Литературная критика

1.

О Зинаиде Гиппиус современники писали много. Часто как о «зеленоглазой наяде, сатанессе, русалке, даме с лорнетом». Ее острый, критичный ум не терпел излишней теплоты слов. Нина Берберова вспоминала, что Гиппиус «искусственно выработала в себе два качества: женственность и спокойствие, но в ней было мало женственного, и внутри она не была спокойна!» 

Удивительно, но эпистолярный жанр таков, что отрицательные характеристики подбираются и воспринимаются читателями значительно лучше, особенно оскорбительные. «З. Гиппиус точно оса в человеческий рост, коль не остов "пленительницы" (перо Обри Бердслея)», – уточняет Андрей Белый, – «ком вспученных красных волос (коль распустит – до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаясь пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подставке; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блеском пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленявшую сатану».

Редактор «Северного вестника» Л. Я. Гуревич вспоминала о ней так: «Худенькая, узенькая, с фигурою, какие потом называли декадентскими, в полукоротком платье, с острым и нежным, будто чахоточным лицом в ореоле пышных золотых волос, ниспадающих сзади толстою косою, с светлыми прищуренными глазами, в которых было что-то зовущее и насмешливое, она не могла не обращать на себя всеобщего внимания, прельщая одних, смущая и раздражая других. Голос у нее был ломкий, крикливо-детский и дерзкий. И вела она себя как балованная, слегка ломающаяся девочка: откусывала зубами кусочки сахару, которые клала «на прибавку» в стакан чаю гостям, и говорила с вызывающим смехом ребячливо откровенные вещи».

Из воспоминаний В. Злобина: "Странное это было существо, словно с другой планеты. Порой она казалась нереальной, как это часто бывает при очень большой красоте или чрезмерном уродстве. Кирпичный румянец во всю щеку, крашеные рыжие волосы, имевшие вид парика… Одевалась она сложно: какие-то шали, меха – она вечно мерзла, – в которых она безнадежно путалась. Ее туалеты были не всегда удачны и не всегда приличествовали ее возрасту и званию. Она сама из себя делала пугало. Это производило тягостное впечатление, отталкивало".

Весьма известный эпизод приводит Ирина Одоевцева, пересказывая историю, рассказанную самой Гиппиус: "Я как-то, на одном обеде Вольного философского общества сказала своему соседу, длиннобородому и длинноволосому иерарху Церкви: "Как скучно! Подают все одно и то же. Опять телятина! Надоело. Вот подали бы хоть раз жареного младенца!" Он весь побагровел, поперхнулся и чуть не задохся от возмущения. И больше уже никогда рядом со мной не садился. Боялся меня. Меня ведь Белой Дьяволицей звали".

Мужчины нередко побаивались Гиппиус, хотя втайне и восхищались ее неженским умом и манерой держаться. Сергей Есенин по-мальчишески не мог простить Гиппиус, что та метко называла его «альфонсом». А вот Павел Флоренский, религиозный философ и человек необычайно строго судивший о людях, вспоминал о Зинаиде Николаевне удивительно проникновенно, подчеркивая, не «театральность» писательницы, а ее внутреннюю честность, искренность, боязнь сфальшивить:

«Хотя я видел ее всего несколько часов, но многое понял в ней, и прежде всего то, что она неизмеримо лучше, чем кажется. Я знаю, что если бы я только и видел ее, что в обществе, то она возбуждала бы некоторую досаду и недоумение. Но когда я увидел ее в интимном кругу друзей и домашних, то стало ясно, что, в конце концов, то, что способно возбудить досаду, есть просто результат внутренней чистоты, – внешняя изломанность, – проявление внутренней боязни сфальшивить… Я хорошо знаю, что бывают такие люди, которые, боясь неестественности, надевают маску ее – такую неестественность, которая не искажает подлинную природу личности, а просто скрывает ее».

2.

