Поэзия

Стихотворения

(11/12/2006)

геометрия депрессии

Про всё забыть. Напиться. Молча. Чтоб даже мыслей – никаких. Чтобы
делить с тоскою волчьей ночь, что осталась на двоих. Смотреть
в окно. На лунном диске не раз, не два я видел сам – стоят
кресты и обелиски ещё пока живущим. Нам. Издалека невнятно,
глухо бормочут лунные попы:

– Пускай земля вам будет пухом...

...а мы несёмся вдоль тропы, и лес закончится обрывом, плевать на
кровь разбитых лап, сегодня мы умрём красиво, сегодня каждый –
стар и слаб. И ни единой нет причины жить дальше... знать
бы хоть одну... Искали как-то ночью длинной, а после – выли
на луну. Да вожака задрали в клочья, хоть он ни в чём не
виноват...

Про всё забыть. Напиться молча. Давно над городом закат сгорел и
сгинул за домами, сгорел и сгинул без следа, идёт молебен в
Лунном Храме, и с алтаря течёт вода, в ней прихожане по колено
стоят и думают о том, что всё на свете неизменно, весь этот
свет – большой дурдом. И в нём открыты настежь двери –
входи, кто скорбен головой...

...Гребцы однажды на галере вопрос решали половой – не обошлось без
выяснений, не обошлось без личных драм, но всё же был
всеобщим мненьем причислен боцман к списку дам. И под прицельным
солнцем юга, под плеск задумчивой волны, велел конвой любить
друг друга, поскольку все – душой юны. И, побывав во многих
рейдах, переселяясь в мир иной, сам капитан восславил
Фрейда, и над пустынною луной галера лихо бороздила простор
межзвёздный много зим, но пропороли дно ей вилы крестьян,
осваивавших Крым. Пахавших, сеявших прилежно, чтоб вырастал густой
овёс, а Лунный Дятел что-то нежно стучал в гнездовьях средь
берёз, по вечерам трубили в горны, и на войну ходил народ,
крутили в сельском клубе порно, чтоб увеличивать приплод
электората славной смены, опоры будущей страны...

Напиться. Молча. Лбом об стену. Не видеть бешеной луны, где золотым
– снега по пояс, где золотым... где золотым...

...отрывок: едет бронепоезд, из паровоза валит дым, и грохот
башенных орудий разносит ветер-суховей, и к пулемётам встали люди,
чтоб научить других людей быть милосерднее, добрее, и землю
чтить, как райский сад...

...А за окном – луна звереет, и новый выводок волчат лежит в пещере,
засыпая, ещё не волки – лишь щенки, а через лес несётся
стая, разбиться насмерть у реки...

Про всё забыть. Опять напиться в тисках у бледной тишины...

И смотрят вниз

слепые лица

из неподвижности луны...


баллада о добре

Мы грели руки над огнём и кожей впитывали пламя, и заходил ночами в дом наш ангел с тёмными крылами, садился молча к очагу и слушал долгие рассказы о славных доблестях спецназа, о вражьих трупах на снегу в далёком поле у реки, где мы сошлись в жестокой битве, сверкали золотом полки, а смерть размахивала бритвой, и брила землю – всех подряд, во имя веры и любови, надежда, грозно хмуря брови, рвалась в атаку из засад. И всё кончалось поутру, и погребальными кострами мы отдавали дань добру, что как всегда ходило с нами, и шли домой, и каждый раз – был город чист от всякой скверны... ...Вот только запах... запах серный... ...неужто так несёт от нас?..

