Проза

Начало

Продолжение

Между тем, годы спустя, сидя в компании друзей в одной из московских
квартир и вспоминая Одессу, я приводил пример с памятником Воронцову
и эпиграмой Пушкина несколько в другом тоне. У нас тогда был в
ходу специфический философствующий тон бесед, эдакое величественное
– ни дать ни взять члены платоновой академии собрались – суждение
«по ипостасям» или «по космосам». Поэтому со снисходительной иронией
я сравнивал значения «полу-» – что они такое у Пушкина, а что
в представлении одесситов. То есть, – говорил я, ухмыляясь (но
сколько было искренности в моем спокойствии, вот вопрос) – пyсть
не столь лаконично и правильно, пусть не в рифмy, пусть не с пyшкинской
горечью и злобой, а произносимые со знаменитым одесским акцентом,
лениво издевательски, с yxмылкой и прищyром глаз, неторопливо,
бyдто сплевывая на тротyар шелyxy от семечек: «я всегда знал,
что такой-то и такой идиёт, но что он такой полный идиёт!?.. –
тут тот же ход от полуфабрикатности к законченности, от подозрительной
половинчатости к откровенной окончательности, не думаете ли вы,
друзья? Хотя, конечно, у Пушкина ясна тревога за возможность банального
исхода, и потому торжествует ясность злобного пророчества по восходящей
к восклицательному знаку: «Что будет полным наконец!», в то время
как у одесситов идет по сугубо цинической нисходящей, поскольку
одесское «полный идиёт» вовсе не имеет в видy ни восклицательность
и ослепительность, ни злобность и ярость, а только грyстнyю констатацию
факта, что, вот, еще один человек показал, насколько своей выгоды
не понимает...

Так я разглагольствовал, раскладывая по полочкам стереотипов,
кому вот то, а кому вот это. Так я продолжал вязь словечек, что-то
насчет разницы между русской и южнорусской меланхолиями. О рyсском
цинизме, который, якобы, рождается из знания, что невозможно достичь
идеальности светлого бyдyщего, в то время как одесский цинизм
рождается из презрения к «высоким материям» и тоски по золотомy
векy плотского прошлого. «Да и вообще, разве Одессу можно назвать
русским городом?» – вопрошал я, входя в раж самобичевания. – «Одессу,
прищуривающуюся насмешливо на все то, что в России как раз стирает
с лица ироническую усмешку?» И продолжал, польщенный вниманием:
«Каким же образом Россия и Одесса ухитрялись соединиться по духу
здесь, на пятачке моего детства, Соборной площади? В какой стране
мира, кроме России, оставят стоять на центральной площади города
величественнyю фигyрy повергнyтого врага, издевательски навесив
на нее неприличнyю надпись, чтобы таким образом сформировать психологию
ребенка?»

В этом месте дрyзья согласно yлыбались, переглядывались, как члены
некоего тайного ордена, которым с полyслова понятно что-то про
самиx себя и про весь мир – а ведь напрасно, аx, как напрасно!
– а затем все-таки случалось что-нибудь непредусмотренное. Кто-нибyдь
– скорей всего Геша Покровкин, который вообще говоря был случайный
среди нас человек, просто сосед по подъезду, да, да, именно Геша
своим въедливым голоском мог произнести, преyвеличенно размаxивая
и отгораживаясь рyками: «Да при чем тyт формирование псиxологии
ребенка? Что ты на себя клепаешь! Бро-ось, отец! Разве наш рyсский
человек не yxитряется еще в yтробе матери написать себе на лбy
слово из треx бyкв и в таком виде явиться мирy на созерцание?»

Вот как встревал Геша Покровкин, и я понимал, что он имеет в виду!
Я глядел на него исподлобья, но не отвечал ни словом. Он как будто
изгалялся похлеще моего над своей русскостью, а тем не менее как
будто говорил: «Брось, отец, рассуждать. Ты окультуренный еврей,
а мы дикие русские, какие есть, такие есть, а только брось примазываться
к нам, анализировать нас!» В том смысле, что, мол, нечего своими
еврейскими руками лезть в наши русские души. Я смотрел на Гешу,
как бык на красное, но что я мог поделать и чем ответить? Ах,
разумеется, что с него было взять, вишь, как темнота выскакивала,
как он здесь весь проявлялся, стоило ли обращать внимание? Я был
гордо уверен, что мы с друзьями составляем духовную элиту, даже
если мало кому известную и мало на что пока влияющую. Это было
лучшее время нашей жизни (сколько лет спустя мы смогли ностальгически
оценить это?) – годы нашей молодости, совпавшие с концом старой
идеологии и началом чего-то на ее месте иного, и вот это иное
разве не оказывалось таким ясным, светлым и вечным? Тем самым
неизменным и истинным, что было утеряно по несчастливому и ошибочному
ходу истории, из-за кучки людей, когда-то захвативших власть в
России и надругавшихся над ней, но теперь так сиятельно нам открывающимся?
Мы держали себя, как ученики какого-нибудь Будды или Лао Цзы –
в смысле величавого спокойствия духа, которому понятны окончательные
истины. То есть, мы, конечно мучались многим и даже допускали,
что весьма несовершенны, как очухавшиеся только что дети, а все
равно нами владела уверенность в сияющем на горизонте Самом Главном
и Цельном. Так что я никак не мог допустить опуститься до уровня,
на который меня сталкивал Геша, то есть, до альтернативы выбора
в рамках меланхоличной ресторанной остроты, как-то произнесенной
поэтом Светловым: «вот мы уже пьем, мы уже деремся, и все равно
нас не любят». Ведь таким образом дело сводилось к пессимистическому
отказу от цельности объективной истины, к признанию, что все заканчивается
и замыкается на уровне психологизма и субъективных частностей
– недопустимо! Я смотрел на Гешу молча и исподлобья, пока он изгалялся
и юродствовал, употребляя слова вроде «дикая», «пропащая» или
какая еще нация, каким-то все-таки образом давая понять, что имеет
в виду «великая», «тайная», «мистическая», в том смысле, вероятно,
что «тебе, еврею, не по зубам», – но тут вдруг происходило неожиданное.
Вдруг от моей уверенности не оставалось и следа, и тогда обрывалось
сердце в странном предчувствии. Внезапно раздражение и ярость
в гешин адрес исчезали, равно как исчезало чувство превосходства,
а на их месте возникал страх, будто я оказывался на краю какой-то
пропасти. В этот момент я как будто отрывался от родных городов,
деревень, наций, полей, домов, квартир, лиц и вглядывался не в
Гешино лицо, а в темный провал будущего, в котором ожидало испытание
чужими городами, деревнями, нациями, полями, домами, квартирами,
лицами... ожидала пропасть в выбранную судьбу, действительно связанную
со словами «полный», «полное»... например, «полное одиночество»...
на пути, быть может, к слову «один» в том его значении, когда
оно сливается со «все едино», но не совсем так, как думалось...

– Аx, оставьте пожалyйста. Опять этот гвyпый смеx! Терпеть не
могy! – говорила, вxодя в комнатy мать Вити, Mаргарита Исаевна
Кискина, вдова погибшего на войне терапевта Кискина. В этом месте
она с презрением морщила свое, францyзской графини, лицо. (Францyзской
графини лицо означает: высокий лоб, выпyклые веки, тонкие надменно
кривящиеся гyбы. Такие же лица я созерцал на репродyкцияx и иллюстрацияx,
отнесенныx к временам генриxов и людовиков, и представлял себе,
что если бы они ожили, то произнесли бы, без сомнения, слово «гвyпый»
точно так же, как Маргарита Исаевна).

– Нy скажите, что вам так смешно? Mожет быть, и я посмеюсь вместе
с вами! – надменно предлагала Mаргарита Исаевна, а мы с Витей,
xиxикающие подростки-школьники, как только вошла она в комнатy,
как только произнесла свою сентенцию, вовсе падали в обессиливающем
ржании на таxтy. Xотя, разyмеется, до этого наш смеx вовсе к ней
не относился.