В Петербурге начала XX века имя Зинаиды Гиппиус была слишком известно, чтобы нуждаться в рекомендациях. Поэт, принадлежавший к «старшим символистам» вместе с Мережковским, Н. М. Минским, И. Ф. Анненским, В. Я. Брюсовым, Ф. К. Сологубом, К. Д. Бальмонтом, которые приняли на себя главный удар в борьбе за восстановление в правах эстетического принципа в поэзии. «Младшие символисты» поколения Александра Блока и Андрея Белого вернулись на позиции, уже завоеванные их старшими собратьями по перу.

Проницательный Антон Крайний, обычный псевдоним Гиппиус-критика, писавшей и под другими мужскими псевдонимами, быстро меняющимися в целях литературной тактики. Мастер метких литературных характеристик, Гиппиус в легкой, стремительно атакующей манере, оттачивая мысль до формулы, до афоризма, иронически-серьезным тоном писала обо всех более или менее примечательных явлениях текущей словесности, участвовала во многих полемиках, нередко ею же затеянных.  

Литературный быт начала века складывался из разнообразных кружков — домашних, дружеских, образовавшихся вокруг издательств, альманахов, журналов, многие из которых в свою очередь возникали из кружков. Зинаида Николаевна была участницей редакционных вечеров журнала «Мир искусства», «воскресников» писателя и философа В. В. Розанова, знаменитых «сред» на башне поэта Вяч. И. Иванова, «пятницы» Полонского, «воскресений» Сологуба. Какое-то время (с 1902 по 1904 гг.) своеобразным литературным кружком была редакция журнала «Новый путь», к сотрудничеству в котором Зинаида Николаевна привлекла много литературной молодежи. В начале века Гиппиус — признанный мэтр в литературе, и для начинающих литераторов символистского круга становится обязательной нелегкая процедура личного знакомства с нею. Поэтический дебют Блока состоялся при ее активном содействии в журнале «Новый путь». Здесь же были опубликованы первые статьи П. А. Флоренского. Ей принадлежит первая рецензия на стихи никому не известного Сергея Есенина. Из символистов именно Гиппиус приняла участие в судьбе начинающего О. Э. Мандельштама.

Позже квартира Мережковских в доме Мурузи стала важным центром религиозно-философской и общественной жизни Петербурга, посещение которого считалось почти обязательным для молодых мыслителей и писателей. Все посетители салона признавали авторитет Гиппиус и в большинстве своём считали, что именно ей принадлежит главная роль в начинаниях сообщества, сложившегося вокруг Мережковского. 

3.

Зинаида Николаевна Гиппиус родилась 8 (20) ноября 1869 года в городке Белев Тульской губернии, в семье известного юриста Николая Романовича Гиппиуса. Раннее детство Зинаиды Николаевны было кочевым: из-за постоянных служебных переездов отца семья не жила на одном месте подолгу – временно обитали то в Саратове, то в Туле, то в Харькове. Жили и в Петербурге, так как Николай Романович, талантливый человек, незаурядная личность, прекрасный оратор, не достигнув еще и тридцати лет, был назначен обер-прокурором Сената. Однако, не на долгое время. Николай Романович в сыром климате столицы начал тотчас хворать, и ему пришлось срочно выехать с семьей на юг, в Нежин, к новому месту службы, председателем тамошнего суда.

Из-за чрезмерной опеки матери домашнее обучение стало для Зинаиды единственно возможным путем к обучению. Точные науки никогда ее не интересовали, но с ранних лет она начала вести дневники и писать стихи – сначала шуточные про членов семьи. Родителей она обожала. Ее привязанность к ним была такая странная, что, когда по настоянию отца ее отдали в киевский институт, она не могла перенести разлуки, заболела и почти все время провела в институтской больнице. Разлука для нее — хуже смерти, писал о ней ее секретарь Владимир Злобин. «Живые, бойтесь земных разлук!»

