаза полузакрыты. Когда Сологуб их открывает, их выражение можно бы передать вопросом: "А вы все еще существуете?…" (Ходасевич) "Сологубу можно было тогда дать лет пятьдесят и более. Впрочем, он был один из тех, чей возраст определяется не десятилетиями, а по крайней мере тысячелетиями - такая давняя человеческая мудрость светилась в его иронических глазах".

Последнее воспоминание принадлежит Георгию Чулкову, от которого Сологуб также потребовал прервать отношения с Толстым, но Чулков ослушался: "Как я ни любил Федора Кузьмича, но решительно отказался принять такой "обезьяний ультиматум".

Так начинался заговор вокруг Толстого, по нелепости своей напоминавший ссору между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем. Почувствовав, что что-то происходит, Толстой обеспокоился не на шутку. Между ним и Верховским произошло столкновение, и два дня спустя Толстой послал Верховскому вызов на третейский суд. Юрий Верховский (филолог, литературовед, известный пушкинист и специалист по поэзии пушкинского времени, с именем которого связано название Б. Л. Пастернаком вымышленного уральского города в романе «Доктор Живаго» - Юрятин, ибо Блок, хорошо знакомый с Юрием Верховским, называл в обиходе Пермь, где сам никогда не бывал, «Юрятиным городом») скорее всего был только предлогом - поэтому Блок и писал о его невиновности, а Толстому было важно прощупать, как относятся к нему генералы от литературы, коих оказалось по крайней мере два: посредниками на суде со стороны Верховского были Блок и Аничков, а со стороны Толстого Чулков и Ященко. Суперарбитром на суде выступал Вячеслав Иванович Иванов.

Решение суда было двояким. Формально иск Толстого к Верховскому был удовлетворен, но поскольку всем было ясно, что дело не в Верховском, а в Сологубе, то графа Толстого обязали написать покаянное письмо, прокомментировать которое на основании имеющихся фактов довольно сложно:

"Милостивый государь Федор Кузьмич,

осуждая свой образ действия, приношу Вам вместе с заявлением моей готовности дать Вам дальнейшее удовлетворение, мои полные извинения, поскольку Вы справедливо можете признать себя оскорбленным в лице Анастасии Николаевны, и покорнейше прошу Вас передать таковые же извинения самой Анастасии Николаевне.

Примите уверения в моем совершенном почтении.

Граф Алексей Н. Толстой.

Это письмо сопровождалось заключением судейской бригады:

"Слова поскольку Вы справедливо можете признавать себя оскорбленным" значат, по мысли графа А. Н. Толстого "так как Вы справедливо можете признавать себя оскорбленным, - в чем свидетельствуем подписью в силу данных нам графом А. Н. Толстым полномочий Вяч. Иванов
А. С. Ященко
Георгий Чулков
Евг. Аничков
Александр Блок.

Четыре дня спустя Толстой писал покаянное письмо и Ремизову:

"Глубокоуважаемый Алексей Михайлович.

Я рад возможности, после выяснения третейским судом известного Вам инцидента, в разбирательстве которого я не преминул опровергнуть Ваше в нем участие, по моей ошибке приписанное Вам, и после Вашего письма Вячеславу Ивановичу, из которого я вижу, что Вы не затрагивали чисто нравственных моих отношений к вещам в разговоре и между ними происшедшими, принести Вам искренние извинения за мои сгоряча сказанные слова, которые не соответствовали моему уважению к Вам. Я хочу надеяться, что заявления в этом письме и на суде загладят последствия неосторожного произнесения мной Вашего имени, связанного с этим инцидентом, о чем чистосердечно сожалею и извиняюсь".

Итак, Толстой сделал все, что от него хотели и извинился перед всем классом за плохое поведение, и все-таки сказать что-либо вразумительное об этой истории, кроме того, что она произвела на него очень тяжелое впечатление, довольно сложно. Здесь мы сталкиваемся с обстоятельствами частной жизни Толстого, и быть может поэтому лучше всего объяснила суть произошедшего внучка Алексея Николаевича, известный филолог, доцент Иерусалимского университета Е. Д. Толстая, автор в высшей степени примечательной работы "Литературный Петербург в ранней пьесе Алексея Толстого". Анализируя пьесу дедушки "Спасительный круг эстетизму", в которой писатель иносказательно обрисовал нравы литературной богемы (частично речь об этом произведении шла в подстрочных примечаниях к предыдущей главе), Толстая пишет:

"Несомненно, тут имеется в виду творчество Федора Сологуба, главного гонителя Толстого, главного истца в долго не затихавшем "судном деле об обезьяньем хвосте", разросшемся из пустопорожнего скандала в серию литературных третейских судов над молодым писателем, в которых судьями были Блок, Иванов, Чулков и другие.

Именно эта история скрепила союз Толстого с его женой Софьей Исааковной, заступаясь за которую, Толстой попал в немилость. Удивительно в этой истории единодушие, с которым новейшие исследователи солидаризируются с приговорами тогдашних судов и с готовыми суждениями, почерпнутыми у вовсе не объективных современников. Блок, знавший ее лучше, чем мы, определял ее как "грязную". Мы, на основании лишь части фактов, судим о незрелости и безответственности Толстого, при этом "грязная" часть истории как-то уходит из поля зрения. Однако вовсе не Толстой первым нанес запрещенный удар. Другое дело, что он не удержался и парировал его.

Итак, Толстой оказался повинным в том, что чужие обезьяньи шкуры, одолженные ему женой Сологуба А. Н. Чеботаревской для маскарада, оказались испорченными. Толстой, зная склонность к злым шуткам своего гостя Ремизова, уверял всех, а может быть и сам верил, что это дело его рук. Ремизов утверждал свою невиновность. Чеботаревская написала Толстому письмо, где назвала его жену "госпожой Дымшиц". Толстой не полез в карман за ответом: читавший его письмо Ю. Верховский обвинил Толстого в "безвкусице". Толстой подал в третейский суд на Верховского.

