Онтологические прогулки

Пятый сезон. Осень

      1

По поводу так называемой эстетической стадии жизненного пути. Хотя она и первая стадия, т.е. вроде бы низшая, тем не менее диапазон её огромен. Чувственность чувственности рознь. Чувственность торгаша, цепляющего на жену-торговку бриллианты, или лицемерного сноба уже не равны, а уж тем более в сравнении с чувственностью владельца собственного хозяйства на земле, которым он кормит семью, или с чувственностью тонкого эстетика пусть даже и не уровня Рёскина или Свана. Диапазон движения внутри художественного вкуса и художественных инстинктов тоже в реальности громаден. От полной пошлости, грязи и лжи до почти ангельских высот.

         Полевые энергетики более высоких стадий тоже весьма неоднородны в смысле качества пути и внутренней чистоты монады созерцания/вслушивания.

        В чем опасность? В том, чтобы начать себя обманывать и насильственно-натужно втягивать себя в более высокие стадии, лицемеря и фальшивя. Ты всё равно будешь сброшен туда, где ты сущностно был. Фактически всё нынешнее западное и прозападное человечество (включая наших широкоинформированных писателей, поэтов и методистов-просветителей восточных техник) рождается глубоко внутри чувственного эстетизма. И когда мы поедаем мёд восточной литературы и туристической восточной экзотики, то всего лишь бежим от собственной неосвоенной эстетики в чужую. Изображая часто "людей мира".

        Однако у человека нет злейшего врага, чем человечество. Так что прилепившийся к "миру" безусловно погиб: человечество его убьет. Ибо человечество (по крайней мере нынешнее) – страшнейший чёрный маг-некрофил, что изумительно чутко ощутил Бунин, увидев большевистскую революцию как хамскую страсть к грабежу, насилию и разрушению. Но ни Пастернак, ни Маяковский этого не увидели и не ощутили. На этой кровававой лавине они вознеслись на пик "поэтической элиты". Почему так? Бунин жил, чувствовал и работал на чувственно-этической стадии, страстно устремляясь догнать Льва Толстого в его "освобождении". А Маяковский и Пастернак – дети стадии всецело чувственно-эстетической. Для Бунина главное в Маяковском то, что он актер и хам. И потому вся эстетика его стихов для Бунина вульгарно-актерская и хамская: стихи для хамов. Пастернак же был в абсолютно очарованности чувственно-брутальной плотью Маяковского, где само богоборчество (точнее, замена одних богов на других: Христа и его Отца на Ленина) было неотразимо пленительным. «Надо было видеть его, видеть – во плоти! – трепетно лепетал старец Пастернак Геннадию Айги. –Это было физическое воплощение гениальности во образе человеческом!..» И далее, пишет Айги, следовал "каскад взрывчатых определений". Здесь, конечно, царство эстетизма, демонической чувственности, так могла бы рассказывать о Маяковском женщина, подпавшая под его чары.

         Здесь самое место предположить, почему больше всего Пастернак любил музыку и почему кумиром в ней был для него именно Скрябин. Отчасти потому, почему весь наш серебряный век был пропитан флюидами Ницше, особенно флюидами его аморализма. В разговоре с Айги: «В моей юности все были ницшеанцами... Для меня Ницше, в первую очередь, – эстет, артист!..» Здесь прямая тропинка к Маяковскому и Скрябину, при всей внешней утонченности и в этом смысле контрастности последнего Маяковскому. Скрябин был в известном смысле инвариантом Ницше на чисто музыкальной почве. Алексей Федорович Лосев, обладавший гениальной способностью чувствовать исток, почву всякой музыки, писал: «Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется вскочить с места и сделать что-нибудь небывалое и ужасное, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растерзанным. Нет уже никаких норм и законов, забываются всякие правила и установки...» Это именно то, что ощутил Бунин в первые года после 17-го: торжествующее, разнузданное царство Хама.

         Еще глубже проник в этот совокупный феномен наш известный богослов протоиерей Георгий Флоровский, назвавший творчество Скрябина "опытом космической истомы, опытом мистическим, но безрелигиозным, без Бога и без лиц". «И чувствуется у него эта люциферианская воля властвовать, магически и заклинательно овладевать. Притязаемая теургия оборачивается волшебством, колдующим насилием, где нет ни смирения, ни духовного опыта, ни священного трепета, но почти обнаженная похоть мистической власти. Искусство действительно становится... темным действом». Что это, как не одновременный взрез сущности искусства и Маяковского тоже? Культ разрушения, некрофилии и властвования как особого рода эротического "насилия без границ". Но всё это под гарниром "абсолютного освобождения" адептов от каких-либо древних этических инстинктов.

         2

Тот, кто служит красоте языка (эффективности его воздействия), конечно, получает все награды и привилегии от дирижеров социальной матрицы. Тем не менее он не сущностен, он с сущим, но не с бытием. Корень бытия в дословном, в несказáнном и в послесловном. Оно не зависит от аплодисментов или хулы. Служители языка близки не к его истокам, но к его поздней развращенной эстетике. Мир предстаёт настоящим, таким, каков он "на самом деле" – тогда, когда мы прекращаем "внутренний диалог", заданный нам матрицей. (О чем десять томов Кастанеды, с которым в этом вопросе трудно не согласиться). Настоящая, а не симулятивная медитация – приостановка словесных шумов, полное снятие словесно-символической решетки с ума и восприятия.

         Для кого я это пишу? Для себя конечно. "Но ты ведь это давно знаешь как таблицу умножения?" Конечно, но надо это себе напоминать, поскольку матрица человечества ежедневно вдалбливает тебе прямо противоположные "истины". Жизнь есть непрерывное возобновление воли-к-истине.

         3

Несомненно существует пережитость тобою неких, пусть немногих, глубин за пределами социализированных шумов и знаков. Реально ли то, что нами забыто или забвенно? Но разве реально лишь то, что мы пометили словами? Если всё наше дневное внимание стянуто на мир словесный, понятийно-символический, остаётся ли в нас внимание к бесконечно превосходящему миру внесловесному? Не являются ли фанатики словесного люди ущербными, уродами, оскопленными существами? Обманутыми? Разве ночной мир не более просторен, не более магически значим, не более свободен? Случайно ли философ Федор Иванович обмолвился, что русский мир – это пространство ночного сознания? Нет, не сознания даже, а бытия. Сознание – часть бытия. Дневное сознание – еще более малая его часть. Словесное дневное сознание – еще более-более малая его часть...     

         4

В оставшийся (перед Большим взрывом или перед захлопывающейся дверью концлагеря)  кусок (кусочек) времени человек может вдруг резко изменить "точку сборки", осознав, что история человечества действительно закончилась. Не на словах, а реально. Что впереди – ничто, зеро. И тогда прекратится этот бег. Наступит (великая) Внутренняя Остановка. Всё вдруг увидится в другой проекции и в иных пропорциях. Возможно даже наступит тишина или даже остановится этот хаотический поток мыслей и ассоциаций. Прояснится внутреннее небо и засияет голубая бездонность. Кто знает, что явится внутреннему взору. Как говорил царю Бодхидхарма: "Простор открыт. Ничего святого". В смысле: о царь, оставь заботы о своих заслугах, о построенных тобою храмах. Оставь мелкие заботы, они не о том пекутся, не в том они направлении. Бессмысленно изучать великое, пребывая (внутренне) в ничтожной системе координат.                                                                                                                                                                                                                                                                                                               

         5

Там, где довлеющая в нас эмоция – эстетическая (неважно, по отношению к чему: к музыке, стиху, пейзажу или человеку), там мы труп смердящий или клонимся к этому, прокручиваясь вокруг собственной эмпирической оси.   В этом смысле искусство последних веков (по нарастающей) уничтожало и уничтожило духовные потенции в человеке, хитрым образом снимая великое напряжение между полюсами материального и сверхрационального, переводя (вампирически-симулятивно) энергию этой древней сакральной вибрации на свой банковский счет, тщеславный и блудливый. Там, где композитор, поэт или сам человек (как произведение-вещь) слышит в свой адрес: "как восхитительно, как прекрасно!", он должен бы впасть в панику и в глубочайшую печаль задумчивости. Ведь его только что забросали тленной кладбищенской землей.

       Истинная эмоция совсем другая. Шелуха эстетики в истинном произведении (человеке) почти не замечаема, ибо глубина нашего внимания застигнута чем-то иным, что выключает нас из внешнего плана жизни, ввергая в нечто столь бытийно серьезное, что в нас просыпаются струны, с которыми мы теперь уже должны остаться наедине. Для работы.

      Настоящего поэта, композитора, настоящий пейзаж (человека) аплодисменты оскорбляют. В этом смысле я вполне понимаю Глена Гульда и вполне на его стороне, когда он выражает свою решительную негацию по отношению к зрительному залу, где собираются ныне люди, отнюдь не вслушивающиеся в то, ради чего играет или поёт настоящий поэт.

         6

Россия держится Внутренней Индией, которая и есть её собственный корень посреди  отнюдь не заимствованной  духовной пространственности, корень, идущий в почву небесную. Едва он засохнет или отсохнет, России в тот же момент кердык.  Мир не простит России её исконного равнодушия и презрения к прагматизму комфортабельных поросят. Разумеется, многие из россиян внутренне перебежали в эти комфортабельные свинарники, однако духовные весы работают по своим неведомым нам законам, где свои соотношения количества и качества.      

         7

Жажда жить неизменно поэтизируется. А собственно говоря, почему? А если у человека уже есть знание? Хотя бы частичное. Андрей Болконский, да тот же Печорин, возможно даже Обломов. Почему обязательно хороша и  похвальна именно жажда жизни? Предрассудок. Никакой жажды жизни у будды Гаутамы не наблюдалось. Равно и у Лермонтова. Равно и у Раманы Махарши. Хотя все трое отнюдь не равны. Есть другие жажды. Есть иные миры здесь, на земле. С другими формами жажд.  Даже у Мити в бунинском рассказе  "Митина любовь" была жажда бóльшая, чем жажда жизни.

         8

Возможно, Иисус не был зачат непорочно. Но разве это делает его учение и пример его жизни менее значительным? Быть может, даже делает их истинными как раз вопреки отсутствию формально-сакрального статуса. Ведь если он биологичеки не полубог, то чистота досталась ему не просто так, а безусловно героическим самопреодолением и даже самотрансформацией.

         9

В какую девушку мы влюбляемся? В самую красивую? Нет, в ту, что вся – тайна. И эта тайна неисповедима и неисследима. Время тут ничего не значит. Равно то же самое с тайной пейзажа, картины  или стихотворения.

         10

Не может стать лучше тот, кто считает себя совершенным. (Не стоит перечислять всех, кто начинает день с мантры самовосхищения). Об этом горько печалился старый князь Франческо Салина у Лампедузы, говоривший, что сицилийцы, увы, считают себя богами.  А русские? Вот уж кто не считает себя совершенством. Вплоть до подлинного к себе презрения. Некая даже чрезмерность прекраснейшего качества. Вплоть до чувства невозможности даже и пытаться выбраться из всеобщей человеческой гнусности. Вплоть до восхищения своей мерзостностью, которое зафиксировал отчасти Достоевский в романах, а в реальной жизни "сфоткал" Бунин в "Окаянных днях".

         11

Западные философы давно написали горы книг о том, что умер гуманизм, умер Бог и умер сам человек. Но сказали они об этом, торопясь и обгоняя друг друга, сказали сугубо рациональным способом и словно бы не о себе. И потому эти фиксации ничего не значат для нас. Русский человек должен пережить эти катаклизмы внутри себя и изнутри себя, пережить всем существом применительно к своей судьбе и к своей личной вине. И к тому же, исходя из своих собственным наблюдений, из наблюдений безусловно личных, персональных и экзистенциальных.