Все дети унаследовали от обожаемого ими отца склонность к чахотке. Именно эта коварная болезнь слишком рано свела Николая Романовича в могилу и безумно страшила Анастасию Васильевну смутным призраком новых потерь. Чтобы залечить раны, требовалось время. “Я с детства ранена смертью и любовью”, — отмечала Зинаида Гиппиус в 1922 году, в своем “Заключительном Слове”. А в книге о Мережковском, рассказывая о своем отце, она пишет: “Я его так любила, что иногда, глядя на его высокую фигуру, на него в короткой лисьей шубке, прислонившегося спиной к печке, думала: “А вдруг он умрет? Тогда я тоже умру”. Он умер, когда ей едва минуло одиннадцать лет. 

4.

Родственники усиленно приглашали Анастасию Васильевну и детей ехать с ними на дачу в Боржоми. Вернулись туда ровно через год, в 1888-м. Именно здесь, на скромной даче, Зинаида познакомилась с будущим своим мужем, двадцатитрехлетним поэтом Дмитрием Мережковским, только что выпустившим в свет свою первую книгу стихов и путешествующим по Кавказу. Он отличался от роя поклонников Зиночки тем, что был серьезен, много молчал, а когда все-таки заговорил, однажды сопровождая ее на прогулке, то неожиданно посоветовал ей прочесть сочинения английского философа Спенсера. Красавица была ошеломлена. Обычно кавалеры предлагали ей прочесть только их беспомощные стихи или спешно тянулись за поцелуем. До встречи с Мережковским все ее "романы" кончались горестной записью в дневнике: "Я в него влюблена, но ведь я же вижу, что он дурак". С Мережковским же было ощущение, что их знакомство продолжалось уже тысячу лет. Через несколько дней он сделал предложение, и Зинаида Николаевна приняла его без каких-либо колебаний.

Утренние прогулки вглубь ущелья, почти уже мирные, всегда интересные разговоры" постепенно, как бы помимо желания обоих "собеседников", переходили в нечто большее, нежели просто "знакомство". Судьба довлела над их поступками – они только подчинялись неумолимому ходу вещей. (Так описывает их встречу современный исследователь Юрий Зобнин).

 "Она уже бывала, и не раз, влюблена”, – комментирует воспоминания Гиппиус ее секретарь В. А. Злобин, – “знала, что это, а ведь тут совсем что-то другое”. Она так и говорит: "И вот, в первый раз с Мережковским здесь у меня случилось что-то совсем ни на что не похожее". Почти полгода – вплоть до венчания в январе 1889-го – она находится в состоянии "не то спокойствия, не то отупения", события происходят без всякого участия ее воли, "как во сне". Мережковский же «счастливо избегает совсем уж романтической "кавказской дуэли", уже на правах жениха входит в семью избранницы, в сентябре провожает всех в Тифлис и оттуда отправляется в Петербург устраивать дела ввиду предстоящей свадьбы».

На свадьбе, 8 января 1889 года, не было ни свидетелей, ни толпы знакомых, ни цветов, ни венчального наряда. Только родные и два шафера – лишь для того, чтобы держать венцы над головой. После венчания Зинаида Николаевна отправилась к себе домой, а Дмитрий Сергеевич – в гостиницу. Они встретились только утром, в гостиной, за чаем, в доме вчерашней невесты, где и было объявлено неожиданной гостье – гувернантке, что «Зиночка-то у нас вчера замуж вышла!».

Потом они вернулись в столицу — сначала в маленькую, но уютную квартиру на Верейской улице, 12, снятую и обставленную молодым мужем, а в конце 1889 года — в квартиру в доходном доме Мурузи, которую сняла для них, предложив в качестве свадебного подарка, мать Дмитрия Сергеевича. Союз с Д. С. Мережковским «дал смысл и мощный стимул всей… исподволь совершавшейся внутренней деятельности» начинающей поэтессе, вскоре позволив «вырваться на огромные интеллектуальные просторы».

