Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Советский голос все время воскресает, как Иисус Христос на Пасху.

Уже не двигается советское тело. Уже растаяло советское
коллективное бессознательное. Я уже не помню советские взгляды. Не
чувствую советские запахи. Не смогу повторить советские жесты.
Постепенно забываю советские тексты. Они уже все где-то
далеко. Но слышу все советские голоса. Они никуда не уходили. Они
всегда рядом. Они стали вечным эхом совка. Советский голос
не сдается. Советский голос звучит и звучит.

Советская морфология не оставила четких представлений о голосе.
Оставила о лице. Оставила о цвете. Оставила о вкусе. Оставила о
сексе. Оставила даже о театре. Оставила о многом, но только
не о голосе. Советский голос стал самой загадочной
субстанцией советской экзистенции.

У Булгакова в «Мастере и Маргарите» есть фраза о скошенных к носу
от постоянного вранья глазах секретарши. Это можно было
сказать о всех без исключения советских глазах. Но это можно
сказать и о советском голосе. Он тоже был скошен куда-то к краю
горла от постоянного вранья.

Хотя советский голос не врал; Булгаков здесь не при чем. Советский
голос путал. Путал из-за фонограммы. Он говорил, пел и делал
все остальное, что должен делать голос, под фонограмму еще
до тотального распространения фонограммы. Фонограммой
советского голоса была русская советская мифология. Вот с ней все
время путал себя советский голос. Он уже сам не понимал,
когда звучит он, а когда она. Поэтому советский голос всегда
говорил совсем не то, что он хотел сказать. Когда он пел
бардовские песни, то у него получался доклад на съезде партии.
Когда он хотел пожалеть, то он посылал на хуй, Когда он посылал
на хуй, то он просил, чтобы его пожалели. Когда он
угрожающе хрипел, то выходило извинение за бесцельно прожитые голы.
Когда он просил прощения, то он рассказывал неприличный
анекдот. Когда он хотел сказать что-то нежное, то получалось
что-то совсем тоскливое. Когда он пел «Аллилуйя», то он звал
«Коммунисты, вперед!». Когда он говорил «Воистину воскресе!»,
то он рапортовал «Всегда готов!». Когда он хотел сказать как
Хрущев, то у него получалось как Пастернак. Когда как
Пастернак – тогда он говорил как референт Хрущева. Когда как
Бердяев – тогда он говорил как Баба-Яга. Когда он хотел
прочитать про себя стихи о войне, то он читал вслух прозу о мире.
Когда он хотел сказать что-то пацифистское, то у него
получалось что-то милитаристское. Когда он хотел сказать, как Жуков,
что-нибудь военно-победное, – то он пел, как Козин, что-то
откровенно педерастическое. Когда он предполагал сказать
что-нибудь антисоветское, то у него получалось что-то
безнадежно советское. Когда мистическое – тогда производственное.
Когда божественное – тогда сельскохозяйственное. Когда
эзотерическое – тогда опять выходило что-то совсем тоскливое. Он
говорил с трибуны так же нежно, как говорят в постели. В
постели он говорил так же громко, как с трибуны. С экрана он
говорил, как будто он в церкви. В церкви – как на складе. На
складе – как в публичном доме. В публичном доме – как с экрана.
Когда он хотел говорить голосом Пушкина, то он говорил
голосом Пятачка. Когда он хотел говорить голосом Пятачка, то он
говорил голосом Брежнева. Когда он хотел сказать голосом
Брежнева, тогда он говорил голосом Достоевского. Когда голосом
Достоевского – тогда это был Заяц из «Ну, погоди!». Когда
голосом Зайца – тогда он говорил как Лев Толстой. Когда голосом
Льва Толстого – тогда он говорил как Чебурашка. Когда
голосом Чехова – тогда как Чапаев. Когда как Тургенев – тогда как
Людоедка Эллочка. Когда как Окуджава – тогда как Волк из
«Ну, погоди!». Когда как Солженицын – тогда как Вини Пух.
Очень тяжело советскому голосу давалось воспроизведение западных
голосов. Когда он хотел сказать как Хемингуэй – тогда он
говорил как Шолохов. Когда как Ремарк – тогда как Фадеев.
Когда как Борхес – тогда как Ленин. Когда как Маркес – тогда как
городской сумасшедший. Когда как маркиз де Сад – тогда как
продвинутый пионервожатый. Когда как Ницше – тогда как
продвинутый подросток в пубертатный период. Когда как Сартр –
тогда как продвинутый кагэбешник. Когда как Пруст – тогда как
Юлиан Семенов. Когда как Джойс – тогда как Юрий Трифонов.
Когда как Набоков – тогда он мычал как баран. Когда как Ионеско
– тогда как доктор Айболит. Когда как Феллини – тогда как
деревенский сумасшедший. Когда как Энди Уорхолл – тогда как
деревенский милиционер. Когда как Джульетта Мазина – тогда
как старуха Шапокляк. Когда как Луи де Фюнес – тогда как
крокодил Гена. Когда как Софи Лорен – тогда как Мойдодыр. Когда
как Марчелло Мастрояни – тогда как Александр Матросов. Когда
как Джек Николсон – тогда как Дед Мороз. Но больше всего
проблем у советского голоса было с пением; советский голос
всегда пел как Кобзон. Когда он пел как Шаляпин – он пел как
Кобзон. Когда он пел как Вертинский – он тоже пел, как Кобзон.
Когда он пел, как Армстронг, – он снова пел, как Кобзон.
Когда он хотел спеть, как «Beatles», – он опять пел, как
Кобзон. Чтобы он не пел, он не отходил от Кобзона и все равно пел
как Кобзон. Лишь только тогда, когда он изначально хотел
петь как Кобзон и только как Кобзон, ему не мешала фонограмма и
он был в пении адекватен.