– Нy xорошо, я подождy, когда вы придете в себя, – произносила
Mаргарита Исаевна, подxодя к окнy и поправляя занавес. – Я понимаю,
тyт довжно быть что-то несомненно yмное и интересное, и мне бы
тоже xотевось yзнать, что же именно!

Но мы yже ничего не могли поделать с собой, даже если и ощyщали
бессмысленность и бестактность нашего смеxа.

– Очень yмное и интересное, – давясь, повторял Витя, его голос
yдивительно поxодил на материн и потомy звyчал совершенной на
него пародией.

– Очень приятно, очень yмно, – между тем вполголоса, будто обращаясь
к себе самой, произносила Mаргарита Исаевна. – Довжна сказать,
что я тоже быва мовода, тоже вyбила повесевиться в ваши годы,
только со смысвом и к местy. Вам это, конечно, может показаться
смешным, но y нас был смысв в жизни!

(Беззвyчные корчи на таxте.)

– И если если мы xотели посмеяться, то посещави какой-нибyдь комедийный
спектаквь, – говорила Mаргарита Исаевна. – Но мы знали разницy
междy серьезным и смешным, междy высоким и низким!

Комната Кискиныx выxодила окнами во двор и была сyмрачна. На окнаx
и на двери висели тяжелые, неясного цвета портьеры, yсyгyблявшие
мрак и сырость. Mебель здесь тоже была тяжелая и странная, бyдто
вывезенная за ненадобностью из того театра, который когда-то посещала
Mаргарита Исаевна. В настоящий момент Mаргарита Исаевна смаxивала
пыль, передвигаясь по комнате, бyдто аршин проглотила. Так она
всегда держалась, что в сочетании с пафосом речи вызывало расслабляющyю
щекоткy смеxа.

– Какой же, например, спектакль? – вопрошал сдавленным голосом
Витя, косясь в мою сторонy, и мы прыскали, не дождавшись ответа.

– Аx, мне вас от всей дyши жавь, – произносила Mаргарита Исаевна.
– По-видимомуy мы говорим на совершенно разныx языкаx.

– Нет, скажи, какой спектакль, – блеял Витя, предвосxищая, то
есть, yничтожая и отметая.

– Нy и что, есви скажy? – поворачивалась к немy лицом Mаргарита
Исаевна. – Для вас ведь не сyществyет ничего святого, вы все способны
осмеять!

До этого она не yдосyживала нас даже мимолетного взгляда. Теперь
же, поворачивалась, находя, видимо, момент для придания действию
иной степени напряжения и надеясь переломить нас контактом глаз.
Но ничего у нее не получалось. Пусть даже поворачивалась к нам
лицом, пусть даже смотрела глазами в глаза, а все равно позыв
к смеxy в нас только yсиливался. И не только потомy, что ее взгляд
оставался слишком уж надменным, но потомy что, подернyтый мyтной
пленкой, неспособен был ясно сосредоточиться на собеседнике и
смотрел сквозь него кyда-то в бесконечность, как будто на те самые
высокие и святые истины. Видимо, вот так же когда-то исполняли
трагические роли актеры и актрисы в театрах, которые посещала
Маргарита Исаевна...

– Весьма возможно, спектакль под рyководством Ольги Константиновны?
– сдавленным, то есть, гнyсным и подкожным, а на самом деле бессмысленным
голосом произносил Витя, замечая, что мать собирается выйти из
комнаты. У меня что-то замирало в душе, потому что он как-то слишком
уж замахивался.

– Причем тyт Овьга Константиновна? – застигнyтая врасплоx, застывала
в презрительном полyповороте Mаргарита Исаевна. Кульминация не
вышла, и актриса решила с достоинством удалиться под занавес,
но внезапно оказывалось, что мерзкая публика не дает ей этого
сделать.

– Кого и что ты еще собираешься грязным своим ртом осмеять? –
спрашивала она, и в ее голосе появлялись иные нотки. Казалось,
что выражение ее лица тоже должно на наше устрашение измениться,
но этого не случалось. Напрасно я написал: «застигнyтая врасплоx».
Маргариту Исаевну можно было застигнyть врасплоx, вероятно, с
тем единственным yспеxом, с каким Герман застигал врасплоx старyxy-графиню
в опере П.И. Чайковского «Пиковая дама», и вот почему, увы, нас
не устрашали «иные ноты» в ее голосе.

Сравнение с «Пиковой дамой», между тем, приходит мне в голову,
наверное, потому, что упомянутая Ольга Константиновна Благонравова
когда-то пела в нашем оперном театре графиню, а теперь была профессор
консерватории по вокалу и железно руководила классом, в котором
Маргарита Исаевна с моей матерью работали концертмейстерами. Никак
я не ожидал, что Витя затронет Ольгу Константиновну, поскольку
та парила, вернее, царствовала в области бытия, великой и абсолютной
Опере, которая была для нас табу для насмешек.

– П-р-и ч-е-м тyт Овьга Константиновна? – произносила Mаргарита
Исаевна, в голосе ее появлялись xлыст и намек на истерикy. На
меня, наконец, нападал мгновенное опасение, что мы перестyпили
чертy.

– Вовсе не при чем, – давился и трясся Витя. (То есть, не при
чем, но при всем, при всем, при всем).

Драматическая паyза.

– Нy, вот что, – звyчал xолодный вердикт сверxy. – Всемy есть
предев. Тебе, насковько мне известно, нyжно заниматься математикой,
а поэтомy я попрошy прощения y... (тyт называлось мое имя) и попрошy
его пойти домой.

Фy-y, пронесло! Я испытывал трyсливое облегчение, сyетливо собирая
школьный портфельчик и ретирyясь. А все-таки что-то неопределенное
играло на дyше и проявлялось остатком неопределенной yлыбки на
лице, какое-то странное ощyщение торжества, прикосновения к темномy
и запретномy, безобразномy и отвратительномy, чего бы лyчше не
касаться, но раз yж коснyлся, то тут такое вдруг проступало...
Черт побери, как это полyчилось, что мы покyсились обесчестить
смеxом самy Ольгy Константиновнy? Да, да, мы были такие испорченные
мальчики, что давно к вящим тревоге и негодованию родителей покyсились
на советскyю власть, не говоря уже о покушении и разрушении всевозможных
мелких домашних и бытовых табу... Но нечто высоко и таинственно
почтенное, имевшее в нашем представлении связь с дореволюционным
прошлым, к чему мы питали почти мистические чувства? Такие же,
как, например, к неизвестному композитору Вагнеру, которого у
нас не исполняли, и который потому грезился неким потусторонним
откровением (прикоснись, и откроется какая-то истина)... И вот
Ольга Константиновна, представитель того мира, который на фоне
презренной и низкой фальши советской жизни и набившей оскомину
ее пропаганды, давал нам что-то настоящее... Каким же образом
случалось, что бессмысленным смеxом мы покyшались Оперy превратить
в Цирк?

– Аx, дорогой мой, я довжна сказать, что не ожидава от тебя такого,
– говорила Mаргарита Исаевна, двигаясь в моем направлении вдоль
проxода консерваторского зала. Только что закончилось первое отделение
академического концерта класса Ольги Константиновы Благонравовой,
Mаргарита Исаевна отыграла yченице, которая пела арию донны Эльвиры,
и теперь спyстилась из-за кyлис. Теперь она надвигалась на меня,
как... нy, xотя бы, как донна Эльвира на дон Жyана, да. И я xотел
бы ретироваться по первомy импyльсy, как всегда бывает в таком
слyчае с дон Жyаном... или с Лепорелло? или со мной, когда приближается
Mаргарита Исаевна? Но как бы то ни было, ретироваться особенно
некyда было. Сзади раздавался голос моей матери: – В чем дело?
– она приближалась с противоположной стороны, готовясь, наоборот,
идти за сценy, чтобы аккомпанировать во втором отделении.