Широко известно утверждение самой Гиппиус о том, что супруги прожили вместе 52 года, «не разлучаясь ни на один день». Современники утверждали, что семейный союз был в первую очередь союзом духовным. «Телесную сторону брака отрицали оба», но у обоих «случались увлечения, влюбленности». Принято считать, что Гиппиус «нравилось очаровывать мужчин и нравилось быть очарованной»; более того, ходили слухи, что Гиппиус специально «влюбляла в себя женатых мужчин» для того, чтобы получить от них в доказательство страсти обручальные кольца, из которых потом делала ожерелье. В действительности, однако, как отмечает Ю. Зобнин, «дело… всегда ограничивалось изящным и очень литературным флиртом, обильными эпистолярными циклами и фирменными шуточками Зинаиды Николаевны».

Но и это не совсем так. Как и то, возможно, что в привязанности Мережковского к Гиппиус было иногда нечто отчаянное, болезненное, (отмечает Ю.Зобнин), – страх от возможности оказаться в полном и окончательном одиночестве после всех утрат конца 1880-х годов. Когда в 1890 году Гиппиус переносит тяжелую болезнь – возвратный тиф, Мережковский "совсем потерял голову". "Зине вот уже третий день сделалось гораздо хуже. Вчера температура доходила до 40 градусов! – заполошно пишет он в записке к М. В. Ватсон. – Доктор уверяет, что это рецидив брюшного тифа, вызванный ее неосторожным поведением… Я не выхожу даже по самым необходимым делам и буквально ни на одну секунду не оставляю Зины…"

Современники не отделяли Мережковского и Гиппиус друг от друга, воспринимая неким единым существом. При этом количество версий и объяснений их отношениям безгранично. Вот как оценивает возможный исход событий секретарь Гиппиус Владимир Злобин: «Что было бы с ними, если б они не встретились? Он, наверное, женился бы на купчихе, наплодил бы детей и писал бы исторические романы в стиле Данилевского. Она...о ней труднее. Благодаря ее мужественности и динамизму — возможностей у нее больше. <…> она любит риск и во всем старается доходить до конца. Как раз то, к чему он неспособен совершенно. Как сказано у него в паспорте: «К отбыванию воинской повинности признан негодным». Может быть, она долгое время находилась бы в неподвижности, как в песке угрузшая, не взорвавшаяся бомба. И вдруг взорвалась бы бесполезно, от случайного толчка, убив несколько невинных младенцев. А может быть, и не взорвалась бы: какой-нибудь «специалист-техник», вроде Рюрика Эдуардовича Оказионера), «спас бы ее, разрядив духовно, и она продолжала бы мило проводить время в обществе гимназистов и молодых поэтов...» На эту тему можно фантазировать без конца. Но одно несомненно: ее брак с Мережковским, как бы к этому браку ни относиться, был спасителен: он их спас обоих от впадения в ничтожество, от небытия метафизического».

5.

В начале 1890-х годов Зинаида Николаевна (по словам биографов!) влюбляется, то есть позволяет себе любить вновь. Поэта-символиста Николая Минского и драматурга Федора Червинского, университетского знакомого Мережковского. Минский любит ее страстно, а Гиппиус влюблена "в себя через него". В письме 1894 года она пишет Минскому: «Я загораюсь, я умираю от счастья при одной мысли о возможности… любви, полной отречения, жертв, боли, чистоты и беспредельной преданности… О, как я любила бы героя, того, кто понял бы меня до дна и поверил бы в меня, как верят в пророков и святых, кто сам захотел бы этого, всего того, что я хочу… Вы знаете, что в моей жизни есть серьезные, крепкие привязанности, дорогие мне, как здоровье. Я люблю Д. С. — вы лучше других знаете, как, — без него я не могла бы жить двух дней, он необходим мне, как воздух… Но это — не все. Есть огонь, доступный мне и необходимый для моего сердца, пламенная вера в другую человеческую душу, близкую мне, — потому что она близка чистой красоте, чистой любви, чистой жизни — всему, чему я навеки отдала себя».

