Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

Раз в месяц Анечка ездила на работу, чтобы получить свои законные от
государства тридцать пять рублей, и однажды встретила
секретаря комитета комсомола Зою, та спросила ее, не хочет ли
Анечка оставить себе комсомольский билет на память. Анечка
энергично согласилась, они вместе сделали выписку из протокола
постановления несуществовавшего собрания комитета комсомола,
какая-то юная комсомолка сбегала в райком, подписала, и
Анечке отдали ее документ. Дома она аккуратно положила его в
коробочку, где лежали свидетельство о рождении, аттестат,
грамоты за школьные олимпиады и успехи в деле коммунистического
воспитания молодежи, удостоверения об окончании университета
марксизма-ленинизма, курсов немецкого языка и диплом
технического вуза. Образ представительницы советской молодежи,
активной комсомолки был завершен, Анечка не смогла отказаться от
последнего штриха.

Когда она перестала получать на работе деньги и плавно переместилась
в отпуск без сохранения содержания, как ни странно, она
почувствовала облегчение. Одна нить, связывающая ее с постылой
работой, оборвалась. Начальница с нетерпением ждала ее
обратно, ибо никто не вел так скрупулезно техническую
документацию, как Анечка, никто не мог так же быстро, как она, дать
любую справку. Но Анечка уже знала, что не вернется, с этой
частью ее жизни было покончено. Как только вышел срок, она, с
боем, уволилась; всё шло согласно намеченному плану.

Если ей теперь случалось (очень редко) попасть в транспорте в часы
пик, она слегка морщилась, показывая этим самой себе (ибо
окружающим было всё равно), что она иная, она не из ряда этих
усталых замотанных людей, женщин, тянущих по продуктовой
сумке в каждой руке (сбегали отоварились в обеденный перерыв,
потом наскоро выпив чаю с бутербродами). Она наконец могла
позволить себе сделать то, о чем мечтала много лет: не иметь
проездного билета. Проездной билет напоминал всегда о том, что
ты зависимый, служащий человек, который едет в одну сторону
тремя транспортами и так же вечером возвращается обратно.
Разумеется, можно было не покупать проездной, раз уж он
вызывал у Анечки такие ощущения. Можно было, едва втиснувшись в
трамвай, искать в кармане мелочь, передавать ее через головы
близко стоящих товарищей по несчастью и мучиться, размышляя,
дойдет ли до тебя в обратную сторону билет. Но это было
слишком неудобно, а Анечка, как мы знаем, неудобств избегала. С
тех пор, правда, способ оплаты проезда изменился. И Анечка
с большим удовольствием покупала у водителя длинный листочек
с десятью талончиками, складывала их аккуратно гармошкой,
один отрывала и прокалывала компостером. Хотя Анечка давно не
встречала в транспорте контролёров – по ее глубокому
убеждению, они сохранились лишь в одном месте Москвы – в автобусе,
в котором Анечка раньше преодолевала последний отрезок пути
до работы, – она всегда прокалывала талон, даже если ехала
одну остановку. И не потому, что обладала высоким
гражданским сознанием. Она просто боялась, что какой-нибудь
невоспитанный горластый контролер обхамит ее и выведет из того
прекрасного состояния равновесия и абсолютного покоя, в котором она
старалась находиться и находилась в течение уже нескольких
лет. Она почти не читала газет и книг, в которых всё
настойчивее сообщалось о пришедшей эре гласности и демократии;
попались ей на глаза статьи об ужасах тридцатых годов, она долго
не могла прийти в себя, после чего этой темой не
интересовалась более – она мешала ей радоваться жизни. Да, жизнь была
прекрасна! Она омрачалась изредка выпадением очередного
товара в дефицит, но Анечке-белочке было свойственно делать
запасы. Одежда, к примеру, ее почти не интересовала, поскольку
она, как вы помните, умела шить. А обувь? – злорадно спросите
вы. Но Анечка, знаете, в основном носила тапочки, поскольку
большую часть времени проводила дома. Несколько импортных
пар туфель и сапог осталось у нее от прежних времен, да и
выручали то подруги, то случай. В общем, всё обстояло чудесно.