красная стена

Барабанит дождь в ночи, окна в каплях – связках бус, на губах опять горчит табака привычный вкус. У стены приткнулась ель, не разобрана кровать – не уснуть, не лечь в постель... Да и в общем – наплевать. За окном бежит вода, замывая алый след, год промчался – не беда, а беда, что новых нет – возвращаясь, всякий раз воскресает молодым... Здесь оценивают газ, там – оценивают Крым. Снова происки врагов независимости стран, стук тяжёлых сапогов о паркет: «но пассаран!» Я давно не вижу лиц, и не слышу слова «брат», в суете передовиц, где под тусклый звон наград объявляет новый круг карусель телепрограмм – вместо дружественных рук фронтовую сотню грамм. Расскажи мне, славянин, что в России – хорошо. Что не давят души в блин, не стирают в порошок. У таможенных дверей год прошёл – его не жаль. Жаль, что делят: тот – еврей, я – хохол, а ты – москаль. Пустозвонная река топит утренний эфир, и проблема языка, поистёртая до дыр, прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж – на войне, как на войне. Кто не с нами – тот не наш. А не наш, так значит – враг… но никто не будет сметь диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь. Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга. Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах от Сибири, только вот – сердце рвётся пополам, половинка здесь живёт, а вторая где-то там. Половине снится лес, свет вечернего костра, а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра. Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей, загнан в пыльный коридор мира запертых дверей. Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой, от безумной тишины – только выпить за покой, водка – горькая полынь, а душа – нательный крест... Спит твой дед, пройдя Хатынь, спит и мой, увидев Брест. Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив, хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв, не осталось ни хрена – пограничные столбы и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы. Та стена красна как флаг и бела как первый снег, там и здесь – один бардак, и по кругу вечный бег. Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал. Мне не спится. Мне – темно. Я там что-то потерял, в том загадочном году, он отныне – «прошлый год», память пляшет под дуду бесов топей и болот, что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж: – Предъявите аусвайс! – Предъявите свой багаж! И стоит, как монумент, на могиле у славян наш родной, всеобщий мент – как обычно в стельку пьян. Ковш баланды и чифирь – мир давно полублатной... Расскажи мне про Сибирь. Мне не видно за стеной. ...Барабанит дождь в ночи, окна в каплях – связках бус, на губах опять горчит табака привычный вкус... ...Барабанит в окна дождь... Барабанит в окна дождь... ...Барабанит в окна... ...Барабанит...

стерх

И день придёт – один из тех, когда подсчитываешь годы, что улетели, словно стерх под бесконечным небосводом, оставив прошлому – леса, шум городов, посёлки, сёла... Там всё застыло на весах – холодной строгости костёлов в контраст – малиновый трезвон от православного собора, в нём тяжким золотом икон обрамлено звучанье хора – невыразимая печаль, тоска, присущая живому, сгорает в медленных свечах и попадает в синий омут над куполами. Льётся вверх, туда, где в солнца ярком свете кружится память – белый стерх, и пьёт из неба свежий ветер. И день придёт. И ты молчишь. И тихо в комнате, как в яме. И всё нормально в общем. Лишь на душу снова давит камень – лежащий в ней который год обломок горного гранита, подарок брошенных высот, куда тропинка позабыта. Да и бывал ли там?.. Поди пойми, что есть на самом деле... Вчера в окно взглянул – дожди идут прожитою неделей, и бродит время по углам – в кулак хихикая ехидно, тебя разделит пополам, и половинкам будет видно, как их разносит далеко, для возвращенья нет дороги... Приходят дни, когда легко подбить прошедшему итоги.

***

Он смотрел ей в глаза, молча пил её имя, он сжигал каждой ночью не год и не два, и луна на куски распадалась над ними, сквозь асфальт прорастала густая трава, словно змеи дома оплетали лианы, терпко пахло полынью, и цвёл зверобой, он смотрел ей в глаза – из глубин океанов поднималась волна и солёной водой с берегов всё сметала и билась о скалы где-то там, далеко, за эпохой смертей... Ночь, расправив крыла, поднималась, взлетала, и алел горизонт, становилось светлей... Дьяк читал заунывно: «Ом намах шивайя», с алтаря поминали Купалову Ночь, он смотрел ей в глаза – умирал, исчезая, и стучали сердца, повторяя точь-в-точь, каждый такт и неровности рваного ритма, и туман укрывал ряд печальных икон, когда блики свечей, незнакомой молитвой, заиграли камнями венчальных корон, что держали над ними в цепи воплощений то ли бесы времён, то ли ангелы льда... Он смотрел ей в глаза. Он искал там спасенья от привычного, будто тоска, «никогда». Завершался обряд неподвижным закатом и судьба замерла у церковных ворот, настоятель в тот вечер подался в архаты, бесконечно уверовав в новый приход этой ночи, где время идёт стороною незаметно, и встретить его – не дано... Он смотрел ей в глаза, и их не было двое. Потому что теперь они были – одно.

