Онтологические прогулки

Первый сезон. Осень

         1

В западной поэзии, в поэзии под знаком западного Логоса безумие – непременное условие поэтического темперамента. Но и в поэзии под знаком восточного логоса, то есть не-логоса, правит синтаксисом тоже безумие, однако совсем иное. В нем – не экстравагантность наркомании и галлюциногенов a la Артюр Рембо, не театральные жесты "абсолютно разочарованных" и "абсолютно всё отрицающих", но тихий уход в ту немоту, в сверх-ум той стороны природы, которая блаженно ткет первоклетку нашего первовзгляда.

         2

Евгений Головин удачно назвал красоту поэзии Рембо "галлюцинацией слов". Поэт, хваставшийся бесстыдством, имел для этого какие-то основания в весьма случайные и маленькие по времени лакуны, ибо бесстыдство, равно как самодовольство эгосамости и лживость – качества вполне буржуазные. Дабы быть антибуржуазным, современному Артюру Рембо пришлось бы стать Франциском Ассизским, а современному Маяковскому – Серафимом Саровским.

         3

Содержание мира покинуло нас, и мы остались с формами. Формы истаивают, и сон кончается. Не было ли содержанием слов молчание?

         4

На Руси никогда не уважали грубую силу, и никто никогда силой не кичился, равно и "талантами". Это я прекрасно помню не только из древних наших источников, но и из своего детства и отрочества. Вот почему все эти Галкины, Эрнсты и иные искатели детских талантов есть не только не русские, но антирусские люди, проще говоря – растлители русского "кержацкого" духа. Всё это из программ Грефов и Гейтсов.

         5

Каждый человек находится в ситуации абсолютной ответственности перед тем центром вселенной, который поэты называют таинственным Нечто. Никакие обстоятельства и "условия жизни", социальных "режимов" и пр. не снимают этой ответственности, ибо когда тебя лепит среда, тогда ты ничто. Означает ли "абсолют ответственности" реакцию на страх? Нет. Это добровольный, абсолютно "нелепый", ничем не мотивированный отклик на вызов, это экстаз отклика. Он иррационален, в чем проявляется его отвага и тайное влечение к источнику непостижимости.

         6

Если бы я жил не в России, а где-то в "нейтральных водах", то уже только по бешеной ненависти евро-американцев и их сателлитов к России, по бесконечным потокам откровенной лжи и неприкрытой клевете (стряпня де Кюстина в общей куче), по их постоянному самопревознесению, свойственному лишь самым низменным натурам, я бы, изумленный, преисполнился таинственного интереса к русским.

         7

В том-то и забавный цивилизационный тупик, что люди с детства привыкают к виртуальному, к жонглированию теми словами, к сути и к первородному существу которых они совершенно не причастны. Скажем, 20-летний поэт-виртуоз роскошно бацает по всей "органной" аппликатуре фонем, лексем и семем. В стихотворении у него, скажем, 200 слов. Из них лишь с десяток, а может даже меньше. он знает на ощупь и на запах, остальные усвоены им из компьютерных шумов и вздрогов. Этот юноша, весь из себя царственный, есть сплошной симулякр, играющий на симуляционной клавиатуре. Но такова в целом вся цивилизация.

    Проще говоря, пустое, но красивое говорение становится центром цивилизации. Что значит "пустое"? Не обеспеченное конкретной этической связью с вещами и стихиалиями Земли.

       Бдительный, то есть совестливый-и-умный (единство), человек будет в этой ситуации с неизбежностью контрастным к всеобщей красноречивости. Косноязычным, возможно, он не будет, но он будет казаться косноязычным всем этим толпам мастеров говорения и друг друга обалтывания.

         8

В свое (уже давнее) время я писал моему приятелю, жившему в сугубо литературных сферах, такое: «Я в категорической форме требую от искусства обновления. И притом очень простого. Надо решительно, с религиозной серьезностью отказаться от употребления слов, за которыми не стоят реалии твоего личного осязаемо-ощутимого опыта, вплоть до опыта духовного. Прочь слова, с которыми ты вместе не жил, не работал и не чувствовал. Всё феерическое, подцепленное из книг, интернета, сми, из разного рода словарей и болтовни должно быть опущено как чужое и тебе не принадлежное, как полое и бутафорское. Вся сфера так называемого воображения (на самом деле измышлений, провоцированных жадностью интеллекта, симулированных волей-к-всезнайству) должна быть изъята как морок, обман, предательство и проституция. Я имею в виду прежде всего воображение как поставщик полых (то есть заточенных на эстетику) слов и сюжетов. Ни одно действие, даже самое архаически простое и всем из литературы известное, скажем сев хлебов, не может быть тобою описано, если ты сам в этом не участвовал или не наблюдал как свидетель. А если был свидетелем, то твоя свобода ограничена именно этим свидетельством, и у тебя нет дхармического права переходить границу и блефовать.  