С закупкой продуктов было сложнее; постепенно, по мере углубления
перестройки, которая происходила в обществе, пока Анечка
сидела дома, без очередей стало невозможно купить почти ничего.
Анечка сначала растерялась, но ее необыкновенная натура и тут
нашла выход: она, видя очередь, стала радоваться: значит,
что-то дают! Правда, сын не разделял ее оптимизма и
решительно отказывался стоять долго за чем-нибудь, кроме бананов. Они
покупали те продукты, которые купить было сравнительно
просто: молоко, хлеб, овощи. Муж приносил всё остальное (он
всё-таки в конце концов стал помогать ей, как она и предвидела,
воссоздавая это в своих образах). Ну, конечно, не без того,
что из очереди когда выпихнут, если она отойдет ребенка
соком напоить. Или дурой иногда обзовут, когда старичка
пропустит вперед себя кефир взять, который кончается. Но это мелочи.
Полуулыбка не сходила с Анечкиного лица – она была
счастлива. Разве можно сравнить эти мелкие неприятности с постоянным
страхом опоздания или стрессами на работе? Анечка и не
сравнивала. А если ей ещё иногда по случаю удавалось купить
индийский чай или детские колготки, она была не просто
счастлива, а счастлива совершенно. Модель «спрятаться от жизни» была
сработана почти безукоризненно; ребенок обожал ее: мама,
лю-лю, лю-лю маму, лепетал он, обнимая ее за шею; постепенно
продвигающийся вверх по служебной лестнице муж целовал ее,
приходя с работы, она кормила его ужином и потом они, уложив
ребенка, вместе смотрели телевизор, обмениваясь впечатлениями.
Иногда они отправлялись в гости или театр, когда Анечкина
мама соглашалась посидеть с ребенком. Анечка долго одевалась,
красилась, брызгалась французскими духами, надевала кольца,
бусы, браслеты; походка ее менялась, выражение лица
становилось капризным и томным. Можно было бы конечно, еще
что-нибудь пожелать – скажем, заграничной жизни, приемов там разных,
кадиллаков или норковых манто, – но Анечка не мечтала о
нереальном, удовлетворяясь «достигнутостью» модели, построенной
своими руками, но все-таки без особого труда и напряжения.
И будущего не особенно боялась Анечка, какого-то
неожиданного поворота судьбы; она была уверена, что со своими руками в
любом случае не пропадет. Вот разве что экологического
кризиса или атомной войны. Но тут уж Анечка ничему не могла
помешать, и она старалась – что делать? Правильно! Не думать об
этом. Господи, как хороша была модель, любовно выстроенная
Анечкой!

Меж тем вокруг всё время что-то постепенно менялось; опубликовав на
своих страницах покойных писателей-эмигрантов, журналы
принялись – подумать только! – упоминать о живых. Всё чаще
попадались Анечке объявления о митингах (Анечка, конечно, не
ходила на них никогда, они не вписывались в созданный ею мир) – и
вот однажды она была остановлена на бульваре иностранными
журналистами.

– Скажите, это у вас мальчик? – спросила элегантная в меру женщина
(если бы не в меру, Анечка сразу заподозрила бы что-то) на
прекрасном русском языке (что тоже усыпило бдительность
Анечки), глядя на закутанного в шубку и вязаную шапочку Анечкиного
сыночка.

– Да, – радостно ответила Анечка.

С недавнего времени она внезапно обнаружила еще одно своё
достижение, которое могла поместить в свою систему: у нее был
мальчик! Сын! Андрюшенька! А не девочка какая-нибудь. На Востоке,
прочитала случайно Анечка, женщину так и зовут, если она
родила сына: мать такого-то, например, Мохаммеда. И точка. Тогда
почет и уважение.

– Сегодня начался вывод войск из Афганистана. Не могли бы вы дать
нам небольшое интервью? Ростокское телевидение.

– Пожалуйста, – улыбнулась Анечка.