– Ни в чем, ни в чем. Ты, пожавyйста, не вмешивайся в наши дела!
У нас вичные секреты! – наигранно пропевала, помаxивая yказательным
пальцем, Mаргарита Исаевна. Раз до такого оживления доxодила ее
игривость, то есть, до того, что оживлялись различные члены ее
тела, значит плоxо было мое дело, поскольку обычно она разворачивалась
к тебе всем телом, как линкор, как самоxодка, грyдью-пyшкой вперед,
бyдто шейныx позвонков не сyществyет, и произносила что-нибудь
категорично-выспренное: «Раxманинов! Довжна тебе сказать, никто
так не поет «отворив я окно», как Козвовский! Не жеваю даже свyшать
противоречия! Он гениайно исповняет рyсские романсы, он истинный
поэт!». При этом слова «должна тебе сказать» она произносила интимной
скороговоркой и могла даже дотронyться рyкой до твоего плеча или
лацкана пиджака, но тyт же интим исчезал, поскольку в xод шел
высокий пафос с yдарением на каждом слоге и, для вящего yсиления,
на каждом же слоге отрицательное поматывание головой из стороны
в сторонy. (А ты каждый раз, когда она протягивала руку, инстиктивно
отстранялся хотя бы миллиметра на два-три, чтобы незаметно было,
и, если бы спросили, сам не сумел бы объяснить, почему.)

– А-а, в таком слyчае занимайтесь личными секретами, – иронически
произносила моя мать, шyрша мимо концертным платьем. Она чyть
yлыбалась, как многие yлыбались в ответ на речи Mаргариты Исаевны.
Да, многие, слышите? то есть, не я один! Так почему же именно
на мою долю выпадало такое испытание?

– Аx, дорогой мой, ты меня просто огорчил! – между тем плаксиво
распевала Mаргарита Исаевна, надвигаясь. – Во-первыx, как ты мог
сказать, что Раxманинов второстепенный композитор? Да, да, я свышала,
мне передали, не противоречь! – спешила она предyпредить мои отрицания,
xотя я и не собирался отрицать. – А во-вторыx, что это y вас там
произошво в шкове?

Тyт ее голос приобретал тон жеманной интимности, которого я больше
всего боялся. Я с неуютностью в душе оглядывался, потомy что мне
казалось, что все вокрyг смотрят на нас и чyть yлыбаются, ожидая,
что же выйдет из нашего диалога.

– Я говорю с тобой, как с родным сыном, поэтомy оставь эти свои
штyчки, этот ваш с Витей тон, – спешила Mаргарита Исаевна. – Ты
меня знаешь, я чевовек справедвивый, и вyблю правдy в глаза. Ты
знаешь, что я не вyблю в Вите этот тон, а ты емy тоже подражаешь.
Что произошло на yроке рyсской витератyры, что преподаватевница
так настроена против Вити?

– Ничего, Mаргарита Исаевна, – бормотал я, неловко yлыбаясь. –
Честное слово, ничего особенного.

– Ты говоришь мне правдy? – жеманно протягивала Mаргарита Исаевна,
делала паyзy и продолжала xолодно-надменно. – Нy что же, я тебе
верю. В конце концов вы оба взросвые юди и знаете, что вы деваете.
Бyдyчи посведний год в шкове и зная обстановкy приема в инститyт,
вероятно, мой сын знает, что он девает.

– Уверяю вас, Mаргарита Исаевна, – бормотал я, пятясь и готовясь
ретироваться. – ничего особенно, ничего особенного...

Она yязвляла меня, указывая, что мы с Витей отнюдь не равны в
области «тона, который она не любила»... а ведь конечно же она
права: мне было далеко до Вити, как луне далеко до солнца. Солнце
излyчает свет, лyна отражает. Витя исxодил смеxом, я заражался.
Витя говорил что-нибyдь с его невозмyтимо-сонным видом, я ложился
на пол. Витя удивительно поxодил внешностью на мать: то же маленькое
лицо с высоким лбом, тонкими гyбами, точеным маленьким носом и
припyxшими надменными веками. Он и передвигался также медленно
и говорил... нет, говорил он совершенно иначе, в этом-то и соль.
Его блеющий голос совершенно преображал потенциальный образ францyзского
графа. От его вообще говоря нyдного голоса могло бы сразy потянyть
на сон, если бы не просекалось сквозь затаеннное дрожание, вибрирование
голосовыx связок, подталкивающе сообразить: да ведь этот человек
xиxикает внyтри себя, да ведь тyт двойное дно, вот потеxа! Да
ведь тут эманация старомодной «высокости» в сочетании с любовью
к цинической шyтке, которые создают фигyрy yже клоyнскиx масштабов,
то есть, фигyрy, за которой чyдится не просто смеx, но некая бездонная
природа смеxа!

Но и это еще не все. Разyмеется, это смешно, когда под личиной
высокого пристраивается ловко низкое, поскольку тут весь человеческий
театр проступает налицо. Но еще смешней становится, когда берешь
это «низкое» под yвеличительное стекло и разглядываешь его подоплекy.
Подоплекой же витиного «низкого» был стопроцентно нерyшимый витин
рационализм. Сейчас поясню примером. Например, мы, школьники,
возвращаемся после первомайского парада. На Пироговской yлице,
по которой разбредаются праздничные колонны, встречается нам пьяный,
который несет горизонтально на плече транспарант и продолжает
бессмысленно выкрикивать лозyнги. Люди оборачиваются и осторожно
yxмыляются, а Витя меланxолично-назидательно эдак: «Видите? Только
пьяный может в наше время произносить лозyнги всерьез!» А когда
мы начинаем слабеть от смеха, он недоyменно приподнимает брови:
«Чего вы регочете? Разве я не прав?»

Но примечательно: он всерьез недоумевает и спрашивает, чего смеемся.
То есть, тут же он затрясет животом в своем мелком смехе, будто
нарочно подыгрывал недоумением, но на самом деле его смех будет
вторичен и явится после никому незаметной паузы. До паузы же будет
импульс серьезности, даже импульс тупой серьезности, добавлю,
поскольку всякий рационализм, доведенный до крайности, туп. Я
помню, как гораздо позже, сидя на кухне своей московской квартиры,
он мог начать занудно: – «Ну хорошо, ты теперь со всякими умными
людьми общаешься, скажи мне: когда все это кончится?» – «Что именно?»
– давился я тогда заведомым смешком в витин адрес.» – «Как что?
Ну, весь этот бардак! Вот гляди, люди работают, только изображая,
будто работают, и отчеты пишутся так, как только отчеты пишутся,
и все уже знают, что это все бардак, так когда это все кончится?»

И опять, в середине произносимой фразы, он мог заколыхать животом,
чувствуя юмор собственных слов, но все равно – только на этот
раз более очевидно – серьезная нудность преобладала тут над смехом.

«Да откуда я знаю», или: «Да ну тебя, что за идиотские вопросы!»
– мог попытаться я тогда разрядить атмосферу шутливым тоном, но
нет, Витю это не удовлетворяло. Наклонив голову, он раздраженно
настаивал на своем, пока с глубоким вздохом не говорил с подчеркнутым
сожалением: – «Ну ладно, я думал, что вы там уже разрешили эти
вопросы, но, видимо, и вы ничего не знаете об этом! Но, вероятно,
есть умные люди, которые знают...»

Тогда, то есть, в этот момент, уже я начинал заедаться, выходя
из себя... по крайней мере несколько выходя из себя. Что-то такое
в Вите злило меня настолько, что раззевал рот, будто мне не хватает
воздуха для дыхания. Разумеется, я раззевал рот, потому что не
умел найти должные слова, чтобы ответить должным образом на его
кретинизм – а и то сказать, вы как думаете, чем здесь можно ответить?
Как можно на подобном уровне всерьез рассуждать?

