Жизнь как есть

Она спала, сидя на скамье в сквере, свесив набок голову и расставив
колени, и напомнила мне «Пиету» Микеланджело. С той только разницей,
что должна была бы оплакивать самое себя. Но люди улицы не оплакивают
ни себя, ни кого еще, и правильно делают. Я же в недостойном отчаянии
по самому себе был машинален и машинально сел рядом ждать, когда
она проснется.

(Так я подчинился ей в первый раз, подчиняясь ритму ее существования.)

Через какое-то время она подняла голову, встала и пошла к стенду
«хатдогов» (сосисок с булочками), что всегда здесь, у входа в
сквер. На правой щеке у нее была темная выпуклость, для моего
воображения грозное напоминание о СПИДе. Я остался, гадая придет
или не придет обратно. (Так я подчинился ей во второй раз, потому
что менее всего, вообще говоря, способен отдаваться на волю судьбе.)

Меня поразило, как она ходит. Наркотики производят над человеческим
телом всякого рода окарикатуривающие операции. В данном случае
они издевательски изобразили беременность без вздутости живота
и шарканье ног без старости.

Она вернулась, медленно жуя хатдог. Я решился и спросил, можно
ли сфотографировать ее, когда кончит есть. Она взглянула на меня,
улыбнулась и сказала, что да. Потом коснулась рукой моего колена
и спросила, не посмотрю ли за ее пакетом, пока сходит за мороженым.

Ее не было очень долго, вероятно, минут сорок. Я несколько раз
собирался уйти, поглядывая на пакет в пластиковой сумке и гадая,
какое никому не нужное тряпье в нем. Но на самом деле я уже знал,
что не уйду, и таким образом подчинялся ей в третий раз, теперь
уже в виде взятого на себя обязательства. (Но не в смысле сохранения
пакета, а потому что, коль скоро подчинился ей в первом случае,
то следовало и теперь.)

Она пришла, водя деревянной лопаткой по пустой коробочке Хааген
Даза, села рядом и снова стала засыпать.

– Героин? – спросил я, вспоминая гомерово «там со Сном повстречался,
братом возлюбленным Смерти».

Она кивнула, подтверждая.

Я протянул ей руку, представляясь: Алекс.

– Лиз. – И пожала мне руку. – Откуда родом? – спросила она, имея
в виду мой акцент.

– Из России.

– Из Минска? (Это был район, в котором жили старые еврейские эмигранты
– Минск, Пинск и т.д.)

– Нет, из Одессы и Москвы.

– Я читала... писателя... Александр, Александр...

– Солженицын?

– Да... (неуверенно улыбаясь). Еще книгу про Распутина. Интересно!

Так странно очертились границы нашего диалога, и не по моей инициативе.
Распутин и Солженицын.

Я сфотографировал ее в профиль и анфас, приказав не улыбаться
(уже придумал про Мону Лизу, не хотел определенности выражения
лица).

– А что про Распутина, – сказал я игриво, а на самом деле машинально,
тут же автоматически ощущая, что еще более вял, безразличен становлюсь,
как всегда, когда надвигается на меня, когда выступает вдруг из
тумана жизни в том или ином своем обличье (в данном случае в обличье
эроса) каменная реальность плотскости мира.

– Про его похождения?

– Да... Удивляюсь, какую имел силу над царем и высшим обществом.

– Над женщинами тоже, – продолжил я в прежнем игривом тоне и добавил
с нажимом: – Обладал, огромной сексуальной силой!

– Да... – вспыхнула она недоумевающей улыбкой пожимая плечами,
но без особого интереса. – Сумасшествие (Crazy.) И подняла брови,
улыбаясь уже по-другому, мечтательно:

– Он умел исцелять, по-видимому. Я верю в существование исцелителей...

– В самом деле?

– Когда ему было восемнадцать лет, совершил паломничество в Иерусалим,
ты это знаешь?

Вот тут-то и произошло мое четвертое и окончательное подчинение
ей. И то сказать, разве не исчезла внезапно моя тоска? Разве не
преподнесла мне она пример превосходства духовного над материальным...
нет, не так… пример конкретного единства духовного и материального,
в котором всегда – коль скоро действительно осуществляются человеческие
единичность и конкретность – материальное отступает перед духовным?
И каждый раз, каждое новое свидетельство дразнит миражностью чуда,
на мгновенье перед тобой, слабым человеком, удержаться бы за него,
ан нет, все еще раз и еще раз требуются маленькие, мимоходные
чудеса, вечно в погоне за ними, как Лиз за уколами героина, ну
а промежутки между ними – разве не так же невыносимы, как и для
нее, и чем дальше, тем невыносимей и невыносимей?

– Спать хочу, – сказала Лиз. – Пойду посплю там (указывая в конец
сквера).

Это она из деликатности, чтобы не прогонять меня, хотя, видимо,
ей не очень-то хотелось вставать. Она вынула из пакета спортивные
штаны, встряхнула-расправила перед собой и оглянулась вокруг (но
меня уже не стеснялась, слышите? уже не стеснялась!), встала,
стащила с себя короткую юбчонку, осталась в колготках и стала
надевать штаны.

– Я принесу фотографии, когда сделаю. Куда? – спросил я с внезапным
беспокойством. – Где ты живешь?

– А здесь недалеко, на работу.

– Ты работаешь? Где?

– На перекрестке Третьей Авеню и Одиннадцатой улицы.

– Но куда именно? Кем... Что за... работа? В это время она уже
стояла прямо надо мной, собираясь уходить.

– Prostitution – сказала она, наклоняясь и слегка понижая голос,
и моей щеки коснулась теплота ее дыхания. Голос же она понизила
не из стыда, а чтобы подчеркнуть интимность, которая теперь устанавливалась
между нами. Кое-кому не положено было нас слышать, и мы оба знали
кому, или, может быть, чему. Мы оба были взяты в кольцо надвигающейся
на нас со всех сторон каменностью, и для обоих нас все меньше
оставалось клочков туманной иллюзорности. Таким образом для обоих
нас – время придвигалось. Чье же раньше? И могли ли мы теперь,
просто так вот, расстаться? Вряд ли.