Онтологические прогулки

Как бы мы ни разводили понятия «русская философия» и «философия в России» (общеизвестны дискуссии на эту тему), все же это различение, как и всякое другое, возможно лишь в рамках тождества. У русской философии и философии в России есть вполне очевидный «общий знаменатель» - русский язык, т.е. все это – «философия по-русски». Независимо от того, какие идеи и системы живут в философском пространстве России (западнического или почвеннического толка, религиозные или атеистические и т.д.) у них – общая языковая форма существования, общий способ обращения автора-мыслителя к своему слушателю и читателю.

Язык как способ коммуникации, обеспечивающий целостность той или иной группы людей, - это уже, скорее, социально объективированное и потому опосредованное бытие языка. В своей же непосредственности, язык, будучи имманентным самой мысли, есть обнаружение человеческой субъективности. Это явление человеческого духа. Явление человеком своего «Я». Неслучайно в русском языке слово «язык», обозначающее и орган речи, и народ, и способ коммуникации, начинается со звука «я» (йа). Язык – это звучащее Я, обращенное к бытию: Я-зык.

Звук, как ничто другое (например, цвет, запах или фактура), несет на себе отпечаток органики звучащего тела, а также чувственных условий его существования. Не удивительно, что национальные языки и диалекты звучат по-разному. Ведь это звучат разные популяции, если угодно, разные тела, выросшие и живущие в определенной среде обитания. Как писал Гегель, звук – это «жалоба идеального, находящегося во власти другого, но вместе с тем и его торжество над этой властью, ибо оно сохраняет в ней себя». (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т.2. С.192.) Тогда как слух есть «чувство, которое относится к бегству из материальности, к переходу в область нематериального, душевного, идеального». (Там же. С.193.)

Всякий национальный язык или диалект выражает некую био- и социально-генетическую «одинаковость», свойственную большинству членов той или иной группы людей, как бы подчеркивая и закрепляя качественное своеобразие данного множества индивидуумов и, соответственно, его отличие от других групп. При этом каждый язык представляет собой весьма жесткую систему, функционирующую и развивающуюся по своим специфическим правилам и традициям. Эта правильность и устойчивость языка есть выражение и одновременно условие устойчивости сверхчувственных по своей природе (умопостигаемых) внутренних и внешних отношений определенного сообщества людей, пользующихся данным языком. Сергей Есенин писал: «Словом, звуками и движениями человек передает другому человеку то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем. Все, что выходит из человека, рождает его потребности, из потребностей рождается быт, из быта же рождается искусство, которое имеет место в нашем представлении». (С. Есенин. Быт и искусство // Собрание сочинений в пяти томах. – М., 1967. Т.4. С.203.)

В известном смысле, всякий естественный язык – антипод теории. Если последняя есть развертывание логики бытия в системе понятий, то в языке, напротив, логика бытия представлена как бы в свернутом виде, и не только в строе устной и письменной речи, но и в каждом отдельном слове. Сказано: познаешь ты суть вещи, коли верно наречешь ее. Собственно, это «нарекание» (и как процесс, и как результат) оказывается тождественным самому процессу и результату познания. Если признавать тождество бытия и мышления, то знаменитую хайдеггеровскую метафору «Язык – дом бытия» надо понимать почти буквально. Однако бытие как мышление (логика) живет не только в строе языка, но и в каждом звуке живой речи.

Для меня каждый звук русской речи – это, согласно академику Льву Владимировичу Щербы (1880-1944), автору знаменитой «глокой куздры» не просто звук, а фонема, т.е. смысловая (семантическая) единица звучащего языка. Но для Л.В. Щербы семантическая единица – это слог (приставка, корень, суффикс и т.п.), а для меня, повторюсь, – не этот «молекулярный» уровень языка, а уровень «атомарный» – звук.

Есть большой соблазн, писал Гегель, подыскать каждому элементу звучащей на определенном языке речи (гласным и согласным), как и для «более абстрактных элементов» (движений губ, нёба и языка) особое присущее им значение. (См.: Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т.3. – М., 1977. С.296.) И хотя Гегель весьма скептически оценивал шансы на успех такой работы, и сегодня находятся желающие составить нечто вроде языковой «таблицы Менделеева», состоящей из «знако-звуков», которая давала бы наглядное представление о какой-то законченной совокупности первоэлементов, посредством комбинирования которых складывается словарное ядро того или иного национального языка. Правда, идея эта не нова. «Периодическую систему слова», похоже, намеревался составить еще Велимир Хлебников. (См.: Хлебников Велимир. Избранное. – М., 1986. С.15.)

