Онтологические прогулки

Четвертый сезон. Осень

         1

         2

Самый главный вопрос, который точит меня день и ночь: а реален ли я?

      3

         4

Может ли чистый человек (чистая культура) быть бойким на язык? Это о природе красноречия, речевой легкости и косноязычия, то есть смущенности, в которой много чего. Это и о природе всего феномена интеллектуальной и художественной раскованности, той "свободы без берегов" (не чувствования ни этого, ни того берега), пиетет перед которой в конечном счете разрушил в человеке его неразменную цитадель, особый центр невыговариваемости сохранно-потаённого.

         5  

Само желание стать просветленным – срамно. Равно как желание стать святым или выдающимся. Это не я сказал, так пишет в письме ко мне одна умная девушка; желать (продолжает она) – значит зариться на то, чего ты не достоин, чего ты не заслужил. Как хорошо сказано! (И даже с оглядкой на Даля). И она права, ведь само т.н. просветление (для нас, понятно, эта вещь сугубо теоретичная, ибо дальше "поэзии" мы и на шаг никогда не продвигаемся, ведь и для Пелевина, к примеру, буддизм не более чем жанр его художественных спекуляций, всё более, кстати, демонических и сомнительных с точки зрения вкуса), так вот, даже т.н. просветление наступает как внезапная кристаллизация той громадной работы по очищению своего сознания, которая делается человеком денно и нощно втайне "от мира". Вот в каком смысле следовало бы понимать современный трюизм о бытии как самосущности.

         6

Лев Толстой: "Если русский народ – нецивилизованные варвары, то у нас есть будущность. Западные же народы – цивилизованные варвары, и им уже нечего ждать. Нам подражать западным народам всё равно, как здоровому, работящему, неиспорченному малому завидовать парижскому плешивому молодому богачу, сидящему в своём отеле. Ah, que je m'embete! Не завидовать и подражать, а жалеть". (20-томник, т.20, стр.242.)

         Вспомним, когда это писалось. В благостные времена. Толстому, конечно, не пришло бы в голову использовать славный глагол "пожалеть" после первой мировой бойни, навязанной парням и девчатам "плешивыми богачами" и особенно после бойни номер два, въехавшей в нас всей цивилизационной варварской машиной. Едва ли у Толстого нашлись бы слова и желание как-то комментировать запредельность растленности плешивого племени. Никакая "Война и Мир" невозможна по отношению к двадцатому веку.  Художественная форма усвоения опыта века двадцатого невозможна. Художественность как лирико-философский (познание и самопознание) проект Запада уже началом двадцатого века был взорван. Вот почему стало невозможно авторское творчество, невозможен роман, стихотворение, романс или соната. Именно поэтому, именно в этом смысле причины, выдвинутые Мартыновым, слишком изысканно-романтичны, фактически они уравнивают перед "зеркалом Бога" отходы "производства Бухенвальда" с приречной почвой. Художественности  как формы познания и самопознания сегодня нет. Почему? Потому что нельзя улыбаться бандитской гниде и подавать ей руку и сажать её в гостиной толстовского дома в Ясной Поляне. Всё, что сегодня делается под видом художественности, – из совсем иных палестин. Мир сегодня таков, что не может быть принят ни при каких обстоятельствах. Но из отвержения не сошьешь даже шинельки Башмачкина, а не то что поместья не построишь. Но разве возможно сегодня поместье не в жанре пародии или жуткой гримасы? Всё стало невозможным. Всё кроме инобытия. Вот почему авторское творчество (с претензией на авторство) сегодня несостоятельно и почти нелепо. Роман (как и стихотворение, как и соната) не может быть построен на описании жизни тел и их схваток Но ведь души и духа в современном человеке нет. Это фундаментальный факт, который ничем не обойдешь. Это факт такого размера и такого значения, что посильнее тысячи взорванных одномоментно ядерных бомб. Но его некому поставить в центр культурного внимания. Нет культуры, нет внимания, нет центра. Кого же можно жалеть? И кому?