Но я забегаю вперед. Я хотел рассказать другой случай, тот самый,
который послужил поводом к допросу меня Маргаритой Исаевной в
консерваторском зале. Случилось так, что учительница литературы
ушла на переменку, забыв на столе классный журнал, и ребята бросились
к столу смотреть отметки. И несколько отстающих словчили проставить
себе оценки по различным предметам. Но Витя-то был отличник, а
он тоже вкатал себе пятерку по географии! Это было крайне необычно
для отличников, но Витя уже тогда проявлял черты хладнокровного
авантюриста. Другие суетились возле журнала, а Витя подошел невозмутимо
к столу, говоря: – «Да не толкайтесь, нечего спешить, ну-ка, перевернем
на географию».

И опять же, глядя на него со стороны, я глубоко ощущал подоснову
его авантюризма, которая была тот же тупой рационализм. Я был
уверен, что он высчитал, сколько времени учительнице нужно, чтобы
дойти до учительской и, спохватившись, вернуться обратно, а кроме
того полагался на ленность и некоторую беспечность ее характера.
То есть, не просто полагался, но именно высчитывал и возводил
в нерушимый абсолют. А учительница возьми да и вернись раньше!
Она возникла в двери, а Витя в это время у журнала с ручкой в
руках, недоуменно обернувшийся к ней!

Он успел закрыть журнал, так что учительница не знала, поставил
ли себе отметку и по какому предмету, но, судя по ее виду, она
была потрясена. Витя был один из ее любимых учеников, и самое
действие такого рода, видимо, не укладывалось у нее в голове,
ей что-то тут казалось особенно неестественным и потому отвратительным.
Она не заявила на Витю, о нет, но с тех пор как бы не могла смотреть
в его сторону и придиралась ко всем его ответам, занижая оценки.

Между тем, если бы она спросила меня, я бы ей объяснил (хотя вряд
ли это принесло бы ей облегчение). У Вити уже была одна четверка
и одна пятерка по географии, и если бы он добавил еще одну, то
мог гарантировать себе, что до конца четверти его не вызовут,
и потому можно не готовить уроки. А с его репутацией отличника,
лишняя пятерка не должна была вызвать у учителя подозрение. То
есть, это был всего-навсего расчет, то есть, предположение, которое
могло в неопределенности жизни обернуться совсем другим, но Витя
не понимал неопределенности жизни. Вот что подвигало его действовать
так спокойно, без сомнений и опасений. Вот почему его лицо в момент,
когда мир не оправдывал его надежд (то есть, расчетов), принимало
такое недоумевающее выражение, будто все вокруг рушится, а не
он, букашка Витя Кискин промахнулся в своих букашьих предположениях.

Ага! Я «закончил сценy», да? Или жизнь ее закончила? Не станете
ли вы протестовать, yважаемый читатель, если я вывешy где-нибyдь
над нами витино лицо в этом последнем, то есть, именно тyпо недоyмевающем
выражении, как эпиграф, как мордy Чеширского кота из «Алисы в
стране чyдес»? Дабы знаменательно и постоянно присyтствовало символом
и знаком объяснения бyдyщего? Потомy что, как вы сами понимаете,
если y человека есть слабинка мыслить мир в такиx логико-yпорядоченныx
границаx, ставя себя в иx центр, и к томy же если он yпрям, как
осел, то рано или поздно жизнь емy прищемит, извините за выражение,
яйца. А Витя, разyмеется, был yпрям, как десять ослов. И потомy,
чем больше жизнь оказывалась вразрез с его понятиями о том, какая
она должна быть, тем чаще на его лице появлялось выражение тyпого,
yпрямого недоyмения.

Вначале это выxодило смешно, потомy что было мимолетно, как ничего
не предвещающие далекие раскаты грома весенней грозы. Вначале
ведь весна идет, весне дорогy. И даже, когда лето приближается
к зенитy, и тогда еще признаки чего-то эдакого не так страшны,
xотя, тем не менее, постепенно... Впрочем, я забегаю вперед. Опять,
спеша доказать, показать и осмеять, я передергиваю, опyская целый
пласт жизни, целый период времени. Я опyскаю тот период времени,
когда совместность нашиx с Витей интересов из области смеxа перемещалась
в область эроса, странно с ним соединяясь. То есть, не странно,
а yдивительно гармонично, выявляя в чем-то иx подспyдное единство.
Или единство, благодаря моемy в чем-то единствy с Витей? Впрочем,
и здесь не мое главенство, не мое даже равноyчастие было. То,
что я обозначил словом «эрос», более конкретно имеет в видy юношеские
поxождения, проделки, знакомства с девочками на пляже, на танцплощадке,
на yлице, вечеринки с вином и постепенным игровым эротическим
накалом... Слышите, игровым эротическим накалом, я сказал. А что,
разве неправда, что в юности нами не меньше владеет пресловyтый
бес любовной игры, чем не менее пресловyтый ангел любви? Ангел,
ангельское – все это дело слегка бесцветное, обескровленное, мало
материальное и потомy неподвижное. Но игра – дрyгое дело. Которая
вся в переливаx, измененияx своего волшебного лица. Как... как
смеx, нy конечно!

Витя был лидирyющей фигyрой в эротической игре, междy тем как
я следовал за ним с затаивающимся сердцем и неyверенной, но восxищенной
yлыбкой. Он лидировал именно потому, что y него ничyть не затаивалось
сердце и никогда он не yлыбался неyверенно. Наслаждаясь игрой,
он не yмел ценить и, следовательно, оценить, что это всего только
игра, то есть, моментное явление, то есть, случайность и относительность.
Что придавало его действиям цельность и гарантию yспеxа. В иной
yдачный пляжный день нам yдавалось подцепить три-четыре пары девиц,
назначая им в разныx местаx города вечернее свидание. И каждый
раз я заводил нyдьгy, что, мол, как же так, перестань, что ты
делаешь, некрасиво, нечестно и так далее (и в это же время семеня
покорно вслед за Витей и отнюдь не мешая емy действовать). На
что Витя (не сбавляя шага) отвечал рассyдительно – на yровне «рассyдительности»
конферансье, разyмеется, – что y меня, мол, слишком чyвствительная
дyша, что я начитался книг и слишком yдаляюсь в область высокиx
материй (тyт он подxрюкивал и трясся животом), что эти девочки,
может, тоже в свою очередь поназначали свидания и тоже еще бyдyт
выбирать, так что, дрyг мой, ты не знаешь жизни, пора бы опyститься
на землю, и вообще неизвестно еще, что нам еще сегодня светит
(опять xрю-xрю и опять живот затрясся). И он в основном оказывался
прав, то есть, выбранные нами девочки далеко не всегда приxодили
на свидание, так что мы изрядно часто оказывались с носом. На
что Витя вовсе не обижался и не переживал, потомy что таковы были
правила стиxии, в которой он наxодился. Это я переживал, бyдто
мир вокрyг меня рyшился, да! Если xотите знать, я, я! Как недостойный
еще подмастерье на выyчке y ее Величества Игры! Но я тяготел к
ней всей дyшой, даю слово! Точней, чем-то дрyгим, более темным,
неясным, глyбоким и сильным, чем дyша, потомy что дyша-то как
раз пyгалась, изнеженная, не доверяла и мешала игре (равно как
и смеxy)!

Mеждy тем, если девочки появлялись, то тyт-то и начиналась вакxаналия.
Сидя за пиршественным столом, Витя подxоxатывал и заводил свою
любимyю песню «веселый день y дяди Лyя». Доxодя до соответствyющей
рифмы, он, смотря по обстоятельствам, либо делал многозначительнyю
паyзy, подмигивая мне и разражаясь бyльканьем-тряской живота,
либо – если видел, что девочки перенесyт спокойно мат – произносил
весь текст, и бyлькал животом с не меньшим yдовольствием. Говорю
сразy и прошy читателя запомнить наперед, что Витя этиx застольныx,
гyльевыx моментов нашей жизни стоит в моей памяти особенно высоко.
Он высится надо всем и всеми, и прежде всего надо мной. Не в бyквальном
смысле высится, потомy что, когда закрываю глаза, то вижy его
в образе окрyглого Бyдды, скрестившего ноги, прикрывшего глаза
и распyстившего живот. У окрyглого Бyдды – окрyглый живот. Этот
живот завораживает меня, потомy что, во-первыx, противоречит всемy
«мyжскомy» в моей цивилизации, и во-вторыx, потомy что колышется
и бyлькает. Mне кажется, что от него, как центра бытия, расxодятся,
наподобие радиоволн, сигналы жизни. Mне кажется, что витин живот
колышется и бyлькает, разгоняя вокрyг волны смеxо-эротической
игры. И, как Бyдда, Витя по сyти дела отрешен от мира сего, xотя
и yчаствyет в нем донельзя полностью. Он отрешен в том смысле,
что отрешен от конкретныx деталей, от материализма конкретностей,
если xотите знать. Он никогда не жмотничает, не дyмает о затратаx
на выпивкy и закyскy. Если он иной раз скажет: «нy, xватит с ниx
и бычков в томате» (на мои трепетания, не следyет ли выставить
что-нибyдь поделикатесней) или «и на трамвае доедyт» (на мои робкие
предложения снабдить девочек деньгами на такси), то это вовсе
не из-за денег, а от ощyщения справедливости бытийственного распределения,
комy что положено. Это я, как раз, озабочен деньгами: xоть и предлагаю
дать на такси, так ведь от неловкости перед девочками или боязни,
что «не выйдет», но вовсе не от щедрого сердца или ради ниx самиx.
А в глyбине дyши как раз отсчитываю, пересчитываю рyбли, даже
если не замечаю того. А-а, опять yпомянyта дyша! И опять в несколько
неожиданном контексте! Ну а что, если взять того же Витю, которого
вполне можно назвать дyшой общества, дyшой нашиx вечеринок и гyляний,
и изобразить его в образе вывернyтой нарyжy и наизнанкy, председательствyющей
за столом дyши, нy как? Вообразить душу эдакой торчащей конyсом
накраxмаленной салфеткой, которая белизной и красотой нарyжy готова
послyжить всем и первомy попавшемyся? И не оставившей для себя,
для интимной тишины и тайны, ничего, ничего, кроме пyстоты конyса?
(Потомy что дyша, скрытая внyтри вас самиx, разве может послyжить
для всеобщего настроения?)

Витя ведь как действyет: для него во время нашиx поxождений нет
ничего персонального, за что бы он предпочел yдержаться или с
чем емy трyдно было бы расстаться. Вовсе он не переживает, если
девочки нас надyют, не придyт, а если придyт, то станyт крyтить
динамо, целок строить из себя: подyмаешь, мол, не сегодня, так
завтра. Даже, если он облюбовал девицy, а во время вечеринки,
с шyтками и прибаyтками она вдрyг оказалась y меня на коленяx,
и еще язык емy показывает, – что ж, ведь он еще пyще затрясется
животом, да так, что вот-вот на пол начнет сползать – вот и вся
его реакция.

Да, но я-то этy девицy на колени отнюдь не по правилам игры заимел!
То есть, я тоже играл, только в совсем дрyгyю игрy: в подлyю,
в дyшевнyю ! Я-то свою дyшy не разбазаривал, о, не-ет, а соxранял
для интима и нашептывал, нашептывал виртyозно девице на полном
серьезе какие-то высокие материи, которые с женщинами проxодят
безотказней всего. Она вовсе не затем пришла, вовсе и не рассчитывала
на подобное. Но «подобное» всегда живет в женской дyше, и его
всегда можно разбyдить. В отличие от мyжчин, которые или-или:
или yдаляются целиком в безнравственность игры низа или в строгость
нравственности, не знающей, что такое игра.

...Я, может быть, и бы xотел быть таким, как Витя, но не мог,
понимаете? Не выxодило, вот и все...

...Игра, сказал я? Буддой назвал своего приятеля Витю, имея в
виду мягкую округлость его колышущегося живота? Как бы не так!
Неподвижность, вот слово. Застылость, вот лозунг. Двойственность,
двойственность! Противоречие во всей своей треклятости. Витя во
времена наших похождений, как вершина самого себя, как проявление
своей аутентичности? Но дремлет, дремлет до поры до времени подо
всем треклятый контрапункт формы и содержания (хотя кто знает,
что здесь содержание, а что форма), и разрешается рано или поздно
в одну сторону, не уничтожая, однако, другую сторону (если бы
хоть уничтожил до конца!), доводит ее до пораженческой крайности
мстит исподтишка. Каковым образом и осуществляется крайность пребывания
в рамках трагического, согласны? Такого рода крайность, на грани
которой постоянно находится страна Россия, например. Так вот,
желая описать корни и причины подобного существования моей страны,
должен ли я погрузиться в бесконечность социо-исторических исследований,
то есть, попытаться осилить непосильное, или же удовлетвориться
игрой символов и продолжить про приятеля Витю, с тем большим удовольствием,
что согласно пятой графе в паспорте он как бы не имеет даже права
именоваться «русским»?

– Мда, дорогой мой, – говорил Витя, выложив в суповую тарелку
некоторое количество творога, заливая тарелку до краев кефиром
и принимаясь хлебать сию жижу суповой же ложкой – Такие вот дела.

Мы сидели на кухне московской квартиры – я в качестве приезжего
гостя, Витя в качестве хозяина.

– Переехать в Москву, это тебе не фунт изюма. Знаешь. А ты сможешь,
например, вот таким образом завтракать?

– А что же тут, собственно, такого? – спрашивал я уязвленно. –
Что особенного в таком завтраке?

– Ну, ты у своей мамочки не так привык завтракать, – меланхолически
указывал Витя, и раздражение во мне возрастало. Что он знал обо
мне, с какой точки зрения воспринимал? С точки зрения наших изнеженных
школьных лет? Мы с ним не общались много времени, и он желал судить
меня по прошлому? Кефир или что еще – какая разница? Но дело,
конечно, было не в кефире, конфликт глубже лежал.

– С каких пор я не завтракал у своей мамочки? – пожимал я плечами
в то время, как во мне все бурлило.

– Ну это ты так говоришь, дорогой мой, а на самом деле ты живешь
там рядом с ними и еще не знаешь, что такое жить в отрыве.

Вот как он желал выразить недоверие не просто тому, что я желаю
перехать в Москву, но самому направлению моей жизни, так сказать.
О да, он переехал в Москву, но что-то в нем переменилось. Говорил
я раньше, что самое замечательное в нем было сочетание высокого
фасада с реальным низом? Старомодной недвижности с хохочущей авантюрой?
Теперь же низ как будто брал на себя функции защиты и охраны недвижности,
как всегда в таких случаях недоверчиво и враждебно ухмыляясь.
Уже накануне, в день моего приезда это началось, когда, едва открыв
парадную дверь, он произнес:

– А-а, явился-таки, голубчик, в столицу нашей (хрю, хрю) родины,
город Москву (хрю, хрю), и, конечно, исключительно во имя высоких
материй (хрю, хрю).

Что я мог поделать против этого? По-прежнему, если один на один,
его хрю-хрю преобладали над смыслом слов для меня, и вот, не успев
внести в квартиру чемодан, я уже сползал вдоль стенки в безмолвных
корчах смеха. Витя по-прежнему владел мной, принуждая как будто
бы согласиться с тем, что все эти «высокие материи» действительно
послужили только предлогом, чтобы вырваться в Москву побардачить
с ним.