не в том беда

Не в том беда, что долог путь, и что, как правило – без цели, и все попытки повернуть выводят в прошлые недели, где всё застыло навсегда, и под тяжёлым небом дремлют – полупустые города, полузаброшенные земли. Не в том беда, что твой маршрут не отыскать на карте здешней, и впереди давно идут, те, кто моложе и успешней. Жизнь – как река среди равнин, с водою, словно ночи – чёрной, не в том беда, что ты один, а в том, что это стало нормой. Печаль не в том, что видишь ты в восходе следующий вечер, а в том, что богом пустоты в числе поклонников отмечен – и звёзды падали в ладонь, но стали просто горсткой пыли. Сердца, в которых жил огонь, тому лет сто назад остыли. В страну, где утро настаёт, умчалась молодость, как птица – тоска не в том, что нет её, а в том, что вечно будет сниться.

***

...И, если хочешь, расскажи, как растерял себя весною, как
стекленеют миражи, как сердце раненое ноет на непогоду, на рассвет,
на строчек вязь в твоей тетради, затем, что нас на свете нет
– мы отражения на глади зеркальной бледности озёр, и в них
вода не шелохнётся, когда со склонов дальних гор легко
соскальзывает солнце и остывает на века, а ночью век не будет
долог, ему длина – одна строка, и в нём сверкающий осколок, ещё
невиданных никем тех областей, обратных, лунных, где чертит
знаки на песке копьём серебряным Арджуна, где из камней
растили сад, и камни строились по рангу, и неприкаянный Пилат
шептал беззвучно: «Банга... Банга...», и остроухий чёрный пёс
бежал задворками вселенной, чтоб ткнуть холодный влажный нос
в плащом укрытое колено. Давно истлевшая рука привычно
гладила за ухом...

...А над землёю в облаках неслись блуждающие духи, куда-то дальше,
за предел, за грань туманную реала, а кто лететь не захотел –
те начинали всё сначала...

...И, если хочешь, завари покрепче чай со зверобоем, мы проиграли
нам пари, теперь не справиться с собою. Мы оба пили эту смесь
весны, и осени, и лета, и коротали зимы здесь, и в
лабиринтах интернета искали сдуру синих птиц, а там лишь копии
свободы – стоят ряды пустых таблиц и ровный строй машинных кодов.
Я также топал в том строю, был только адресом и ником, и
слушал песни, что поют глухим отряды безъязыких...

...Нет ничего. Земля пуста. И только светят мониторы в бескрайних
видеомостах вдоль бесконечных коридоров, где перемножен
дубликат – модель загадочного рынка... Оригинал – давно распят, и
стал в сети одним из линков.

...И если хочешь – расскажи, как много ставилось на карту. Как
подбирались типажи, чтоб соответствовали старту ночных фантазий,
бегуны, и как стрелял из револьвера лихой судья с той
стороны ненаступившей новой эры, в которой падал белый снег на
нарисованной странице, и начинали свой забег, чтоб никогда не
возвратиться, беспечно брошенные дни, на откуп отданные
секте, тех, кто ночами жжёт огни и всё мечтает о коннекте.

...И если хочешь – будь собой. А хочешь – мною. Всё неважно. Мы
проиграли этот бой – забиты в склеп многоэтажный, типичный
брежневский барак – не лучше сталинских бараков, и тут, и там –
сейчас аншлаг под скачки знаков зодиака. Мы бестелесны и
равны, и отголосок мезозоя на фоне вялой тишины одарит каждого
шизою, и я проснусь, но тот же сон – он не отпустит, не
отстанет – среди античности колонн, на голубом телеэкране, мне
говорит про то, что жив, и ухмыляется старуха:

– Теракт в столице. Сильный взрыв. – и еле слышно: – Блин, непруха...

И скалит мокрый красный рот:

– Вчера спецслужбы расстреляли врагов, что целились в народ,
стрелявшим дали по медали...

...Без изменений, тот же текст, что я выслушивал когда-то, но он
помечен словом «next» и позазавтрашнею датой...

...И всё забыть. И навсегда. Ночь, эфемерным, но – покоем по окнам
плещет как вода, мы озабочены строкою, и рукописный сладкий
яд разлит в пылающей тетрадке...

...А говорили – «...не горят».

...Горят.

...И даже без остатка.