         7

Вот он, современный Родион Раскольников: восемнадцать лет, вооружен до зубов винтовками, пистолетами и гранатами. О богатстве ли он мечтает? Нет, он качает права на "высшую самореализацию", выходя на уровень полного презрения к социуму, от которого его тошнит. Он хочет походить на супергероев телевизора, не понимая их мультяшной сущности. Он хочет славы, не понимая, что эта слава мультипликационная. Тянет ли такой монстр на героя художественного романа? Но ведь он картонно-пластиковый, мультяшно-пластилиновый; он детище интеллектуальных испарений резиновых мальчиков и девочек вне возрастов и гендерных признаков – режиссеров и актеров их тренировочного лагеря. Не тянет.

Художественность завершилась смертью души. Возможно ли говорить о Достоевском в присутствии Галкиных и Ургантов? Не только не смыкается, но даже пунктира не провести. Не обсуждаемо. Раскольников конечно был дрянь дрянью, но не надо забывать, что он измышление не только ума, но и души Достоевского. Как и все его персонажи. К тому же сам Достоевский был квинтэссенцией эпохи одухотворенной, и в жилах его все же текла кровь, а не только чернила-идеи. И Родион у него все же пытается молитвенно припасть к земле: очнуться. А наши бравые палачи с электронной заводкой вместо сердца – совсем не измышление, хотя измышлены фантомными мозгами фантомных слуг хозяина мира сего. Как же назвать современный тип художественности? Фантомной художественностью, несмотря на нефантомную кровь её жертв.   

         8

Слово "душа" сегодня и произносить, и писать как-то неловко, словно изрекаешь какую-то заведомую пошлость. И все же, перебарывая себя, спрошу: душа у человека-сапинса умерла? Но, возможно, это не чья-то вина, а естественный итог её жизни? И тогда мы можем сказать более философски спокойно: завершилась история человеческой души. У души есть своя история, и вот она закончилась. Как история любви с ее зарождением, кульминациями, страданиями, взлетами и гибелью. Подводятся и подведены итоги. (А подведены ли? Кажется нет, поскольку большинство не заметило смерти своей души и продолжают считать себя поэтами-с-душой). Но бессознательно-то, на уровне действий мы все живем не в ауре. Судороги свершенного и по свершенному и даже ностальгия почти закончились. Цикл завершился, круг описан.

       Быть может, народится новая душа? Пустые разговоры. Пока что надо осознать и понять случившееся. Осознать смерть человеческой души, проплакать и проститься, совершить обряд, пройти возвратно весь её путь – вот задача для мистов, поэтов и философов-мистиков. Пусть все хором говорят, что такого предмета для размышления как душа не было и нет. Так-то оно так, но святая троица тоже не предмет философии, однако предмет нашей сердечной боли на уровне фундаментальной утраты. 

       9

а)

Душа умирала параллельно забвению истины. Истина проста, ясна и всем была известна, но она никого не интересовала и не интересует. Человек интересовался и интересуется заблуждениями. (Историями блужданий во лжи). Тем более человечество. Человек любопытен, и заблуждения во всех сферах его неотвратимо влекут, и он всегда и везде лезет именно в заблуждения, даже и не пытаясь мотивировать это копание в экскрементах. Такова судьба проекта "прогресс". Вот почему с самого начала у этого проекта не было шанса на выход к истине: человек вышел в путь из точки истины, из простоты и прозрачной ясности. Все аристократические линии ментального опыта человека были либо заброшены, либо извращены. И сфера искусства, например, неуклонно наполнялась всё более грязными типами души и потому всё более изощренными технологически.

б)

Когда силы чуткого внимания, неизбежно равные невыговариваемому благоговению, стали в человеческой душе ослабевать, появились мистерии (как пример: Элевсинские), подпитывавшие это исконное свойство души созерцать и переживать истину. По одной из версий, мистагог показывал мистам таинство простого пшеничного колоса, из которого являлась сама богиня Гея, подтверждая величайшую истину: се растёт! Тому, что растёт, поклоняйтесь, ибо истинно. (А не тому, что сделано.) Как только человек поклонился автомашине, у человеческой души начались судороги удушья.