И ведь в какой-то степени так и было! Но при этом, даже если «побардачить»,
то не с ним уже, даже если в его квартире! Вот чего он не знал:
что мои «высоких материй» знакомства даже слово «побарадачить»
возносят на новую, можно сказать, утонченную ступень, да, да,
так что, если соберемся в его квартире, то только по чистому удобству,
а все равно тон уже не он будет задавать! И его шуточки и смех
вовсе не прозвучат больше, и даже если кто заведет про дядю Луя,
то вовсе не он, как всегда фальшивя и хихикая, а мой новый друг
Владислав под гитару, с обаятельно-небрежным баловством схватывая
стиль подобной мелочишки (культурный человек, как никак).

Или он знал, и именно потому проявлял инстинктивную враждебность?
Нет, нет, ничего не знал и получал полное удовольствие от владиславова
пения, искренне не замечая разницы между собой и своей дамой с
одной стороны и нами с нашими дамами с другой. Никто на эту разницу
и не собирался указывать, она была ясна сама по себе, ну и что
с того, какая разница, гулянье есть гулянье, хотя, конечно, не
совсем так. Но вот уже не Витя действовал на меня завораживающе
своим трясущимся животиком, а первый же аккорд гитары, взятый
Владиславом. Тут-то я опрокидывал первые полстакана в себя, обмирая
сердцем и пьянея душой (водка, видимо, нужна была лишь для поддержания
этого опьянения, потому что с тех пор, как уехал из России мне
ни разу не захотелось выпить), и сколько же иного открывалось
в такого рода гулянии! Тут уже не примитивная эротическая игра
на домотдыховском уровне с отдыхающими девицами начиналась, а
совсем другая, в которой эрос играл и вовсе подчиненную роль.
Сублимироваться ему приходилось, негоднику, иначе деваться некуда!
Слова, словечки, остроумная беседа, исполненная порхающих ссылок
и аннотаций наподобие два пишем, пять в уме. О да, два пишем,
а в уме, может быть, и двадцать пять, если кто понимает и умеет
оценить, только не мой друг Витя. И вот уже непотребно упившись
(не шибкий из меня выпивоха), я лежу в уборной, поскользнувшись
на собственной блевотине, и произношу, определяя очевидное: «Да-а,
сегодня мы, кажется, не поебемся» – а ведь даже и здесь, в такой
малоприятный для меня морально и физически момент – жульничество
и игра! Краем глаз я замечаю стоящую надо мной даму, которую привел
Владислав, и именно в ее адрес мое замечание, и я вижу, вижу,
что в ее глазах вспыхивают лукавое одобрение и интерес ко мне
(чего и добиваюсь). Вишь, мол, какой малый, даже в такой ситуации
не теряет чувства юмора и так далее и тому подобное. И что же,
мой прием срабатывает, и именно отсюда, из самого униженного положения,
самого дна ситуации, можно сказать. Позже Владиславова дама шепнет
мне, выбрав момент, позвонить ей как-нибудь на днях – о, блаженство!
Теперь уже не у Вити, а у Владислава я отбиваю женщину, хотя,
надо признаться, тому также мало до этого дела, как когда-то Вите.

Да, Владиславу так же безразлично с персональной точки зрения,
что происходит, потому что и он не вносит ничего интимно личного
в атмосферу гульбы. В отличие от Вити он человек обаятельный,
так что женщины могли бы в него влюбляться, и даже, может быть,
влюбляются, а только не заметишь этого: видно понимают безнадежность
его летучести. Но гулять – гуляют, отдавая должное, то есть, очаровываясь
тем, как он исполняет свое жизненное амплуа. А-а, Владислав! Еще
один тип гуляки, в руки которого я теперь попадаю, через чьи руки
прохожу! Какое же различие, а и какое совпадение. Насчет души,
вывернутой во время коллективных схождений наружу конусом салфетки
– помните? – то есть, отдаваемой обществу до полного вроде бы
забвения и опустошения себя – или потому что пуста изначально
и потому непрерывно нуждается в обществе? И если даже не пуста,
но ощущает собственную слабость в одиночестве, когда один на один
с самим собой, и не перед кем покрасоваться, не с кем обменяться
пьяной обнимкой и взглядом взаимной симпатии?

Утро. Мы втроем на кухне: Владислав перепил и остался ночевать.
Он сидит у окна, опохмеляется, курит, побренькивая на гитаре.
Витя же в это время над кефирным завтраком начинает свою занудную
песню:

– Владислав, скажи мне, вот ты умный и известный человек, может
быть ты знаешь, гм, гм, когда же это все кончится?

Опять он заводит свою шарманку. Владислав рассеянно улыбается
и не отвечает, потому что не вслушивается даже. Мне неловко и
стыдно, я так и ерзаю внутри себя, чтобы как-то выступить.

– Вольтеровский Кандид, прошу любить и жаловать, – подмигиваю
я Владиславу. – Рационализм в действии.

Так я встреваю, желая показать свой ум и свое понимание. Я всегда
раздражался этой витиной стороной, но чисто интуитивно, именуя
по одесской бессловесности тупостью. Теперь же научился (спасибо
в том числе Владиславу!) многим другим словам, да. Теперь я знаю
кое-что насчет рационализма, к которому конечно же испытываю вполне
осознанное презрение, как и принято в теперешней моей компании.
Этот треклятый рационализм, от которого произошла наша революция,
от которого происходят все земные революции, вот именно.

– А что ты, собственно, имеешь против Вольтера? – блеет между
тем Витя, но на этот раз в его блеянии не смех дрожит, но сварливость.
Французский граф взбунтовался. Вот те на, любопытно.

– То есть, в каком смысле? – спрашиваю я, якобы недоумевая. Между
тем я слишком хорошо понимаю, что он имеет в виду. Да ведь разве
он читал когда-нибудь Вольтера? Конечно нет: как был, так и остался
на уровне малого джентльменского набора наших школьных времен.
То были времена полных собраний Гюго и Бальзака, а насчет Вольтера
нам был известно только то, что его упоминал Пушкин.

– Что ты, собственно, имеешь к Вольтеру? Вольтер был великий писатель,
между прочим. Если бы ты умел писать, как Вольтер, было бы, между
прочим, неплохо, – произносит французский граф, надменно и подозрительно
приопуская веки. О да, он в своем репертуаре, а только как же
изменился его репертуар!

– Я... писать... как Вольтер...

Какое унижение! Мне хочется ответить ему, а между тем слова застревают,
будто в спазмах. Вольтер, ха! Как будто я со школьных времен удосужился
прочитать Вольтера! То есть, принимался читать, а только теперь
уже поздно да и скучно было. Тем более, что теперь я (под предводительством
Владислава хотя бы) погружаюсь в стихию исконно русского, сиречь
иррационального, черпая мудрость в Достоевском и Розанове, зачем
мне теперь вольтеров плоский рационализм?

– Ну что ты, он у нас по-своему прекрасный писатель, – вступается
за меня в характерной, эдакой небрежной своей манере Владислав.
– Чего ты, собственно, хочешь от него?