Честно говоря, сначала ей послышалось: ростовское, и она не почуяла
никакого подвоха. Но пока мужчина снимал с плеча и
устанавливал ненашенскую камеру, у Анечки засосало под ложечкой, и
она постепенно начала соображать, что к чему. Да к тому же
женщина с оператором обменялись двумя-тремя словами на
немецком. К чести Анечки, а особенно распространяющейся постепенно и
повсеместно гласности и демократии, она не убежала, как
наверняка бы сделала пару лет назад. Но ей стало неуютно, это
точно. На несколько вопросов она ответила сносно. Но,
конечно, от этих иностранцев нечего было ждать деликатности.
Последний вопрос был:

– Как вы считаете, решение правительства о вводе войск было правильным?

Анечка растерялась. Вот он, этот каверзный вопрос, а ещё
ребяты-демократы, Росток же, кажется, в Восточной Германии, все они
одинаковые, эти гады-иностранцы, подумала Анечка с тоскою,
почему они подошли именно ко мне?

Пауза затягивалась, камера стрекотала. Анечка вспомнила воинствующих
пенсионеров-коммунистов ДЭЗа, где она теперь стояла на
партучёте. Вспомнила, как ее поразила повестка дня первого же
собрания, на которое она попала, по контрасту со своим всё же
милым и тихим НИИ: два вопроса, и оба – об исключении из
партии. И сказала, опустив глаза:

– О решениях правительства не мне судить…

Не правда ли, что-то напоминает? «В мои лета не должно сметь свое
суждение иметь», – помните?

– Я уже сказала вам, что очень рада, что начался вывод войск… –
продолжала лепетать Анечка, – мне так жалко наших солдат…

Она замолчала. Молчали и немцы. Может быть, ждали, что она скажет
что-нибудь ещё. Например, то, что ей и афганских солдат жалко;
но Анечка широтой мышления не обладала и не сказала: какое
ей было дело до афганских солдат! Душманов каких-то,
головорезов!

– Спасибо, – сказала, наконец, женщина. Мужчина выключил камеру.
Анечка пошла дальше; советская экс-комсомолка, молодая
коммунистка впервые в жизни дала неслыханно смелое интервью
зарубежному телевидению, чувствовала слабость в ногах и потребность
закурить сигарету, с чем во время беременности покончила.
Пару дней у нее становилось тоскливо на душе, когда она
вспоминала этот случай. Дело в том, что Анечка, конечно, войны в
Афганистане не одобряла и власти за это (и не только),
естественно, с мужем на кухне поругивала. «Почему же я не сказала
им это, – огорчалась Анечка. – Ведь сейчас всё можно, всё
разрешили…Почему? Господи, как раньше хорошо было. Никаких
интервью, никаких рассказов о палачах и реках крови…»

Но постепенно Анечка забыла о неприятном происшествии. Как она
обычно поступала в случаях, когда нужно было забыть о чем-нибудь
ненужном? Обволакивала, обволакивала в своей памяти
неприятное чем-нибудь приятным и отодвигала мысленно неприятное всё
дальше и дальше. Жизнь продолжалась. Наступила весна, муж
принес цветы на годовщину свадьбы без напоминаний, ребенок
выучил алфавит и цифры и точно решил, что когда вырастет,
станет шофером такси.

– Ты мое солнышко, ты моя ласточка, ты моя рыбонька, мой сыночка
Андрюшечка, – приговаривала Анечка, укладывая его спать.

– И ты мое сонышко, мама, – сонно бормотал он, – и ты моя лыбонька…
а еще ты… ты… – он задумался, не зная, каким
наираспрекраснейшим эпитетом наградить ее, – ты…чёлная машина волга!

Анечка хохотала, хохотала, целовала его…

Впрочем, ясное небо созданного ею невыразимо прекрасного мира иногда
затуманивалось тучками. Однажды Анечка ехала в гости к
матери, в субботу, да, это была суббота, не конец трудового дня,
когда усталые, озлобленные люди толкаются локтями, пытаясь
отвоевать в транспорте пространство для помещения туда
своего тела. Была яркая солнечная суббота, в полупустом трамвае
все сидели, сидела и Анечка со своим четырехлетним сыном. Со
спокойной полуулыбкой на губах она увлеченно читала в
«Работнице» о совершенно новом и наипростейшем способе похудеть
(ибо Анечка, к сожалению, начала полнеть от своей спокойной
жизни и регулярных занятий кулинарией). Она не обратила
внимания на методичный стук, раздававшийся рядом и исходивший от
ее малыша – он методично ударял ботиночком по какой-то
выпуклости под сиденьем, но вздрогнула от злобного окрика:

– Сейчас же скажите вашему ребенку, чтобы он прекратил стучать ногами!

