Онтологические прогулки

         1

 

Однако мы уже в небытии. Мы в его греховном времени. Но грех наш не того типа, что, дескать, я украла мужа у Анюты, грех наш бытийный. Мы проскочили оазис бытия, набрав бешеную скорость, отдавшись инфернальной воле машин (машинного в нас завистничества), соблазнивших нас много чем, но прежде всего дав пищу нашей омерзительной жадности. Бытие же свершается в ритмах не быстрее лошадиного бега. И вот мы поглощены небытием, рассуждая о мышлении по поводу небытия, о мышлении философов и мистиков. Сколько бы мы ни мечтали, нам не тронуть ни одной струнки бытия, не коснуться ни единой его прядки. Наш грех самый страшный из грехов: онтологический. Вот почему явился велиар со своим "трансгуманизмом", явились "поводы" для всеобщего клеймения скота: бытие нас уже не охраняет, и Зверь сотрет нас как ластиком карандашную виньетку со всеми нашими прекрасными стихами, льющимися по тысячам потоков и ручьев, со всей нашей массовой "изысканной" образованностью, которой грош цена: она влита в нас "миром сим". В нас не было трудов, чтоб почернели мы от скорби и натуги. И вот теперь, когда мы, разгоряченные талантливостью, принадлежащей коллективному эгрегору цивилизации, раскрыли руки и делаем вид, что летим в пространстве схваченной за хвост истины, вокруг нас, обвив нас сверкающей фольгой, хохочет змий, он нас давно поймал зеркалами, в которых мы упоённо любуемся собой; обожив обожаемого себя, мы, уже несчастные, но боящиеся посмотреть в зеркало истины, делаем вид, что служим Целости. Мы вылетели за пределы, ибо бытие тихо и просто, оно ничуть не блистательно, оно ничуть не грешит всезнайством и пафосом познания как таковым.  И вот за нас уже некому вступиться: бытие нас не слышит и не видит. Назовите это черной дырой.

 

 

         2

 

Современный тип хомо сапиенса по сути обожествил свою способность наслаждаться художественностью, в  том числе художественностью человеческой психики и сладко щекочущей нервы ритмической расстановкой материальных объектов (в том числе нот и букв). Все вдруг стали "служителями Гармонии". Всё остальное сапиенс задвинул локтем на самый задний план внимания, сделав это "остальное" орнаментальным материалом внутри всех мизансцен в ходе художественных формовок. Говоря откровенно и попросту, он прикрыл эстетическим флером свой скотообразие, подменив искусство жизненной трансформации художественностью как якобы высокой формой мистики. И толпы купились. И вот фантом шествует, и фантому поклоняются.

 

 

         3

 

И разве не дико, что весь громадный напор интеллектуалов и чистых художников мира привел нас к страшному обрыву черной бездны? Интеллектуалы и служители художественности отодвигали нас от бездны? Позвольте не согласиться, господа присяжные. Напротив: они всегда кричали "вперёд!" Они всегда призывали покончить со старым и традиционным, то есть священным, они всегда обожествляли любую новизну, то есть всякий трюк, собиравший аплодисменты. Уже даже в последние годы жизни Борис Пастернак, возмущенный, что кое-кто обвиняет его в неприятии большевистской революции 17-го года, признавался Геннадию Айги: «Дело не в том, что я не принимал русскую революцию, я ее принял так же, как Маяковский. Я просто считал и считаю, что она не была завершена». Ничего себе! Неслыханный разгул хамства и некрофилии, неслыханнейшая потачка всем самым гнусным качества человека, прямая охота на благородных людей и на благородные качества, сатаническое уничтожение всего, намекающего на дух и духовность , – оказывается, этот заряд не был еще израсходован до конца, этот адский путь был еще не завершен? Нет слов. Пастернак говорил "русская революция", даже не заметив, что она была кровавейше антирусская.

         Какой ценой, ценой вырванных из почвы миллионов лучших родов, ценой небывалой народной жертвенности и беспримерного терпения страна вышла в конце пятидесятых к более или менее нормальным социалистическим отношениям. Вот с этого и следовало начать эволюционное строительство истинного социализма, начать с чрезвычайно важного: с покаяния, огромного и вселенского, с покаяния прежде всего власти и властей, равно как и культурной элиты. Именно художники и ученые, интеллектуалы и артисты должны были выйти на улицы с требованием Покаяния.

              

         4

 

Сегодня любая книга, написанная изнутри культурной особицы, изнутри Единицы (как говаривал скромнейший Киркегор, сущностью которого был "домашне-приватный" стыд перед Богом), будет либо отвергнута "высокообразованной" толпой, либо прочитана супротив её течения в контексте сугубо цивилизационном.  

         Меня неизменно поражало и поражает, как могла чуть ли не вся художественная и мыслительная элита двадцатого века работать на технизированную цивилизацию, то есть говоря попросту на велиара, затаптывая культуру, которая всегда локально-почвенна и в этом смысле приватна. Боги всегда домашни, иначе они становятся идеологическими колотушками. Или звонкой пудрой для лжепоэзии. Культура – это не просто домашне-ландшафтное состояние человеческого вещества, но застенчиво-целомудренное его состояние; это сама наша никому и ничему не подчиненная потаённость, то есть нечто непродажное.