         Задай вопрос, какова цена онтологическим эманациям наших писаний? Так неужели же странно, что мы зашли в царство полного говна...»

         Он ответил: "Если бы твой призыв был реализован, цивилизация бы в одночасье рухнула... Мы бы вернулись в каменный век или, в лучшем случае, к твоим даосам..."

         9

Любят не за что-то. И свою страну любят не за что-то. А тот, кто любит ее за то, что она самая сильная и самая богатая и самая красивая, тот жалок и возможно даже "последняя дрянца", переходя на тон героев Достоевского и Розанова. Он родился или сделался лакеем.

         10

Красноречие, введенное в моду Мандельштамом, поэтом безусловно гениальным, и подхваченное Бродским – это явно не русская, но европейская ментальная традиция, внутри которой заложен зазор между шершавой человеческой подлинностью и искусством во всей силе его бесконтрольной оторванности от этико-космического внутреннего закона, стоящего на фундаменте застенчивости, то есть вслушивания в неслышимое, отчего и пошло слово "послушник".

         11

Слушал прощальную речь Назарбаева. Вроде бы здравый умный человек и вдруг понес всё ту же старокремлевского извода зловредную чушь: надежду на молодежь, "владеющую тремя языками", которая, мол, выучится в университетах Запада во имя процветания родного Казахстана. Да как же им станет родным Казахстан, если ты выпихиваешь их "на обучение" в страну мёртвых душ (а как еще назвать атеистическую вакханалию полчищ эго, сплошь претендующих на успех либо на "сладкую жизнь"?), рекомендуя ее в качестве заведомо высшего, эталонного, а свою страну в качестве "недоделанной"? Неужели душа, и без того уже в колебательной полурастленности (общий мировой фон), вкусив прелестей мертвенной фейерверко-асфальтовой жизни (а догадается ли она об этой мертвенности в эпоху смертельного духовного упадка?), вернется на грязную живую почву? Экая наивность. Второе: неужели вузы Запада могут приготовить реальных специалистов для труда на заводах и пастбищах России или Казахстана? Так для чего же тогда отправлять молодежь на Запад эшелонами? Для каких реалий? Причем, на Запад, который, мягко говоря, презирал и презирает Восток. А за последние два века дважды обрушивал на нас тотальную агрессию, со свирепостью и наглостью невиданной. А ведь с каждым поколением он становится все агрессивней и развязнее. Так не безумны ли руководители нашего юношества? И третье: поиск истины. Если вы с пафосом призываете юношество искать истину и для этого куда-то его направляете, то вы безнадежный глупец. Ибо истина всегда здесь, никогда ее нет там, где-то. Истина по своей онтологической, по своей потаенно-бытийной природе всегда и неизменно здесь, такова ее суть; и всякое направление куда-то прочь от места, где ты стоишь, куда ты поставлен судьбой, есть направление ложное, направление ко лжи. Истина не пребывает ни на факультетах, ни на кафедрах, ни в лабораториях, еще менее ее в велиаровой возбужденности мегаполисов с их сексуально-совокупной энергетикой кучи-малы. Истина – здесь; а далее – молчок, пусть кумекают сами над этим коаном, и если решат его, то истина к ним приблизится на полвершка; вот что следовало бы внушать юношеству денно и нощно, если бы у наших интеллектуалов было время заниматься собственным умудрением. Но ведь они одышливо бегают взапуски, бегают по западным закромам, самоупоенно занимаясь самоутверждением, полагая, что это и есть истина.

         А ведь какие минные поля мы прошли! Насмотрелись на Европу в александровскую эпоху, и пошла карусель. Пошел бесконечный декабризм. Вот свихнувшийся на западном орднунге и "эстетическом чекане" Чаадаев, возведший "искусство одеваться почти на степень исторического значения" (М. Жихарев). Послушайте, ну разве уже это не сумасшествие? (А всего-то прожил на Западе три года). Человек, возведший брезгливость к почве в ранг доблести. Принципиально накрахмалено-чопорный английский статут. Человек, буквально вырастивший в себе худшее в британском характере: гипертрофированное чувство собственного достоинства, переходящее в высокомерие. Честолюбие Чаадаева бросалось за версту. Он им играл не ради пользы, ради эстетики эго, постигавшейся им как свобода. Это был серьезный виток распада русского духа. Ф. Вигель называл Чаадаева "первым из юношей, которые полезли тогда в гении". Что удивительного, что он заканчивал свой путь подготовкой прокламаций с призывами к кровавейшей резне. Дистанция между ним и Ульяновым (или Нечаевым) в сущности небольшая. Это одна дорога. Непонимание природы социума и природы духа. Не бывает социума "справедливого и доброго". И не только не бывает, но такое невозможно по природе вещей. Дух же по своей природе чужд любым формам укрупненных сожительств. Дух входит в человека в эпохи его внутренней тишины и одиночества, ставшего не мучительным, но блаженным.

         Впрочем, иногда прояснения сознания случались и у Чаадаева. Вот удивительный фрагмент в его записях: «Мы сваливаем всю вину на правительство. Правительство делает свое дело, только и всего; давайте делать своё, и справимся. Странное заблуждение считать безграничную свободу необходимым условием для развития умов. Взгляните на Восток! Разве это не классическая страна деспотизма? И что ж? Как раз оттуда пришел миру всяческий свет...» Словно бы пелена с очей иногда спадала. И в самом деле, ныне все обладают формальной свободой слова, но к чему это привело, к каким мерзостным результатам, мы видим. А привело ли это к качественному росту уровня свободной мысли? К всеобщему поглупению – да, ибо для свободы мысли не нужна "свобода слова". Последняя привела к чудовищной амбициозности и к тайфунам болтовни, в которой потонули остатки не только реальности, но и путей к ней.

         Дело в том, что с тех пор пошла выделка нерусских людей. Попытка переформатирования, подобная "повороту рек". Чаадаев уже был не русским человеком.[1] Он культивировал в себе эту принципиальную нерусскость. Недаром Пушкин проводил ироническую параллель между "другом свободы" и Онегиным, в реальности всего лишь убийцей. В качестве нерусского любой человек на Руси становится пустейшим малым и устремляется к гибельности. Ульянов-Ленин и Свердлов, конечно, были не русскими людьми. (Вспомним, как еще на рубеже веков Рильке по собственному почину стал различать среди встречавшихся ему в России людей русских и не русских по корневой сути, не крови, Горький у него попал в число не русских). Чудовищная свирепость Ленина и Свердлова в первые годы после переворота (1917 - 1920) была направлена на истребление русскости как формы мышления и самой дыхательности, православие было одним из звеньев оных. Энергийно-мистическим источником революции была русофобия, равно и православофобия. («Ленин привёл в Россию всю сволочь Европы», – Уинстон Черчилль). Это-то и было, на самом деле, главной причиной невиданно жестокого и "беспричинного" истребления людей и в дальнейшем правлении не русского человека Сталина. Люди должны были быть предельно отчуждены от почвы, от Дао. Вдавлены в социум с силой самой смерти. Переформатирование, поворот рек. Изменение культурного кода с выдиранием корней.

         Горбачев-Ельцин продолжили эту линию на новом уровне. Вдавили остаточно русского человека в западную парадигму. Стали бурно выводить "нового-нового русского", который, разумеется, оказался еще более недорусским, то есть недочеловеком. Это тем закономернее, что сам цивилизационный прогресс, нацеленный, как известно, на выведение сверхчеловека, неизбежно отчуждал в сапиенсе всё человеческое, двигая его в направлении к недочеловеку, который сейчас и правит миром. Ибо еще Лао-цзы, вестник более счастливой юги, сообщал: "Сокровенное совершенство так глубоко! Простирается так далеко! Милует всех движением вспять, и так достигает Великого Пособления". Человек, претворяющий Дао, непременно должен время от времени делать шажок назад (а не вперед), ибо неизбежная деградация исконности, деградация, к которой ведет всякий социум (всякая сгущенность эго), есть продвижение вперед. Вот почему любой социальный прогресс есть неизбежный шаг духовной деградации.

         Чаадаева возмущала и даже бесила гениальная черта русского народа: его исконное равнодушие к идее гражданского общества, то есть к закабалению в "идее права" и ко всем прочим крючкотворным "чичиковским" обстоятельствам закабаления духа и души в словесных капканах. Петр Яковлевич чудесно описывает наивно-даосский характер русского человека, полагая, что он его изобличает: «Ни один народ мира не понял лучше нас знаменитый текст Писания: "несть власти аще не от Бога". Установленная власть всегда для нас священна. Как известно, основой нашего социального строя служит семья, поэтому русский народ ничего другого никогда и не способен усматривать во власти, кроме родительского авторитета, применяемого с большей или меньшей суровостью, и только. Всякий государь, каков бы он ни был, для него – батюшка. Мы не говорим, например, я имею право сделать то-то и то-то, мы говорим: это разрешено, а это не разрешено. В нашем представлении не закон карает провинившегося гражданина, а отец наказывает непослушного ребенка. Наша приверженность к семейному укладу такова, что мы с радостью расточаем права: отцовства по отношению ко всякому, от кого зависим. Идея законности, идея права для русского народа бессмыслица...»

Какая, в сущности, ода великому русскому простодушию и мудрости! Во-первых, русский человек понимал и чувствовал, и даже на уровне спинного хребта (умом своего Первопредка), что всякая социумность, всякое скопление отчужденных от кровного родства людей есть зло, зло не улучшаемое и неискоренимое никакими правилами и системой наказаний. Вот почему жить надо малыми поселениями, где князь столь же близок и неотчужден, сколь и родной отец. Скапливаемый в абстрактное сообщество человеческий субстрат теряет свою сакральную связь с матушкой землей, с почвой и звездой, отдается голым схемам рассудка, выветривая свой дао-потенциал, становясь формальной фигурой (этаким подпоручиком Киже), материалом для неких абстрактных функций, для осуществления властвования сил, лишенных души и сердца. Сегодня нам отчетливо видна архитектоника всех этих дьявольских процессов социализации. Идея права и законности – велиаров капкан. Русский человек настаивал на отношениях родства и священства этого родства даже и тогда, когда этот человек и эти люди ни в каком формальном кровном родстве с ним не были. Это великий инстинкт естественной религиозности, идущий еще с нашей арийской прародины (Раджистана), ведь это там было инстинктом понимать: тат твам асси. Этот мудрый инстинкт диктовал привечать всякого странника как родного человека, всякому незнакомому юноше говорить "сынок", а девушке: "дочка", а старшим – "мать, матушка", "отец, батя". Этот инстинкт диктовал сердцу Серафима Саровского каждого приходящего к нему за помощью в лесную пустыньку привечать словами: «Радость моя...» И не по праву, и не по закону формально-предписанному отпускал он разбойников, покушавшихся на него.

         Не дать свершиться отчуждению сердца от реального течения жизни. Не дать рассечь своё существо, существо божества в себе на функции, на разделы и параграфы, не дать рассудку и хитрому интеллекту управлять отношениями людей. Не дать выбросить из этих отношений присутствие атмана, живого и кровного.

         Перекодирование русского человека, прекрасного именно своей архаичностью, своей дао-центричностью, перекодирование в новый подвид, в советского человека свершилось ломанием хребта через колено. Суть советскости (а эту суть до сих пор не понимают даже многие литературоведы) состоит, разумеется, главным образом в не-русскости, в "очищенности" от русских, патриархально-почвенных и православных энергий, а отнюдь не в интернациональном пафосе, как о том широко плакатно вещалось. На место почвенно-семейственного мышления, на место мистически-сакрально-родового понимания судьбы, на место инстинкта души и вслушивания в голос Бога (дао) приходят "абсолютные" идеи, законы, террор прав коллектива, чья жизнь регламентируется параграфами и высосанными из пальца лозунгами как повелениями свыше. Но таинственным образом русская душа выжила, во многом за счет того, что одомашнивала и одушевляла идеологическую монструозную машину. Словно бы капсулизировала демонизм формул и бутафорской формализации, как взрослые капсулизируют (берут в скобки) безумие подростков в определенный период их жизни. И вот морок ушел, большевизм выдохся. Казалось бы, следует вернуться, приступить к возрождению русского человека, снять кодирование советскостью, сбросить это клеймо. А вместо этого глупцы бросились перекодировать его в западного человека, в европейского человека, словно бы напасть советскости пришла не с Запада, не из Европы. Толпы и толпы граждан России отчаливают на Запад непрерывным потоком, с восторженного благословления государства. Что же с ними там происходит? Перекодировка, им меняют внутренности, ставят новый культурный код, код англо-американского образца. И вследствие этого они до конца своих дней обречены презирать Россию и всё русское. Вы их не заманите назад никакими посулами: они стали сущими чаадаевыми. Россия? Да гори она синим пламенем! А чего вы ждали?

[1] Любопытно, что Осип Мандельштам, оторванный от всех и всяческих корней, обрадованно увидел свое сродство с Чаадаевым и пропел ему оду как первому абсолютно свободному человеку на Руси. Не заметив его колоссальной несвободы, плененности западноевропейским мороком, сконцентрированным в идее самочинного, космически паразитарного "Я".

(Продолжение следует)