Ребенок и сам тут же испуганно перестал, а Анечка обернулась на
злобный голос; ибо по существу, наверное, пассажир трамвая был
прав, но интенсивность его тона поразила Анечку. Она
встретилась взглядом с горящими от ярости глазами.

– Да, да, я вам говорю! – снова заорал он. – Нечего глядеть, пораспустили детей!

– Не находите ли вы, что ваше возмущение немного неадекватно поводу?
– интеллигентно осведомилась еще полуулыбавшаяся Анечка.

– Безобразие! – закричала теперь соседка сбоку. Еще и разговаривает!

Все пассажиры вокруг зашумели, поддерживая друг друга, словно были
близкими родственниками или товарищами по парторганизации.
Анечка поняла, что силы неравны, и замолчала, но шум
продолжался.

– Смотри, смотри, – вступила в бой соседка сзади, снова изумив
Анечку злобным негодующим тоном, – сейчас он тебе ногами стучит,
а вот вырастет, пырнет тебя ножом в бок, тогда запляшешь! –
злорадно заключила она.

Ошеломленная Анечка, подхватив испуганно таращившегося малыша,
выскочила из трамвая на остановку раньше, чем надо, и
разрыдалась. Она плакала, а ребенок повторял:

«Мама, мамочка», – обхватив ее ноги, и, задрав голову, заглядывал ей
в глаза; наконец, он и сам заплакал.

– Не надо, мама, не надо, – упрашивал он, но Анечка не могла остановиться.

Какие, оказывается вокруг, в ее Москве белокаменной, столице
советской Родины попадаются ужасные, злобные люди!

Постепенно тучки на ее радужном горизонте всё больше сгущались. Муж
пропадал на работе, Анечка почти не видела его. Жизнь в
любимом городе становилась все тяжелей. Продукты постепенно
исчезли из магазинов. В центре уже нельзя было ничего купить, и
Анечка ездила по рабочим окраинам, где еще можно было купить
что-то из посуды, мыло или – по случаю – даже масляный
обогреватель, что и удалось сделать Анечке в магазине неподалеку
у станции Бирюлево-товарная.

Андрюшу Анечка отдала в детский сад – как всегда, ей повезло, мужу
подвернулась возможность отдать в совминовский. Малыш рыдал и
утром, когда она его отводила, и вечером, когда она его
забирала.

– Что же ты плачешь, Андрюшенька, мы же домой идем? – изумлялась она.

– Да… но ведь завтра же опять… надо в детский садик идти… – подвывал малыш.

Анечка старалась не впадать в панику. Изредка в магазины завозили
продукты, и мгновенно образовывались длинные очереди. Анечка
спокойно выстаивала их, читая книжки – благо, у мужа была
большая библиотека, всю жизнь собирал, книг должно было хватить
лет на пятьдесят. Иногда очередь переписывали, ставя
каждому номер шариковой ручкой на раскрытой ладони.

Народ слегка роптал. Не сильно. Стука шахтерских касок на Горбатом
мостике уже было не так долго ждать, но никто и не подозревал
об этом.

– Это временные трудности, – объясняла старушкам Анечка. – Все
наладится, – неуверенно добавляла она.

– Конечно, милая, – отзывались старушки, подозрительно оглядывая ее
стройную фигурку, завернутую в красивую одежду. – Конечно.
Лишь бы войны не было.