Какой бы утопичной ни представлялась эта затея, нельзя отрицать того, что в системе любого национального языка (разумеется, речь не идет о заимствованных словах) за каждым звуком закрепилось особое, только ему присущее смысловое поле, имеющее к тому же, как показали исследования лингвистов, определенную эмоциональную и даже цветовую окраску (См.: Журавлев П.П. Звук и цвет. – М., 1991.). Не претендуя на сколько-нибудь систематический анализ соответствия между звуками русской речи и их «смысловой нагруженностью», все же хотелось бы обратить внимание на некоторые случаи такого соответствия, чтобы можно было говорить о «философии по-русски».

В первую очередь, надо сказать о гласных. Формально их меньше, чем согласных. Однако в действительности, их превеликое множество во всяком языке. Любая буква, обозначающий тот или иной гласный звук, читается и произносится всякий раз по-разному в зависимости от контекста. Поэтому для обозначения гласных, наверное, можно было бы придумать не 9, а тысячи букв. Но какой в этом практический смысл? Неслучайно в древнерусских тестах в написании часто употребляемых слов опускались, как правило, гласные, хотя именно они «делают звук» во всяком языке, являясь как бы его плотью, субстратом или наполнителем. Благодаря гласным в купе с согласными язык представляет собой чувственно фиксируемое звучание, посредством которого человек может выразить свое отношение к тому или иному предмету. Важно подчеркнуть, что это отношение всегда оказывается отношением мыслящего и чувствующего Я к не-Я, то есть некой идеей, которая, собственно, и определяет значение звука. Итак, об «идейном содержании» гласных и согласных в русской речи.

Правда, начнем с фонемы «й». Это, как ни странно, согласный звук, который,  сливаясь с гласными звуками, порождает ряд дифтонгов: йа (я), йэ (е), йо (ё), йу (ю). «Йотированность» звука говорит нам о потребности субъекта реализовать свой внутренний потенциал, вырваться наружу. «Йотированность» указывает на внутреннюю напряженность, некую «натянутость тетивы», благодаря которой субъект, собственно, и является действующим субъектом. Йотированный звук всегда говорит о том, что нечто подобно стреле как бы выстреливается из натянутого лука. А вот дифтонги, которые заканчиваются на «й» (ай, ий, ой, уй, эй), выражают действие, связанное с какой-то концентрацией, свертыванием, фокусированием и т.п. Эксплозия (взрыв) тут сменяется имплозией (резким сжатием).

Фонема «йа» (я) выражает присущность какого-либо действия или признака субъекту (иначе говоря, человеческому Я). Так называемая йотированность звука, как уже было сказано, свидетельствует о внутренней напряженности субъекта, о его потенциале, внутренней энергетике. Как заметил д.ф.н., профессор А.Б. Невелев во время обсуждения настоящего доклада, «Я – это вопль человека о себе: й-а-а-а…». Напротив, восклицая «ай», мы как бы прячемся от мира, сворачиваемся в себе подобно улитке. А вот фонема «а» (самый открытый звук) - это уже снятие предшествовавшего напряжения, расслабленность, разрядка, открытость, «свободный полет стрелы», сама свобода.

Примечательно, что фонетический ряд русской речи, представленный в алфавите, замыкается в некий круг, когда последняя буква в своем звучании переходит в звучание первой буквы: А и Я (йА). В этом можно усмотреть биение сердца или дыхание живой русской речи.

Фонема «е» (йэ) указывает на основу и способность к существованию в пространстве. Посредством звука «е» обозначается движение как способ существования чего-либо и тем самым естественность этого существования, его «настоящность» и возможность существования в будущем (мол, еще не конец, еще есть будущее). Неслучайно в русском языке слово «есть», начинающееся с этого звука, означает такие разные на первый взгляд вещи, как 1) существование в настоящем; 2) наличие чего-либо и, наконец, 3) процесс питания, обеспечивающий жизнь в пространстве и во времени. Чем более йотированной является данная фонема, тем больше в ней экспрессии, скорости, мощи, энергии. Послушайте, как по-разному произносятся одни и те же буквы «е» в слове «течение». Две первых «е» как бы обозначают движение, например, воды в русле реки, а последняя йотированная «е» акцентирует внимание на той силе, благодаря которой возможно это движение воды. Вода движется, потому, что ей присуща какая-то двигающая ее сила, уходящая вместе с водой.