       Истинно вот: солнце встает, травинка проросла... Всё очень просто и выше всякого ума. Но пришел с рогами, служитель лжи, и сказал: нет, солнце не встает, это земля кружится; вы живете в сплошных кажимостях, похерьте их, лишь ум объяснит вам истину. И понеслось... И вот истиной в поэзии объявили непохожесть одного человека на другого. Это ж надо додуматься! Вот в чем, оказывается, истина! В кляксах и бородавках. Истину стянули на того, кто должен был бы служить истине. Словно бы в протест к анонимности творчества в эпохах, где душа была в расцвете сил.

в)

Придумали скуку умирающие души. Подлинная поэзия скучна для утративших контакт с истиной, упустивших жар истины из себя. Так появились формы симуляций поэзии. Этих форм становилось всё больше как форм психических девиаций и форм лжи во всех сферах. Отсюда легко увидеть, что вся платформа художественности, будто бы служащей чему-то высокому, есть иллюзия: на самом деле это бесконечность девиаций, бесконечность вариантов и сюжетов омраченности и патологий. (За редкими исключениями, которыми живые души и питались). В этом поглощении девиаций, омраченностей и патологий и заключалась увлекательность художественных изделий. Вот почему с этого крючка человека не снять. Он его глубоко заглотил. Ему хочется уже только "интересненького", то есть бесконечно далекого от истины.

г)

Художественность последних этапов жизни уставшей, уже почти отказавшейся от себя души была откровенной игрой на понижение. В какой-то момент искусство включилось в великую игру по "опусканию" человека. Разнообразными приятными способами. Опуская человека, оно внушало ему, что поднимает его и возвышает. Развращая его, оно внушало, что облагораживает и очищает, придает мужество, так как демонстрирует "реальность как она есть". Постепенно вся слава земная перешла от богов и героев к музыкантам, поэтам, актерам, художникам и режиссерам. От служителей истине к служителям своей деформированной самости.

       В эпоху уже активного умирания души жизнь большинству молодых людей с неизбежностью открывалась как зеленая улица соблазна на странствования в бесконечном лабиринте психических, философских и общементальных девиаций и омраченностей. Других моделей жизнь уже не давала. И весь пыл своей естественной чистоты и благородства молодой человек отдавал этой могучей машине с ледяным нутром. Пока она не превращала его в клоаку чувств и мнений. В куклу на палубе разъяренного океана.

         10

Поэзия была инвариантом тяги к истине. Истина и поэзия были сестрами. Старшей и младшей. Но поэзия вовсе не была искусством слагать вирши. Ведь и Гомер не был поэтом, как и индийские риши. Светская душа тяготела к поэзии как форме "тонкого" миропереживания, в иных случаях как форме участия в мистерии бытия, а не как форме стягивания внимания к своей телесной тюрьме. Религиозная душа тяготела к истине как к непосредственному духовному контакту, снимающему иллюзию "я".

       Содержание мира неизменно. Едва ли человек создан, чтобы поменять содержание поднебесной, хотя глупцы как раз и призывают именно в этом видеть "креативность" гомо, сводя содержание к игре фантазий в пьяном человеческом мозге. Бытие-в-истине существует или нет. Третьего не дано. Пути к бытию-в-истине не подлежат разглашению. Нельзя привнести извне мудрость. Фиглярство – сколько угодно. Форм симуляций поэзии (повторюсь) – бессчетное количество, как форм человеческой лжи и ложных путей. Истинный путь один, и он невидим извне. С предательства истины начинается путь к успеху.

       В момент омертвения души искусство стало нагло играть, созидая откровенно пустотные конфигурации, рассчитанные на тот или иной эффект. Просчитывалось (воз)действие. На подкорку и корку, Удар. Замануха. Трюк. Бесконечное понижение, которое не может быть бесконечным. Где-то лопается струна, и вылезает рыло вместо морды, заменившей лицо, бывшее когда-то ликом.

(Продолжение следует)