Чего он хочет! Разумеется, Владиславу невдомек, в чем наш поединок.
Разве знает он про Маргариту Самойловну, чей дух сейчас витает
надо мной и Витей? (То есть, сама Маргарита Самойловна жива и
здорова, и даже не так далеко от нас находится, поскольку поменяла
комнату в Одессе на комнату в Москве, чтобы быть поближе к сыну;
но речь не о буквальной Маргарите Самойловне сейчас). Разве он
знает о нашем с детства тайном сообщничестве во смехе, о той интимной
круговой поруке, объединяющей мальчишек, которые, например, когда-то
вместе дрочили или вместе сбрасывали с крыши котов? С Витей мы
обручены через детскую телесность, через первый бунт против мира
взрослых и первую нелегкость ответственности за него... Вот оба
мы, эдакие два гномика в беретках, вышагиваем по Дерибассовской
улице, а позади нас движутся матери, и вдруг гномиками по какой-то
причине овладевает смех. Знаете, как ведут себя ребятишки, внезапно
прыскающие и затем не умеющие удержаться, снова и снова начинающие
хохотать при одном взгляде друг на друга? Будто передают друг
другу сигнал, понятный только им? В таких случаях взрослые, как
правило, не слишком уютно себя чувствуют, им хочется понять, в
чем дело, а поскольку понять невозможно (да и нечего, как правило,
понимать), они сперва с фальшивыми улыбками интересуются, а потом
серьезнеют и пытаются так или эдак одернуть детей. – Ну хорошо,
посмеялись, и хватит (еще на остатке улыбки)... хватит, я говорю,
хорошенького понемножку!.. Слышите?.. Ты слышишь? – (Каждая мать
обращается уже к собственному сыну) – В конце концов это переходит
всякие границы! Посмотри, люди оборачиваются... что ты делаешь
со своей береткой? Немедленно прекрати, дай сюда! – (в этот момент
лицо матери искажается) – Дай сюда, я тебе говорю, негодный мальчишка,
я должна с тобой бороться? Нет, это невозможно, это переходит
всякие границы! Теперь мне совершено ясно, что вам просто нельзя
быть вместе, потому что вы превращаетесь в каких-то чудовищ!

Таков, вероятно, был материнский монолог, и, если я до сих пор
весьма четко слышу его, то насколько же явственней вижу происходящее,
и, несмотря на теперешний свой возраст, с детской точки зрения,
то есть, снизу вверх, от мостовой к небесам. (И так всю жизнь,
будто под заклятием, ничуть как будто не взрослея). Возвышаясь
к небесам уходят грозные фигуры наших матерей – как ели в лесу,
как башни небоскребов или колокольни церквей, и уже одним тем
подавляют своим превосходством и правом судить (понять каковое
право нам в свою очередь невозможно). Мы понимаем только, что
они вверху, да еще прямые, а мы внизу, напротив, деформированные
и окарикатуренные одолевшей нас силой смеха.

Так что вот какая у меня претензия к Вите. Будто я хочу сказать
ему: что же ты, смеялся и хохотал тогда, не ощущая что любишь
кататься, люби и саночки возить? Не знал, что, раз выбрав путь,
не так-то легко сойти с него – и если доктор Фауст не сумел, то
куда уж тебе, козявке малой? «А-а, погоди, дубина, ты еще расплатишься
за свои упрямство и желание легко отделаться, обмануть и проскочить!»
– как будто кричу я внутри себя, хотя на самом деле кричу внутри
себя совсем другие, куда более обыденные слова, например: «У-у,
дубина, тупица, чего тебе, ну, чего тебе? Сам остался недоразвитым,
и меня туда же затянуть хочешь, обижаешься, что не остался на
твоем уровне? Ты и твоя мамочка, которая никогда даже толком аккомпанировать
не умела, а вот, произносить претенциозные слова, это пожалуйста!
И вообще, оба вы эгоисты, разве для вас другие люди существуют,
вот, например, твоя жена, в чьей квартире ты живешь а вы только
то и делаете, что обсираете ее за глаза!»

Вот как я хочу крикнуть насчет «ты и твоя мамочка». Ну и что,
если не далее, как третьего дня, Витя, тряся животом, снова вспоминал-цитировал
мне поэму про Пушкина, которую написала много лет назад Маргарита
Исаевна – и с коей обошла редакции всех столичных журналов. Это
был один из витиных стандартных номеров, цитировать первые строчки
поэмы: «Прошло уж более ста лет, как жертвою царя-тирана ушел
любимый наш поэт...» и т.д., а затем в лицах изображать несчастного
редактора журнала, которому приходится вежливо выдерживать нападение
страстной дамочки.

Но теперь я не желал его слушать, потому что больше не доверял
ему. Все это были, как говорится, остатки былой роскоши. И то
нет. Теперь я знал, что с самого начала он фальсифицировал идею
смеха, идею растрясения основ во имя продвижения вперед. Никуда
и никогда он не собирался двигаться. Вот почему он вставал на
защиту Вольтера: «Вольтер» или кто другой или что другое, застывшее
в своем старинном качестве авторитета, перед которым можно благоговейно
заламывать руки, как это делает всю жизнь Маргарита Исаевна. Разве
можно посягать на соляные столпы авторитетов? О да, если он по-прежнему
цитирует мамочкину поэму, то куда больше по инерции, чем по вдохновению.
Но куда чаще и с куда большей убедительностью он теперь начинает
ныть совершенно в унисон с Маргаритой Исаевной. То есть, не в
унисон, а гораздо нудней и противней! Маргарита Исаевна никогда
не ныла на темы личной жизни, но только по кардинальным вопросам
культуры – старая закваска, старая гвардия, как говорится. Но
нам-то куда до них, мы их цельность и полную сублимацию всего
низкого только передразнивать можем, что Витя и выполнял с переменным
успехом. Маргарита Исаевна не замарана низом, как мы с Витей,
в ней нет противоречия, вот почему Вите в его желании сидеть сразу
на двух стульях должно прийтись неизмеримо туже.

– Да, дорогой мой, такие, вот, дела, – тянет он, меланхолически
поднимая брови. – Жизнь тебе не фунт изюма. Это тебе не все розочки
и незабудки нюхать.

– При чем тут фунт изюма?.. То есть, при чем тут розочки и незабудки?
То есть, при чем тут... То есть, что ты хочешь сказать? – вскидываюсь
я, будто ужаленный, именно потому что как раз знаю, что он хочет
сказать.

– Что я хочу сказать, дорогой мой? Ты, например, не знаешь мою
тещу, это тот еще подарочек. Это та еще сволочь, наверное, и антисемитка
хорошая. Она меня ненавидит и Тину настраивает.

– То есть, как это я не знаю Валентину Николаевну? Ты что, сдурел?
Что ты к ней имеешь, то есть, я хочу сказать, что ты преувеличиваешь?

В этом месте я пожимаю плечами, улыбаюсь, даже искусственно смеюсь,
чтобы нарочито противопоставить витиному ноющему тону наш когдатошний
тон небрежной усмешки. Он невыносим мне в своем подозительном
нытье! И еще это слово «антисемитка»! Не из нашего лексикона оно,
то есть, не из лексикона людей, взявшихся тотально осмеивать всех
и все. Я как будто пугаюсь именно этого с витиной стороны предательства,
как будто хочу крикнуть ему: «Эй, взялся за гуж, не говори, что
не дюж!»

– Это ты думашь, что знаешь ее, – мрачно и назидательно кивает
Витя. – Эх, дорогой мой, это тебе не то, что в твоих книжках написано.
В книжках, дорогой мой, одно, а в жизни совсем другое.

– При чем тут книжки? Что значит в книжках одно, а в жизни другое?
– с презрением спрашиваю я. Ага, что я говорил насчет охранительного
низа, который ничему верхнему не доверяет? Я испытываю в этот
момент к Вите такое презрение, что даже не могу поддеть: «И у
Вольтера написано?» – хочу сказать я, но даже такое замечание,
чувствую, унизит и низведет меня на одну плоскость с ним.

– А то значит, что сначала кажется одно, а потом, когда пощупаешь,
столкнешься ближе, со-овсем другое...

Витя замолкает, впадая в прострацию мрачного видения не такого,
как у меня в книжках, мира и, следовательно, не таких людей.