***

За рекою, за рекой, в поле у обрыва конь пасётся вороной, встряхивая гривой, никогда не знал узды да хозяйской плети... ...Смотрят с неба три звезды, степью бродит ветер. Как у первой, у звезды, взгляд – шальное пламя, где сгорают все мосты - где-то там, за нами. Не вернуться ни на шаг в то, что раньше было, поперёк пути овраг - братская могила. Взгляд второй звезды – тоска, то, что не случилось, верил, маялся, искал не жалея силы, да подался за моря, где любовь скучает, только оказалось зря, та любовь – чужая. А у третьей – странный взгляд, холоден и ярок, и горит вдали закат, и чадит огарок то ли жизни, то ли дня, то ли сна о чём-то... ...Я пошёл седлать коня, да попал в болото. Заблудился и увяз в будничной трясине... Господи, пресветлый Спас, что ли на осине ладить скользкую петлю, пить ли до упада... ...Дай мне ту, кого люблю, а других – не надо. ...За рекою, за рекой, отцветает лето, ускакал мой вороной потерялся где-то...

Летучий Голландец

Между прошлым и будущим – час тишины, больше некуда плыть, но не плыть не умею, подгоняет восход шелест пенной волны и летит мой фрегат, где матросы на реях после бунта последнего мирно висят, а над ними полощется рваное знамя, боцман курит траву и лет двадцать назад в трюме крысам скормил и рассудок, и память. Капитан постарел, целый день хлещет ром, даже думать забыл про волшебные страны, лоцман списан на берег, уволен старпом на последней стоянке в порту Зурбагана. И потеряна цель, и сломался компас, равнодушное небо хихикает в тучи, когда спьяну в тавернах болтают про нас и корабль называют Голландцем Летучим...

крематорий

Качался в шёлковой петле, язык распухший набок свесив, день,
проведённый на земле среди толпы подземных бесов. Дышал
спокойствием закат, как и положено в финале – под деловитый стук лопат
могилу быстро закопали. Бубнило время нараспев, утыкав всё
вокруг свечами, как заклинание:

– Посев взойдёт бессонными ночами...

Пробьётся поросль – грехи. Грехи отпустит отче Киев – пустопорожние
стихи, что как ни бейся – не такие, какими надо бы им быть –
слова не те, и бесполезны, и снова смысла рвётся нить, и
балансирует над бездной рассудок. Может быть и я – безумьем
вспыхну на прощанье, уйдя из круга бытия, определившего
сознанье.

...Который год зима гниёт и оплывает мутной жижей, не отличаясь от
болот, газоны с чахлою и рыжей давно погибшею травой,
напоминают – всё впустую. И жизнь останется вдовой, усвоив истину
простую: здесь можно рвать остатки сил или валяться на
диване, но мира нет. И ты – не жил. И не рождался. И в тумане
блеснёт стеклянностью стена всегда холодного кристалла... И до
сих пор не рождена причина, давшая начало всему тому, что
видишь ты, закрыв глаза, себя не помня в плену удавки-темноты
под потолком одной из комнат. Одной из тех, пустых, квартир,
что никогда не станут домом, в них повседневностью до дыр
затёрты лица незнакомых, что молча сгинули в тени и, с
наступившей тишиною, я понял то, что и они отныне тоже будут мною.

...И всё сливается в одно, и не выдерживают нервы... И не тобою
решено, кому последним или первым войти в пылающую печь, поведав
пламени love story, и чёрным дымом в небо течь... Себе
оставит крематорий на удобрения твой прах, для вящей радости
завхоза, что помешался на кустах кроваво-красной чайной розы,
давно стал тесен старый двор за проржавевшею оградой, и не
стихает древний спор про автономию для сада. Про учреждение
аллей, да про завышенные сметы на стёкла для оранжерей, про
себестоимость букетов, что будут к праздникам в цене на
прилегающих базарах – и всё окупится вполне, и дополнительным
наваром доволен будет коллектив – прибавкой к жалованью. В сумме
– жить хорошо тому, кто жив.

...А я не жив, но и не умер. 

...Среди толпы подземных псов я и в пятнадцать был бы старым, когда
б не запер на засов перед напористым пиаром свою филёнчатую
дверь. Сменив и город, и эпоху... И одиноко дремлет зверь
под шум далёкой суматохи. Снимают с острого крюка самоубийцу –
день вчерашний, и дым струится в облака, и сносит ветром
чьи-то башни, среди зимы скрипит прогноз про то, что оттепель
и лужи...

...Я не любитель чайных роз, 
и не хочу идти наружу. 
Последниe публикации автора:

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка