Литературная критика

Текст содержит ненормативную лексику

Вся классика русского реализма пытается избавиться от излишне
романтизированного образа женщины.

Так было не всегда. Сначала русские никаких иллюзий насчёт женской
сущности не строили. Вот, например, женский плач из «Слова о Полку
Игореве»: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити,
ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало
того потрепати». Вот в этом вот «злата и серебра ни мало
того» и есть великий реализм нашего национального шедевра. Знаменитый
плач Ярославны выиграет в поэтичности, но никогда не сравнится
по своей реалистической силе и мощи с этим универсальным женским
воплем.

В вызывающей возмущение феминисток пословице «Баба без пиздюлей,
как без пряников», все почему-то гневно обращают внимание именно
на пиздюли, как-то забывая о пряниках. Действительно, ведь древняя
пословица призвана как-то оправдать существование пиздюлей. Именно
они, не будучи легитимизированными общественной нравственностью,
нуждаются в оправданиях. Пряники же – читай, обязательные подарки,
то же самое «злато и серебро» – являются таким неотъемлемым атрибутом
женской натуры, что даже приравняв к ним такую страшную вещь,
как пиздюли, можно сгладить негативное впечатление.

И что вот мне нравится в фольклоре и древнерусской (раннего периода)
литературе – никаких рефлексий там по поводу этого нет. У женщины
есть руки, ноги, голова, то, сё, и потребность в злате, серебре
и пряниках. Это данность, обыденность, и говорить об этом просто
смешно. Даже мысли не возникает, чтобы это обсуждать.

А потом это благодушие теряется. Где-то века до XVII в русской
литературе царит общеевропейское средневековое клерикальное порицание
женщины. Женщина – сосуд зла не только в инквизиторских проповедях,
но и в «Повести о Савве Грудцыне», продавшем душу ради бабьих
прихотей. Однако скоро миру надоедает глупое скопчество, и начинается
повсеместный культ женщины. В Россию проникают рыцарские романы,
плутовские повести (у нас это – «Повесть о Фроле Скобееве» с переодеваниями
героя в женское платье, который «проник в спальню Аннушки и розстлил
ея девство»), воцаряется Екатерина II, при которой говорить о
женщинах иначе, чем в восторженном тоне, было, понятное дело,
дико и уму непостижимо, и вот уже Гаврила Романыч под старую жопу
рубит с плеча: «Петь откажемся героев, а начнём мы петь любовь».
Тут уже и французские куртуазные веяния, и карамзинисты с их ахами
и вздохами, и всё, пиздец.

Примерно с этого момента женщина – ангел, идеал, чистейшей прелести
чистейший образец, какает фиалками и растворяется в струящемся
эфире. Уж казалось бы, ну Пушкин-то, умнейший же был человек,
перебрал их столько, что и сейчас завидно, а ведь поди ж ты –
«Я другому отдана и буду век ему верна». Да с чего вдруг? Хрена
лысого, а не «век ему верна». Был там один мудрый человек – Грибоедов,
выписал галерею женских образов, так и то их нелециприятие разлагающим
влиянием порочного общества объяснили, и давай порочное общество
клеймить. Пушкин же так по вине одного из идеалов своих и погиб.
Написав, правда, в последний год жизни два шокирующих четверостишия
(«Персидские мотивы») – «Отрок милый, отрок нежный, не стыдись,
навек ты мой». Если бы не всему свету известная его личная жизнь,
от нынешних гомосеков бы не отвертелся.

Ну, с Гоголем всё ясно, история его известна, женщин он не любил
в принципе, так что у него это было личное, медицинское, и его
не рассматриваем. Только Оксана у него из самого-пресамого раннего
творчества – хороший пример. Сперва, следуя фольклорной традиции,
просит пряников (ну, черевички), а затем, повинуясь романтическому
канону бескорыстной любви, заявляет, что они ей были не нужны.
Противоречие такое: в жизни женщина за черевички полюбить может,
а в романтической повести – никак не может. Ну вот и сделана такая
уступка, нарушение фольклорной традиции в пользу романтической.

В дальнейшем наши писатели и поэты только и делали, что пытались
увязать Пушкиным заданный тон и бьющую по глазам реальность. Если
их европейские коллеги к тому времени женскую корыстную сущность
расписали во всех красках и со всех сторон, то вечно склонные
к гуманизму и магдалинству русские пытались как-то примирить объективную
и художественную реальность. Тургенев зацикливался на эротике,
Гончаров пытался своих героинь эмансипировать, Некрасов призывал
к народному образцу, Островский – валил всё на воспитание и нравы,
Достоевский наделял их истероидными чертами, а Толстой, так тот
вообще – тыкал пальцем и грозно обличал. При этом многие из них
создали совершенно дикие, нереальные, невозможные в реальной жизни
образы нравственных и страдающих проституток, кающихся грешниц.
Я думаю, что подсознательно это была безумная попытка примирить
идеал и реальность, потому как сознательно они всё равно понимали,
что пряники первичны.

И единственные, кто никаких иллюзий не строил и так прямо с плеча
правду-матку и рубил – это два наших великих литературных гусара,
Денис Давыдов и Михаил Лермонтов. Вот уж кто, по роду деятельности,
насчёт женщин был осведомлён на все сто. Разница между ними одна:
жизнерадостного Давыдова такая лёгкость завоевания женского сердца
весьма и весьма радует, а вот умного, наблюдательного Лермонтова,
печалит.

Именно Лермонтов сказал об этом самое великолепное во всей мировой
литературе:

«ЧЕГО НЕ СДЕЛАЕТ ЖЕНЩИНА ЗА ЦВЕТНУЮ ТРЯПИЧКУ».

Вот это я и называю гениальностью.

От редактора

За шуточным литературоведческим опусом Алексея Транькова последовала
горячая и небезынтересная дискуссия в его Живом журнале. http://www.livejournal.com/users/trankov/441478.html