         Да, истинное пиршество прозы и поэзии сейчас у нас на Руси! Неистощимое и поражающее богатство стилей и манер, сотни блестящих стилистов и тончайших лириков, способных передавать непередаваемое и созидать чарующую музыку на грани самого несентиментального реализма и мистицизма. А сколько филологов и культурологов, тонко чувствующих не только текст, его явные и скрытые пласты, но и сам субстрат поэзии и способных поистине бисерно-изысканным, одновременно глубоким и легким стилем касаться нюансов, почти неощутимых... Стиль, язык, изысканность, тонкость работы, виртуозность почти на грани с волшебством? Всё это началось с двадцатым веком. А мы никогда не задумывались, почему по крайней мере десятка четыре (если не более) современных прозаиков пишут на порядок виртуознее и "тоньше", чем все наши классики девятнадцатого века вместе взятые? Стиль и язык Толстого или Достоевского, да даже Гончарова и самого Лескова кажутся почти топорной, почти неуклюжей работой рядом с современными профессионалами-чудодеями, когда ты только открываешь рот от изумления сим утонченным цирковым искусством. Но разве же это не наводит нас на некие мысли и подозрения?.. Нет ли за всем этим длящимся более столетия супервниманием к красоте формы некой причины? Я думаю, неправы те, кто говорят, будто бы романы и интеллектуальные рефлексии Толстого и Достоевского хороши, несмотря на тяжелый и неуклюжий стиль и на стёртый язык, не позволяющий читателю цокать языком от восхищения. Когда внутри человека идет серьезная, нешуточная, не на показ духовная работа, он не будет переносить центр внимания на эстетику стиля. Здесь есть тайна, не нами положенная. Одухотворенная женщина никак не будет обворожительной, даже если бог даровал ей безупречные черты. Здесь есть тайный претин. И ссылки на Пушкина здесь не пройдут по ряду, ряду причин.

       Однако хватит, умному довольно. Всем известно, что духовное движение идёт по спирали вверх (то есть "топчется на месте" с точки зрения тех, у кого нет объемного зрения), а отнюдь не прямолинейно вперед. Равно и культура, будучи всегда детищем конкретной почвы и дома, растет только вглубь, когда же её пытаются "расширить", то она самоубивается. И вот мы сподобились дожить до момента, когда новые книги бессмысленны. Впрочем, как и большинство старых. Детские игры "в культуру" закончились. Вплотную подошло нулевое время, где Некто, зловеще посмеиваясь (вот уж воистину Воландище), спрашивает сквозь дорогой сигарный дым: ну-с, какой ход вы теперь сделаете, творцы сраные, любители сиятельного глобализма, когда я прижал вас к ногтю, когда превратил вас в пронумерованные тела? поможет ли вам бог музыкальной болтовни, которому вы служили?

 

 

         5

 

Прочел книгу Лу Саломе о Ницше. Специалистка по фрейдизму и эротике рисует три этапа судьбы Ницше. На первом он воспел древнегреческое дионисийство и стал его искреннейшим адептом (оставаясь корректным профессором филологии и законопослушным гражданином; нам, русским, это уже смешно). На втором он захотел любить. Любовь есть акт обожествления человека, и Ницше воспел Шопенгауэра и Вагнера, влюбившись в последнего до чертиков. Затем он последовательно от этого освободился, взрастив ненависть к одному и второму. Бешеные поиски "достойного" предмета любви ни в человеческом плане, ни в творческом ни к чему не привели. (Даже Лу отказала ему, и от бесконечного её обожания он ринулся в полное её отрицание вплоть, спорадически, до ненависти). И тогда Ницше влюбляется в себя, всё более и более самообожествляясь. Саломе пишет об этом спокойно и без малейшей иронии: "А что ему оставалось делать?" Мол, такой чистый дух, что не мог найти среди людей достойного себе объекта. Так он приходит к Заратустре, где выводит свой метафизический портрет.

       Ну вот, воистину Германия не Россия, и логику, начертанную Саломе, русскому не понять. Влюбляюсь в идею, а потом ищу человека, который бы эту идею воплотил, да еще вкусно и с блеском. Это, кстати, вполне логика творцов трансгуманизма: придумывается сверхчеловек и во имя его, во имя этой химеры наличный человек презирается и загоняется в гетто, превращаемый в биоробота, а потом просто уничтожается как крыса. Прав Игорь Мардов: люди темного воображения невероятно опасны.

 

 

         6

 

В своей книге "Человек в замысле Бога" Игорь Мардов отмечает крайне важную черту современного человека: тягу к избыточной жизнедеятельности. И здесь философ с одной стороны предупреждает о темной стороне этого влечения, а с другой – благословляет его. Вот он пишет: "Избыточные душевные потребности и их воли, вообще говоря, человеку не надобны и самораскручиваются в основном на недобрых чувствах и устремлениях". То есть любая избыточность деятельности (неважно, в какой сфере, вплоть до высших и утонченных) идет во зло и из темных структур человеческой воли. Более того, Мардов вполне понимает, что современная "культура всячески потакает злу <этой избыточной> деятельности, а та подпитывает её. Злодеятельность всё больше тиражируется, а её культура (культура Зла! – А.С.) всё больше возносит саму себя и генерирует темную филию". И тем не менее: "... натуральная жизнедеятельность человека недостаточна для активности жизнепрохождения нового Адама".

       То, что я называю жадностью, Мардов укрывает в некую пассионарность, удовлетворяющую некие причудливые амбиции и желания в человеке, некие всё новые и новые формы наслаждений, вплоть до содомических и садистических, о которых он сам же говорит с отвращением. Тем не менее не случайно суть художественного письма он укрывает в понятие "вкусного" текста. То же самое с музыкой, живописью и т.д. Но в том-то и дело, что искусство последнего века пошло сплошь по "гастрономическому" пути, по чревным темным извивам человеческого "ненасытного" воображения, именно-таки ненасытимого в принципе. Когда эксперты (и соответственно массы) оценивают искусство с точки зрения "вкусности", то ясно и ребенку, ясно как дважды два, что подлинность ускользает от их взгляда и слуха, ибо вкусовые рецепторы содомического человека (имею в виду отнюдь не столько сексуальную ориентацию жителей Содома, сколько целостный их мировоззренческий габитус, конгениальный с нашим нынешним) давно извращены. Он ведь ест не от голода, а ради наслаждения процессом гурманства. Чувство духовного голода вообще списано со счетов у содомического человека, правящего транскультурой нашего эончика, где древнему духу объявлена война. Избыточность поглощения прямо пропорциональная избыточности "креативной" деятельности.

 

 

         7

 

Проблема не в силе. Мускулатуру свою люди показали достаточно. Проблема в силе восприятия. Она утрачена. Еще в юности я писал о том, что одной-единственной великой мелодии (я приводил примеры из Баха, Шуберта до Вилла Лобоса) было бы достаточно, чтобы не просто насытить , но преобразить человечество, если бы человек был способен воспринять её всю до истока всем своим спинным хребтом. Но человек содомической эпохи всё воспринимает в скользящем режиме. Он автоматически сбрасывает возможность ухода с поверхности в глубину, у него нет сил для "эдемского" восприятия. Он импотент. И потому горы великих мелодий во всех сферах искусства и природы, во всех жанрах "не насытят" его уже никогда, ибо еще и раньше не могли насытить. Ибо он гурман, не знающий что такое духовный голод. Человек слепо-глухо-болтлив. Из человека-гурмана он в последние десятилетия превратился в приставку к машинным блокам, в этакую флешку для сбора информации, которую он никогда не расшифрует и в которой он понимает только скольжение внешних арабесок тупого ритма и воплей.

 

 

         8

 

Разница между чисто человеческим внутри-себя-движением и продвижением себя хамски-социальным соответствует разнице между двумя постулатами: футуристическим "лучше быть побитым, чем незамеченным" (Маринетти) и известным с изначальных времен "пройти, не оставив следов". Вся художественность чтимой и читаемой нами эпохи , в которой мы "прописаны", следует первому призыву и потому её сущность – назойливость и хамство. Над второй позицией поэты, художники и музыканты неизменно презрительно насмехались. Еще бы: если тебя нет онтологически да еще ты и среди толпы не выделен, то тогда ты даже меньше, чем лопнувший шарик с нацарапанным именем. Второй постулат чтят глубоко потентные существа, которым не надо опираться на трения с обормотами, чтобы чувствовать нескончаемую причастность.                                     

         Кстати, инъекция большевизма приучила многих считать этот "ор в ухо" и это "влезание под кожу" непременным признаком таланта.

 

 

         9

 

Московский философ Евгений Головин когда-то высказался о смерти души у современного человека. Не бог весть какая оригинальная новость (после известного сообщения Ницше), но решиться на такое признание всегда очень трудно человеку, не устремленному к блефу или к демагогии. Мы ведь понимаем, что сугубо овнешненных сообщений нет и не может быть. Зачем так заголяться? Значит, уже почти все "умные" люди так думали или подозревали этот диагноз. Но наступает момент, когда всё застопоривается, когда культуру разрывает опухоль, когда культуры давно уже нет, давным-давно нет культа богов (и самой Земли), а остался только перенесённый на индивида культ эгосамости, к тому же с буржуазным корневищем. Зачем повторять "ням-ням", когда есть нечего. «Нельзя реанимировать культуру, потому что душа человеческая, уже давно тяжко больная, сейчас  практически умерла и перестала чувствовать слова. Поэтому они массами уходят в необъятность демагогии, где человек становится актёром, наэлектризованным пустотой». ("Буржуа: люди антимифа").

       И все же человеку, у которого по какой-то божественной случайности душа не умерла, такое высказывание покажется эпатажем и кривляньем; и слава тебе господи. Чистые люди не слышат матерщины.

 

 

         10

 

Сменить вектор внимания? Но как? Тот шепот: "красивые слова лгут!" – прозвучавший две с половиной тысячи лет назад, так ведь никем и не услышан, а ведь то было Божье предостережение.