Пронзительные слова…

В 1895 году у Зинаиды Николаевны начинается роман с Акимом Флексером (Волынским), известным критиком, идеологом журнала "Северный вестник". Знакомство давнее. Именно Флексер первым напечатал стихи Гиппиус. Долгое сотрудничество постепенно переросло сначала в дружбу, затем – в любовь. Вот одно из писем Гиппиус З. А. Венгеровой осенью 1897 года: "Подумайте только: и Флексер, и Минский, как бы и другие, не считают меня за человека, а только за женщину, доводят до разрыва потому, что я не хочу смотреть на них, как на мужчин, – и не нуждаются, конечно, во мне с умственной стороны столько, сколько я в них… Прихожу к печальному заключению, что я больше женщина, чем я думала, и больше дура, чем думают другие".

Реакцией Мережковского на "искания" и чувства Гиппиус было холодное личное отчуждение. "В жизни каждого человека бывают минуты страшного одиночества, когда вдруг самые близкие люди становятся далекими, родные – чужими, – пишет он одной из своих "конфиденток" и опять повторяет роковое: – "Враги человеку – домашние его"".

Суммируя в своей книге непростые, глубокие, истинные взаимоотношения между З.Гиппиус с Д.Мережковским, современный исследователь Ю. Зобнин замечает, что «не у одного только "длиннобородого и длинноволосого иерарха Церкви" после знакомства с "шалостями" Гиппиус появлялось непреодолимое желание "никогда больше не садиться рядом" с Зинаидой Николаевной – и не столько из-за "этической", сколько из-за "эстетической" брезгливости: уж слишком здесь откровенны безвкусица и дурной тон, а «Мережковский-то вынужден был "сидеть рядом"».

Далее в книге идут доказательства, подкрепленные цитатами известных современников того времени: "Мережковский – европеец, воспитанный человек в том лучшем образе, в каком мы представляем себе иностранца", – свидетельствует М. М. Пришвин. Более пространно пишет о том же М. А. Алданов: "Личное обаяние, то, что французы называют спагт'ом, у него вообще было очень велико… Это было связано с огромной его культурой и с его редким ораторским талантом… Его вечная напряженная умственная работа чувствовалась каждым и придавала редкий духовный аристократизм его облику"». Ю. Зобнин подытоживает приведенные цитаты, справедливо замечая, что «сочетать это с "марсианскими" одеяниями и "жареными младенцами" – сложно, а с нелепо-грязными историями, которыми часто оборачивались "мистификации" Гиппиус, – вообще психологически невозможно». Исследователь справедливо пишет о том, что «"вечная вражда" супругов нисколько не отменяла взаимную любовь несомненную, а у Гиппиус – доходящую до исступления». Далее снова приводятся доказательства:

В письме В. В. Розанову от 14 октября 1899 года Мережковский признавался: "Зинаида Николаевна… не другой человек, а я в другом теле". А Гиппиус постоянно объясняла знакомым, "Ведь мы – одно существо". "Это и непонятно, и неприятно, но за этим определенная реальность, – пояснял ее слова Злобин. – И если представить себе Мережковского как некое высокое древо с уходящими за облака ветвями, то корни этого древа – она. И чем глубже в землю врастают корни, тем выше в небо простираются ветви. И вот некоторые из них уже как бы касаются рая. Но что она в аду – не подозревает никто"».

Все – исключительная правда, даже то, что глубин приведенной нами в самом начале текста цитаты Павла Флоренского в отношении Гиппиус или нежности, доброты Александра Блока, его деликатности очень трудно достигнуть в комментариях. Вот, кстати, «к слову», пример, с каким уважением обращается к Зинаиде Гиппиус Александр Блок (письмо от 14 июня 1902 г, Шахматово): «Многоуважаемая Зинаида Николаевна. Мне все хочется еще обосновать мои соображения, которые я высказывал Вам в последний раз. Думаю, что Вы согласитесь со мной, если я буду точнее: насколько я понял Вас, Вы говорили о некотором «белом» синтезе, долженствующем сочетать и «очистить» (приблизительно): эстетику и этику, эрос и «влюбленность», язычество и «старое» христианство (и дальше — по тому же пути). Спорил же я с Вами только относительно возможной «реальности» этого сочетания, потому что мне кажется, что оно не только и до сих пор составляет «чистую возможность», но и конечные пути к нему еще вполне скрыты от нашей «логики»». Какие темы затронуты, как сказано. Иногда кажется, что, благодаря отсутствию подобной тонкости у других критиков, биографов, корреспондентов Зинаиды Гиппиус, остается в небытии ее удивительно женская, человеческая сущность.