Этот суд превратился в суд над Толстым (одним из судей был Блок). Одновременно разбирались обиды, нанесенные Толстым Сологубу и Ремизову (судил Иванов). И хотя Толстой принес искренние извинения и истцы должны были быть удовлетворены, история эта оказалась крайне тяжелой - для менее здорового и легкомысленного человека она могла оказаться роковой.

Но и Толстому она далась тяжело. Ремизова же, которому и без того жилось несладко, она изуродовала. Одно из повторяющихся обвинений Толстому - это его неизменно шутливое отношение к дурацкому конфликту, которое Толстой, как нам кажется, к чести его, пытался сохранить дольше всех.

Никто из современных исследователей не замечает, что конфликт непомерно раздувался Сологубами, с их болезненной, все распаляющейся злобой. Никто не сопоставляет это поведение со всем известным садомазохизмом этой четы. Никто не рискнул опубликовать то письмо Чеботаревской, где она называет Софью Исааковну "госпожой Дымшиц". Никто не пытался оценить силу этого оскорбления и эмоциональное его действие в достаточно консервативном и снобистском "аполлоновском" обществе. Дело было не только в насмешливом напоминании Софье о ее настоящей еврейской фамилии.

Дело было и в другом. Софья была замужем за человеком, не дававшим ей развода. Первый брак ее, с политическим эмигрантом, евреем, жившим в Швейцарии, продлился недолго, она сбежала почти сразу, но партнер ей отомстил, оставив ее в невыносимом положении: по еврейскому закону чрезвычайно трудно обязать мужа дать развод жене. Софья не могла выйти замуж за Толстого - одного перехода в православие было недостаточно.

Чеботаревская делегитимизировала брак Толстого, гордящегося красавицей женой, талантливой художницей. Немудрено, что Блок отнесся к этой истории как "грязной". Разумеется, никто никогда не публиковал ответного послания Толстого; можно, однако, представить себе это "письмо запорожцев турецкому султану": вряд ли он обошел стороной генеалогию Сологуба.

У нас создалось впечатление, что Вячеслав Иванов тайно сочувствовал бедняге Толстому, угодившему в губительный водоворот злобных страстей. По крайней мере, Ремизову, крайне неохотно соглашавшемуся простить Толстого, Иванов отвечал с плохо сдержанным гневом. В разгар судилища Иванов (сам справляющийся с немыслимой брачной ситуацией) дает Толстому добрый совет - везти жену рожать в Париж".

Здесь ей смысл Е. Д. Толстую прервать и пояснить, о какой немыслимой брачной ситуации Вяч. Иванова идет речь. После смерти своей жены Зиновьевой-Анибал Вячеслав Иванов женился на ее дочери, своей падчерице Вере Шварсалон, и этот союз вызвал целую бурю в литературном обществе.

Блок писал в своем дневнике осенью 1911 года: "Вячеслав Иванов (…) Если хочешь сохранить его - окончательно подальше от него. Постриг бороду, и на подбородке невыразимо ужасная линия, глубоко врезалась. Язвит, колет, шипит, бьет хвостом, заигрывает - большое, но меньше, чем должно (могло бы) быть. Дочь (т. е. - Вера Шварсалон) - худа, бледна, измучена, печальна.

Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит".

Упоминания об этой истории встречаются и в дневнике П. Лукницкого, записывавшего свои беседы с Ахматовой в середине 20-х годов:

"Скандал в театре Яворской.

Вячеслав Иванов после смерти его жены говорил дома, что жена является ему во сне, говорил очень много о своей жене.

Кузмин написал "Покойница в доме". Это был, конечно, пасквиль на то, что происходило в доме В. Иванова.

В. Иванов вступил в связь со своей падчерицей - Верой Шварсалон, убедив ее, что этого хочет ее покойная мать, являющаяся ему во сне. В результате у В. Шварсалон должен был появиться ребенок. Тогда В. Иванов стал настаивать, чтоб Кузмин женился на Вере Шварсалон.

Кузмин все это рассказывал всем, а брат Веры Шварсалон, не поверив всему этому, решил избить Кузмина...

В 1912 г. в театре Яворской (впоследствии сгоревшем) шла "Изнанка жизни"... В театре были Кузмин, Николай Степанович, Зноско и другие - все та же компания. АА в антракте вышла в фойе и увидела там человека страшного вида, в смокинге. Он ходил из угла в угол. Лицо и губы его были белее бумаги. Его лицо показалось АА знакомым, но АА не узнала, что это был брат Веры Шварсалон - Сергей Константинович Шварсалон - так искажено было его лицо. АА из фойе вышла за кулисы (из фойе вход был прямо за кулисы, от которых фойе отделялось только небольшим помещением). В этом помещении АА увидела Николая Степановича, Кузмина и других, взволнованно обсуждавших происшествие. Был и полицейский, составлявший протокол. Оказывается, Сергей Константинович Шварсалон только что избил Кузмина... И Николай Степанович, и

другие их разнимали, оттаскивали Кузмина, Кузмин пострадал довольно сильно - пенсне было разбито, лицо - в крови. В протоколе расписался Николай Степанович в качестве свидетеля.

Кузмин все же из театра поехал в "Бродячую собаку"...

А Вяч. Иванов потом объяснял брату, что это действительно так, что он любит Веру Шварсалон и т. д. (Потом он с ней уехал в Грецию, где нашел какого-то священника, согласившегося их повенчать. После этого они уже жили в Москве - здесь, конечно, им было неудобно жить.)".

(Окончание следует)