Фонограмма советского мифа окончательно запутала советский голос.
Советский голос, в свою очередь, запутал и себя, и людей. Он
сам не знал, чего он хочет. Его сложно было понять. Он то выл
на луну, то мяукал на солнце. Он то звал брать Берлин, а то
лететь на Марс сажать там яблони. Он то весело пел о
разлуке, то грустно о любви. Он то с радостью пел о смерти, то с
ненавистью – о жизни. Он то плакал, то смеялся, то бился в
истерике, а то был холодный как сам холод. Он то звал на
оборону Севастополя, то жаловался, что не дают вылет в Одессу. Он
то доказывал, что экономика должна быть экономной, а то,
что у цветов есть глаза. Он то клялся в любви к физикам, то
целовал руки лирикам. Он то просился в рай, а то обещал
выполнить пятилетку в четыре года. Он то звал в гости черта, то
хотел играть на трубе. Он то был всем недоволен, командовал
«Ни шагу назад!» и обещал немедленно уничтожить все живое на
Земле, то нежно-нежно верещал, как прекрасен этот мир. Он то
звал расщеплять атом, а тоуйти навсегда в горы. Он то брал
правильно ноты, то фальшивил, а то брал правильно ноты и
фальшивил одновременно. Он звал то к оленям в тундру, то к
дельфинам в море, то к пингвинам на льды, то к птицам в облака,
то к шахтерам под землю, то не звал никуда. а рекомендовал
остаться дома, пить водку, смотреть телевизор и танцевать
летку-енку. Он то горько плакал, что у него отняли копейку, то
радовался, что потерял миллион. Он хотел залезть не то к Богу
за пазуху, не то к тигру в пасть, не то к Брежневу в душу.
Он звал не то на целину, не то на БАМ, не то на Днепрогэс,
не то в цирк на Никулина, не то в театр на Райкина, не то в
кино на Тарковского, не то на футбол на Блохина, не то на
ипподром на коня Лиссабона, не то в подворотню на троих, не то
в гости к другу. Он хотел стать не то горным эхом на
Кавказе, не то весенним громом над Москвой. Не то он звал на помощь
пострадавшим от наводнения на Гагнге, не то просил три
рубля до получки. Не то он кричал «Поехали!» как Гагарин, не то
просил, как Сахаров, стоять на месте. Он не то вздыхал как
Буденный, не то выдыхал как Чехов. Он звал не то в окопы
Сталинграда, не то в монастырь на молитву. Он то секретарским
тембром пел рок-н-ролл, то рок-н-ролльным тембром читал
прогноз погоды. Не то он просил водки, не то – свежего самиздата.
Он рассказывал не то с грузинским акцентом еврейский
анекдот, не то с еврейским – анекдот про чукчей. Он то обещал
достать с неба все звезды, то просил, чтобы его не толкали в
метро. Не то он обещал пройти голым через всю Антарктиду, не то
снова просил водки. Не то он клялся в любви Советской
власти, не то обещал взорвать Кремль, не то снова просил водки. Не
то он кричал «Шайбу! Шайбу!», не то обзывал дворового кота
Василия рассадником блох. Не то он кричал в окно райкома
«Сатрапы!», не то в окно американского посольства – «Проклятые
империалисты!», не то в окно африканского посольства –
«Обезьяны», не то обзывал татар бешбармаками. Не то он дрожал от
волнения, когда говорил о Боге, не то обзывал священников
попами. Не то он дрожал от волнения, когда вспоминал о первой
любви, не то от презрения, когда заикался о сексе. Он
требовал не то минета, не то прав человека, не то оргазма, не то
монархии, не то садо-мазо, не то возврата Константинополя, не
то орального секса, не то снова водки. Он не то имитировал
безумие, не то был реально безумен на треть, не то был
действительно безумен наполовину, не то был действительно безумен
полностью абсолютно весь. Он был не то наивно патриотичен,
не то подчеркнуто гомосексуален. Он читал вслух с надрывом
не то шведский порнографический журнал, не то «Молитвослов»,
не то «Четвертую прозу» Мандельштама, не то «Книгу о вкусной
и здоровой пище», не то Уголовный кодекс, не то «Справочник
по психиатрии», не то все стихи, которые он помнил – от
Есенина до Гимна Советского Союза, не то опять просил водки. Он
не то заявлял о своей вселенской отзывчивости, не то до
сердечного приступа доказывал, что евреи распяли Христа. Он не
то учил жить безбедно, не то учил жить бедно, не то учил
жить вообще. Он был не то безнадежный, как у Галича, не то
хриплый как у Высоцкого, не то визгливый как у Карпова, не то
грубый как у Ноны Мордюковой, не то поэтический как у Давида
Самойлова, не то инфантильный, как у Олега Даля, не то
грудной как у Зыкиной или продавщицы Люси в винном отделе из
гастронома напротив, не то осторожный как у Суслова, не то
по-советски уверенный как у Юрия Соломина, не то по-советски
отчаянный как у Шукшина, не то по-советски грузинский как у
Сталина или Кикабидзе, не то по-советски армянский как у
Джигарханяна, не то таинственно интеллигентный как у Окуджавы, не то
нежный как у Кореневой, не то вкрадчивый, как у Андропова,
не то цыганский как у Сличенко, не то одесский как у
Жванецкого, не то достоевский как у Кайдановского в «Сталкере», не
то романтично педагогический как у Макаренко, не то
театрально-еврейский как у Михоэлса, не то загадочный как у
Маргариты Тереховой, не то бюрократически многообещающий как у
Горбачева, не то бюрократически объемный как у Игоря Кириллова,
не то бюрократически искренний как у Любови Орловой, не то
бюрократически лирический как у Утесова, не то бюрократически
садистский как у Вышинского, не то бюрократически
гомосексуальный как у Козина, не то бюрократически гуманистический как
у Евгения Матвеева, не то бюрократически пронзительный как
у Сергея Бондарчука, не то бюрократически либеральный как у
Никиты Михалкова, не то бюрократически сексуальный как у
Аллы Пугачевой, не то бюрократически рок-н-ролльный как у
Макаревича, не то, когда он проваливался в пропасть живота
советской жизни, было непонятно, какой он есть вообще даже через
чревовещание. Было только понятно, что он оттуда, из пропасти
живота советской жизни, снова просит водки. Он сам страдал
от того, что он такой непонятный и так все безнадежно
путает. В конце концов, советский голос запутался окончательно и
сник. Но не сник.