В своей исключительно подробной книге «Тяжелая душа», изданной в Париже в 1950-м году, через пять лет после смерти Зинаиды Гиппиус, В.А. Злобин, личный секретарь и хранитель архива, среди прочего, подробно описывает взаимоотношения Гиппиус с Дмитрием Философовым, русским публицистом, художественным и литературным критиком, двоюродным братом С. П. Дягилева. Много позже, после разрыва с кузеном, Философов примет предложение Гиппиус и Мережковского уехать с ними в Париж, став на многие годы их другом и соратником. Все участники «троебратства» будут жить в одной квартире.

У Мережковских была привычка «спасать» своих друзей (от гибели духовной, конечно) (отмечает В.Злобин). «Спасали» Мережковские даже в том случае, когда «погибающий» вовсе этого не желал, будучи убеждены, что делают доброе дело. К судьбе Философова, находившегося под влиянием Дягилева и его кружка, Мережковские не могли, конечно, отнестись равнодушно. Они считали, что на человека слабохарактерного, каким был Философов, атмосфера этого кружка должна действовать разлагающе. И вот Гиппиус начинает строить планы его «спасения», не без тайной надежды его приручить. На той же странице дневника, где она только что говорила о его к ней нелюбви, она пишет: «Жалею и Философова, который в такой узкой тьме. Там (у Дягилева) он пропадет, ну, конечно. Для меня все ясно. Надо сделать что могу. У меня были такие мысли...» Проходит год с лишним. За это время Мережковскими сделана вторая попытка «спасти» Философова, столь же безрезультатная, как и первая. В одном из приведенных В. Злобиным откровеннейших писем Философова к Гиппиус (и ее ответах на 30 страницах) значится: «Прочел сегодня утром, при свете солнца, со свежей головой, твое письмо вновь — и ужаснулся! О, не содержанием, не фактами, в нем изложенными, не теми внутренними и внешними событиями, по поводу или о которых написан сей трактат, а именно этим самым "О". И сегодня, при свете солнца и со свежей головой (что, конечно, не отрицает возможности думать иначе при свете колдуньи-луны) я настойчиво утверждаю; Зина, берегись. Берегись прелести умствований! Особенно берегись потому, что в конце концов где-то в тайниках души эти тонкие умствования, эти отцеживания умственных комаров, доставляют тебе наслаждение. О, я не против игры в шахматы, а у тебя вся твоя игра обращается как бы в усовершенствованный бой быков. Без опасности и без ран для тебя игра не существует» ...

Для Гиппиус же ее любовь к Философову – это вовсе не и не только умствования, это ее единственная надежда на избавление, счастье, душевная потребность, сильнейшее переживание. «Если б все это мог ты увидеть, взглянуть в самом деле внутрь», — старается она объяснить то, что все равно не поймет нелюбящий, — «ты бы понял без удивления, как и почему безмерно дороги были для меня жалкие искры, краткие мгновенья моего святого чувства к тебе».

"Знаешь ли ты, или сможешь ли себе ясно представить, – пишет Зинаида Николаевна в 1905 году Дмитрию Философову, – что такое холодный человек, холодный дух, холодная душа, холодное тело – все холодное, все существо сразу? Это не смерть, потому что рядом, в человеке же живет ощущение этого холода, его "ожог" – иначе сказать не могу". "Дмитрий таков есть, что не видит чужой души, он ею не интересуется… Он и своей душой не интересуется. Он – "один" без страдания, естественно, природно один, он и не понимает, что тут мука может быть…"

 Рассказывая о бесконечном количестве писем Гиппиус, комментируя ее воспоминания, метания, море чувств и мыслей, В. Злобин отмечает другое, нечто более ценное, важное для понимания Гиппиус: «И она делает признание, от которого впоследствии откажется: «Мы не хотим страдать. Но мы хотим того, чего без величайшего страданья не достигнешь. Шагу не сделаешь». Будем справедливы: немногие в жизни страдали от любви так, как страдала она. Почему же она не только ничего не приобрела, но все потеряла?» 