Чтобы как-то развлечься, Анечка купила билеты на теннисные
соревнования «Кубок Кремля». Кажется, они проводились в Москве
второй раз. Билетов было завались, никто не покупал. Анечка
начала водить Андрюшу в Лужники на теннис, хотя он и
сопротивлялся отчаянно, не желая понимать, что для мальчика из хорошей
семьи это первое дело (как и бассейн, посещение которого было
дискретным – каждый раз после очередного купания Андрюша в
знак протеста заболевал). При входе в «Олимпийский» всем,
кто предъявлял билет, бесплатно давали бело-зеленую коробочку
с байеровским аспирином. Сам билет стоил раз в десять меньше
цены западных таблеток. – Надо было десяток билетов купить,
– засмеялся муж, когда Анечка с сыном вернулись. – Это ж
всемирно известное лекарство! Эх, Анюта!

Анечка улыбнулась – коммерции она была подчеркнуто чужда. Мысленно
она еще была там, в «Олимпийском». Это был какой-то островок
счастья посреди озлобленной, серой, осенней холодной
голодной Москвы. Внутри, за стеклянными дверями, все было залито
ярким светом, и по проходам двигались оживленные, радостные
группы нарядно одетых людей, которые – улыбались! Продавали
теннисную одежду, ракетки, какие-то яркие журналы. Они с
Андрюшей прошли в зал. Стены были затянуты голубой тканью, на
которой яркими пятнами выделялись разноцветные флаги. Начался
матч, и Андрюша стал задавать вопросы – а Анечка в игре
ничего не понимала. Ниже, впереди них, сидела молодая пара.
Мужчина повернулся и с дружелюбной улыбкой стал объяснять Ане с
Андрюшей правила игры. Объяснял долго, подробно, пока и она,
и малыш не поняли. Анечка была потрясена.

«Как хорошо, если бы вся жизнь была вот такой… – подумала она с
тоской. – Вот такой чудесной, как здесь, на Кубке Кремля»…

Но вне стен «Олимпийского» жизнь была совсем другой. Приехав в
очередной раз в Бирюлево и забравшись автобусом подальше, Анечка
вошла в небольшой универсам и увидела, как выкладывают
фасованное мясо. Обрадовавшись, она протянула руку.

– После обеда будем продавать, – грубо оттолкнула ее продавщица. –
Сейчас уже на кассе никого нет.

Ну да, конечно, Анечка припозднилась. Застряла в хозяйственном
магазине неподалеку. Да и время быстро пробежало – пока отвозила
Андрюшу в детсад, пока ехала – чай, не ближний свет…

Решив не спорить, Анечка вышла из магазина, встала у дверей и
открыла книгу. Подумаешь, час, когда после этого гарантированно
получишь то, что надо. Может, и еще что будут продавать.

Вокруг постепенно собиралась толпа. Анечку уже прижимали к дверям
так, что, если бы ей понадобилось выйти, она бы не смогла
вернуться обратно. Народ вокруг возмущенно обсуждал что-то, но
Анечка нарочно не слушала – ей не хотелось расстраиваться.

Наконец, открыли двери, и толпа, ворвавшись в магазин, разумеется,
оттеснила Анечку и она оказалась где-то в конце. Но, как
говорится, кот, прижатый к стене, превращается в льва. Мясо
расхватали в один момент, но Анечка, извернувшись, все-таки
ухватила большой кусок. Непонятно, куда было его положить –
большая сумка была заполнена стиральным порошком «Лоск», который
она купила до этого. Она расстегнула ее и хотела достать
пакет, но в этот момент послышалось:

– Гречку вынесли!

Толпа плеснула куда-то вбок. Мясо подтекало, и, держа его от себя
подальше, Анечка подскочила к контейнеру. Неожиданно ей и тут
повезло – удалось схватить две последние пачки гречки.

– Отдай одну, – потребовала бабка в мохеровом берете. – Куда тебе
столько? Ишь затоварилась!

– Не отдам, – сказала Анечка. – У меня ребенок маленький, мне его кормить надо.

– Вырядилась, сука, откуда ты здесь только взялась, фря, – прошипела
бабка и вдруг ткнула в бумажный пакет ногтем.

– Колбаса! – опять закричал кто-то. Бабка злобно сверкнула глазом на
Анечку и растворилась в толпе.

Анечка растерянно осталась стоять. Кровь с мяса, которое она держала
в одной руке, капала на светлое пальто.

Другой рукой она прижимала к себе крупу.

Гречка струйкой вытекала на пол.