Советский голос был доволен собой. До него и вокруг него других
советских голосов в природе не было. Ему не с кем было себя
сравнить. С ним некому было спорить. Но от этого он и страдал;
ему просто не с кем было поговорить. Поэтому в нем слышались
то пафос и энергетика первооткрывателя, то отчаяние
единственного на Земле человека. Советский голос может быть доволен
собой и сейчас. Советский голос пережил всех. Он пережил
советской тело, советское коллективное бессознательное.
советский взгляд, советский жест, советский текст, Горбачева, КГБ,
Госплан, Ельцина, СНГ и Садамма Хусейна. У России был
перерыв, когда она искала голос, но теперь Россия снова
заговорила советским голосом. Русского человека сразу же выдает его
советский голос. У олигархов и номенклатуры уже давно
западные счета и западный имидж, но все еще безнадежно советский
голос. Советским голосом говорят все. Им говорит Путин. Им
говорит Ходорковский. Им говорит Ксения Собчак. Советский голос
вернулся в свою советскую юность и теперь к месту и не к
месту употребляет популярный у советских людей в двадцатые
годы глагол «зачитать». Советскому голосу все так же мешает
фонограмма и он по-прежнему говорит не то, что он хочет
сказать. Если он хочет сказать о нефтяных монополиях, то он говорит
о «Трех сестрах». Если об «Идиоте», – тогда о монетизации
льгот. Если о брутальном сексе, – тогда о Дне Победы. Если о
гарантах демократии, – тогда о гомосексуальных браках. Если
об экологии, – тогда о порнографии. Советский голос
по-прежнему все путает. Он путает Рублевское шоссе со входом в рай,
модный бутик – с благотворительным фондом, стриптизершу – с
Марией Магдалиной, формат – с комбатом, собственность – с
недвижимостью, недвижимость – с независимостью, независимость
– с Конституцией, Конституцию – с потенцией, потенцию – с
капучино, капучино – с кофе по-венски, кофе по-венски – с
Венесуэлой.

Одно время казалось, что советский голос уйдет навсегда. Теперь так
уже не кажется. Теперь кажется, что он не уйдет никогда.