Разрыв между Гиппиус и Философовым произошел только в конце 1919 года. А о смерти Философова Мережковские узнали не от Тэффи первой, (чьи воспоминания о том, как Мережковские равнодушно отреагировали на это известие, очень известны), а узнал они о смерти Философова от Я. М. Меньшикова.

«В «agenda» Гиппиус записано 22 августа 1940 г.: «Дм. немножко вышел. Встретил Меньшикова, который сказал, что 4 авг. умер Дима». И Гиппиус приписывает две последние строчки своего «прощального» стихотворения: «Но где б ты ни был — я с тобой, И я люблю тебя, как прежде» (из книги В.Злобина).

Из бесконечных деталей биографии, можно лишь сделать вывод о том, насколько ньюансы, оттенки чувств и отношений были важны для этих людей. Насколько они дорожили человеческим, пытались проникнуть в чужую душу, понять ее, принять и полюбить. В этих деталях и уважение, и желание быть близкими. Самое страшное откровение нашего времени теперь, схематичность кодов, отношений, причин и следствий, примитивизм.

6.

…. А потом Гиппиус и Мережковский стали много путешествовать. Супруги давно и отчаянно планировали совершить небольшое путешествие в Италию, оно было им необходимо – для новой очень серьезной работы Дмитрия Сергеевича: романа о Леонардо да Винчи. Деньги заработать удалось сообща, но львиная доля гонораров принадлежала Зинаиде Николаевне, ее блестяще резкие критические статьи становились быстро известны! Вскоре Мережковские путешествовали в спальном вагоне Восточного экспресса: Флоренция, Рим, Мантуя, Генуя. Встречались они в Италии и с Антоном Чеховым и Алексеем Сувориным, бывшими проездом во Флоренции и Риме, и удивлялись их невообразимой спешке: скорее, скорее прочь от первозданной красоты, разлитой во всем, даже и в небе! Чувство восхищения Италией в пору ее самых счастливых, молодых лет разлито в каждой строке мемуаров Зинаиды Гиппиус! Весьма забавным моментом становится эпизод так называемых «мистификаций». 

Одну из историй, происшедших в Венеции, описывает Борис Зайцев в своей книге о Чехове. Он пишет о том, что Зинаида Гиппиус смотрела на все «русалочьими глазами» и сказала Чехову, что за стол и квартиру «здесь» платят 18 франков в неделю, а потом оказалось, что на деле аж 18 франков в день! На это Борис Зайцев замечает, что «в юности она так же все путала, как и в старости, в Париже». А вот В. Злобин смеется над этой историей, и утверждает, что на самом деле ничего Гиппиус не напутала, а ввела Чехова в заблуждение совершенно сознательно, то есть решила над Чеховым подшутить, благо представился случай! Тот факт, что Чехов, восторгался всем заграничным, в частности дешевизной, ее не только забавлял, но и чуть-чуть раздражал! Одной из частых жертв подобных мистификаций З.Н. часто становился и Мережковский…

Итак, в библиотеках Флоренции она делала тщательные обширные выписки из древних фолиантов, которые Дмитрию Сергеевичу по его просьбе привозили на тележках: столь они были тяжелы и огромны! Во Флоренции же Мережковский впервые пришел к сложной идее об объединенной церкви – другими словами, именно в его голове зародилось начало столь популярного позже экуменистического движения.

7.