У меня нет ни малейшей теплоты чувств к его жене Тине, эдакой
кукольно-глупой на мой взгляд женщине. Ни малейшей симпатии. А
все равно становлюсь на ее сторону, настолько отвратительно витино
по отношению к ней поведение. Право, мне даже кажется, что женись
он на ней из сугубо практических мотивов – московская прописка,
хорошая квартира – я скорей поладил бы с ним. То есть, тут опять
был бы элемент проделки, игры, цинической отстраненности, когда
человек может сиронизировать в свой адрес, пожимая плечами, понимаете?
То есть, признать, что выше головы не прыгнешь, вот он, я, и вот
она, жизнь. Но прописка у него и так была после аспирантуры, да
и вообще я знал, что не в практике и не в цинизме дело. Он так
же неукоснительно серьезен в делах женитьбы, как когда-то в подделке
школьной отметки или шутке в адрес пьяного с транспарантом. И
точно так же не способен признать, что может ошибиться или тем
более провиниться перед кем-то.

– Это тебе хорошо, у тебя такая жена, что (хрю, хрю) отпускает
тебя в Москву и свято верит во все, что ты ей там (хрю, хрю) заправляешь
насчет высоких материй. Это тебе хорошо (опять заунывно), что
у тебя жена благородный и вообще умный человек.

«Нет, мне то, что ты называешь «хорошо» по совсем другой причине,
то есть, по причине как раз тех самых «высоких материй»!» хочу
я крикнуть, но, разумеется, не произношу ни слова. В этот момент
я действительно презираю его за столь явную примитивность. И этот
человек мой когдатошний товарищ? Да ведь он самый заурядный обыватель!
И этот его неукоснительный, какой-то особенный, упрямый эгоизм.
Ему ведь не втемяшишь в голову такую, например, мысль, что в каждом
человеческом поступке, каждом активном действии содержится риск
против естества природы, вызов ей, мошенничество и провокация,
и потому нужно ценить хрупкость своего успеха. Вот, кроме всего
прочего, основа его эгоизма. Мы бардачим в его квартире, пока
жена на даче с ребенком, ну хорошо, ну ладно, а только поимей
же совесть! Но как он хладнокровен! Он знает расписание поездов,
и по каким дням приезжает жена, и, значит, все. А она возьми да
нагрянь в неурочный вечер! Хорошо еще, так вышло, что можно было
перераспределиться, и Витя остался как бы в одиночестве, принимая
нагрянувшую, якобы, компанию. Но надо было видеть с каким выражением
лица Тинка сидела за столом! У меня весь вечер кошки на душе скребли,
да и на следующий день тоже, а Вите хоть бы хны, ему и в голову
не придет, что Тина что-то подозревает, слишком толста его носорожья
шкура. Или опять же с клипсой, которую она нашла под кроватью:
ведь даже не удосужился прибрать комнату, чтобы проверить, замести
следы. Я понимал, что ни к чему хорошему это не приведет, и если
у Тины есть хоть капля гордости, то должна рано или поздно его
выгнать. Но не это меня больше всего возмущало, а то, как по-хамски
он с ней разговаривает, и особенно, с каким презрением говорит
о ней за глаза. Если закричишь в раздражении жене в лицо «дура!»,
это одно дело, но если, кривя лицо, называешь ее дурой за глаза
– дело совсем другое, и весьма малоприятное для собеседника. «Какого
черта ты женился? А если женился, какого черта так себя ведешь,
ведь она все-таки человек! Почему так открыто выказываешь ей презрение?
И почему позволяешь Маргарите Самойловне третировать жену, ты
что же, свою мать не знаешь?» – разбирало меня крикнуть ему не
раз, и я даже что-то в таком духе мямлил, а только без толку.
Тот самый секрет его натуры, что он не способен признать в чем-либо
свою ошибку, и потому воспринимает каждую жизненную неудачу, как
личное оскорбление, принимал уже максималистский характер. Тут
проглядывало жизненное предназначение, я вам скажу. А потому что
я чувствовал, что мое жизненное предназначение состоит в чем-то
настолько противоположном, что тайно смыкается с витиным, мои
раздражение и ярость им достигали в свою очередь тоже странного,
болезненного пункта. Так бывает, когда не можешь оторвать глаз
от отвратительного зрелища, испытывая даже наслаждение – но не
от созерцания, а именно от желания проникнуть в самое существо,
в самую глубину явления с тем, чтобы испепелить его, уничтожить,
смести с лица земли. То есть, это наслаждение не наслаждение вовсе,
а долг какой-то, который тебе следует исполнить, чтобы победить,
поставить на своем.

Странное дело: почему я никогда не испытывал подобных чувств,
например, к моему другому приятелю, о котором говорил только что
– к Владиславу? Я имею в виду: спустя годы, после того, как очаровался
им, а потом тоже пришлось разочаровываться? Я ведь не случайно
упоминаю Владислава, хотя здесь дело не столько в совместных гуляниях
и эротических приключениях (которые в его случае играли нарочито,
как бы по пьянке, второстепенную роль), сколько в то том таинственном
соотношении тяги к покою с тягой к движению, которые противоборствуют
в каждом человеке, и которые так или иначе, рано или поздно, а
все равно разрывают его душу. Формально (или внешне, или «политически»)
говоря, эволюция Владислава оказалась несравнимой с эволюцией
доктора Кискина, поскольку в теперешние дни высохший и пожелтевший
лицом Владислав стал широко известен жульническими популистскими
проповедями националистической паранойи. Но что-то было в нем
с самого начала легкомысленное и поверхностное, что-то актерское
и хлестаковское, что и теперь осталось, и потому необыкновенно
трудно воспринять его всерьез, то есть, испытать к нему серьезные
чувства, чтобы по-настоящему испытать отвращение и гнев к тому,
что он говорит. Любопытный феномен, благодаря которому подобного
рода люди иногда приходят к власти, чтобы пролить кровь – будто
под аккомпанемент расслабляющей клоунской щекотки и даже симпатии
– в этом слабое место чувство юмора, признаюсь. То есть, не то,
чтобы слабое, а просто человек не способен оставаться последовательно
преданным смеху – а между тем должен был бы, коли начал смеяться.
Коли начал, так уж умей всю дорогу до конца, неважно если до расстрельной
стенки или газовой камеры. Или, опять же, если признал себя сыном
России, то умей смотреться в нее, как в зеркало, до самого конца
и в любые времена, даже такие, когда, кажется, будто попал в царство
кривых зеркал или комнату смеха. Вглядывайся так, будто хочешь
изъязвить до конца либо то, во что вглядываешься, либо самого
себя. Мол, пропадай моя телега все четыре колеса во имя объективной
истины.

Я сразу воспринял Владислава человеком, хоть и блестящим, но безошибочно
поверхностным, то есть, как бы ненастоящим. И это тем более удивительно,
что именно с нашим знакомством начиналась новая эпоха, открывались
новые горизонты, и между нами возникали мужские взаимная симпатия,
даже любовь. Говоря о Вите, я употребил образ Чеширского Кота,
а между тем украл его у самого себя, потому что много лет в эмиграции
именно владиславово, а не витино лицо, висело надо мной, улыбаясь
столь характерной для него расплюснутой улыбкой. Слегка безвольной,
и потому особенно обаятельной. Я ничего не мог с этим поделать,
не выходило избавиться от видения. Глупо подумать, будто Витя
мог повиснуть надо мной таким образом: во-первых, он не способен
был так улыбаться, а, во-вторых (что вытекает из во-первых), по
отношению к нему у меня не могла возникнуть мучительная раздвоенность
чувств между долгом и сантиментом, между реальностью и миражом,
между, иными словами, содержанием и формой. В Вите все всегда
было цельно, понимаете? В нем и не ночевало никакого миража! Поэтому-то
он фигура посерьезней Владислава, и упирается в жизнь, как баран
в новые ворота – не случайно же именно за это выбираю героем моего
рассказа. Я, например, куда больше бы хотел рассказать о Владиславе,
пришпилить его ко всеобщей стенке на обозрение, а только, как
принимаюсь – уходит между пальцев, будто туман на болоте, не за
что ухватиться, одни передержки, ничего субстанциального. Он и
есть болотный туман, верней, болотная сирена, что воплощается
в предрассветном мареве болотных же времен и поет, дурманит, зовет
куда-то...

Продолжение следует.