В начале века квартира Мережковских в «доме Мурузи» в Петербурге (угол Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы) — один из центров литературно-художественной и религиозно-философской жизни столицы. Двери дома были открыты для самых разных гостей — поэтов, писателей, художников, философов, религиозных и политических деятелей. «Здесь... воистину творили культуру. Все здесь когда-то учились», — писал Андрей Белый. Гиппиус — не только хозяйка, занимающая гостей, но и вдохновительница, организатор, живой дух этих сборищ. Именно Гиппиус принадлежала идея знаменитых Религиозно-философских собраний (1901–1903), сыгравших свою роль в русском религиозном ренессансе начала века. Она была одним из членов-учредителей и непременной участницей всех заседаний, стенографические отчеты которых публиковал журнал «Новый путь». С благословения Святейшего Синода творческая интеллигенция впервые лицом к лицу встретилась с представителями церкви – архиереями, священниками, богословами, преподавателями и студентами Духовной академии для откровенных дискуссий о вере, обсуждения «больных» вопросов жизни и культуры и того, как на эти смотрит церковь, готова ли она их решать вместе с интеллигенцией, чувствует их религиозную остроту или считает религиозно безразличными. Дмитрий Сергеевич с увлечением говорил об общности людских душ, о том, что Бог на самом деле для всех един. В конце концов Собрания, правда, были запрещены Синодом. Позже, в 1906 году Н. А. Бердяев создал петербургское Религиозно-философское общество, просуществовавшее до 1916 года. Гиппиус стала членом и этого Общества, где не раз выступала с докладами.

Тема «хлыстов», то есть религиозной секты, которые устраивали ночные «радения» очень заманчива для обсуждения, тем более, что существует подробная книга Александра Эткинда, посвященная этому вопросу. Отношение Гиппиус и Мережковского к хлыстам было еще одной попыткой придерживаться строгости обрядов.  Побывав в сектантских местах на Светлом озере, Мережковский и Гиппиус отнеслись тогда к этому своему короткому хождению в народ с восторгом. «Первый раз в жизни мы чувствовали, как самые личные, тайные, одинокие мысли наши могли бы сделаться всеобщими, всенародными» По свежим впечатлениям, Гиппиус писала Блоку в июле 1902 года: «все, что мы там видели, до такой степени неожиданно и прекрасно, что мы до сих пор не можем опомниться […] Я очень много ездила по Европе, но ни одно путешествие не производило на меня столь ошеломляющего впечатления» В этом письме Гиппиус специально подчеркивала не только творческие, но и «деловые» результаты поездки. Сектанты понимали их лучше, чем интеллигенты; и супруги «дали обет […] искать для этих ищущих и, если найдем, вернуться к ним навсегда». Вернуться не удалось; но тогда у них возникло вполне романтическое чувство единства с народом. «Мы сидели вместе, на одной земле, различные во всем: в обычае, в преданиях, в истории, в одежде, в языке, в жизни, — и уже никто не замечал различия; у нас была одна сущность, одно важное для нас и для них», — вспоминала она увиденных на Светлом озере раскольников. Через несколько лет в глухой костромской деревне сектанты, однако, рассказывали Пришвину, проехавшему тем же путем: «Мережковский наш, он с нами притчами говорил». А, вот, для волжских ‘немоляков’ (секта XIX века, которая появилась в недрах старообрядчества, как одна из реакций на приверженность обрядам, не соглашаясь с ним в богословских вопросах) считала Мережковского слишком буквальным в мистицизме. Любопытно, какой полный оборот совершает история: с точки зрения ‘народа’ писатель-символист читал тексты чересчур буквально, неграмотный мистик требовал от него еще большей метафоричности!

Гиппиус была признанный мэтром в литературе, и для начинающих литераторов символистского круга становится как бы обязательной нелегкая процедура личного знакомства с нею. Не один из них впоследствии, став известным и даже знаменитым, вспоминал, как не спал ночь накануне того дня, когда будет представлен Зинаиде Гиппиус. Она активно участвовала в литературных судьбах современников. Поэтический дебют Блока состоялся при ее активном содействии в журнале «Новый путь». Здесь же были опубликованы первые статьи П. А. Флоренского. Ей принадлежит первая рецензия на стихи тогда еще никому не известного Сергея Есенина. Из символистов не Брюсов, не Блок и не Андрей Белый, а именно Гиппиус приняла участие в судьбе начинающего О. Э. Мандельштама.

(Окончание следует)