Близкая по звучанию фонема «э» свидетельствует о готовности или ожидании субъекта к тому, что нечто еще только может появиться, по крайней мере, в высказывании. Отсюда – довольно часто встречающееся «эканье». Неслучайно и то, что звук «э», как правило, сопровождает произношение почти всех согласных, особенно в аббревиатурах. Например, эС-эН-эГ. Когда мы хотим привлечь чье-то внимание, то кричим: «Эй!» Тут важен момент ожидания отклика. «Эй!» - это выражение концентрированного ожидания отклика.

Фонема «и» - верный признак того, что речь идет о восприятии субъектом континуальности, временной длительности, в том числе в восприятии субъектом пространства. Еще Кант в «Критике чистого разума» указывал на то, что пространство всегда «схватывается» во времени. Это подтверждают многие глаголы. Например, идти, нести, вести, пилить и др. В них акцент делается не столько на перемещении, сколько на том, что оно требует какого-то времени (и).

Фонема «ы», как правило, указывает на позиционность, противопоставленность, противоположность субъекта и объекта. Например, ты, мы, вы, быть, пытать.

Фонема «о». Посредством ее субъект выражает свое восприятие мира как некую очерченность, окутанность, округлость, окруженность, обитаемость бытия. Неслучайно Парменид сравнивал бытие с неким шаром-сферой.

Фонема «йо» (ё) – это как бы «выстрелянное» О, снятое напряжение. Неслучайно, оно часто встречается в восклицаниях и, конечно, нецензурных словах: ё моё и т.п.

Фонема «у», как и соответствующий союз, всегда означает некое соседство, непосредственную близость, такое расположение, которое тем не менее не переходит в слиянность. Сравните диалектное «суседи». Это те, кто «сидит», т.е. живет рядом, не будучи одной семьей.

Фонема «йу» (ю). Это тоже соседство, но беспокойное, напряженное, деятельное: юла, юлить, юность, юный и т.п.

Нетрудно пофантазировать относительно противоположной фонемы «уй».

В отличие от гласных, согласные вообще не имею самостоятельного существования, т.е. «собственного голоса». Но они всегда обозначают позицию: либо стартовую, с которой начинается произношение гласного звука, либо его финиш. Если гласные мы сравнивали с плотью, субстратом, наполнителем языка, то согласные, наверное, можно было бы сравнить с неким каркасом, хребтом языка, структурной решеткой.

Совершенно очевидно и потому не требует пояснения значение, так сказать, предлогообразующих согласных:

«с» - связь; эта фонема имеет свойство становится звонкой в том случае, когда связь с чем-либо или кем-либо становится чувственной: сравните «беСпечный», но «беЗнравственный» или «беЗликий»;

«к» - направленность действия;

«в» - проникновение.

Однако семантическая «нагрузка» большинства согласных не столь очевидна и потому требует толкования, которое может быть самым разным. Одно из таких возможных толкований с точки зрения субъектно-объектных отношений мы предлагаем ниже.

Фонема «б» указывает на чувственную близость, непосредственность связи с чем-либо, соприкосновение чувствующего субъекта с объектом. Например, боль, близкий, брань, б..дь.

Фонема «п», напротив, указывает на некую бесчувственность соприкосновения и ее «овнешвленность». Например, пространство, поверхность, прах, пустой, пытать.

Фонема «г», также как и чередующаяся с нею фонема «ж», указывает на наличие какого-то «жизнерождающего» начала. Например, бог, боже, муж, женщина, жизнь.

В русском языке есть еще одна (на слух почти неотличимая) фонема, которая также обозначается буквой «ж», которая, однако, не чередуется с фонемой «г». Она имеет совершенно другое значение и указывает на какое-то остро чувствуемое воздействие. Например, жало, жестокость, жечь и т.п. Кстати, нечто подобное существует и в ряде европейских языков, но там для обозначения похожих звуков существуют разные буквы. Например,  во французском языке есть две буквы (J и G). Обе они читаются почти как русское «ж».

Когда подчеркивается еще и направленность такого «жесткого» (форсированного) воздействия, используется фонема «з». Например, звук, звон, зудеть, заноза, здесь, зенки.

Фонема «д», как правило, фиксирует, деятельное начало в субъекте, которое, однако, всегда определено, т.е. ограничено в пространстве, когда деятельное отношение субъекта к миру как бы наталкивается на сопротивление со стороны мира вещей.

Фонема «т» как раз и свидетельствует о таком сопротивлении воздействию субъекта. Вместе с тем тут содержится указание на наличие опоры, какой-то устойчивости. Например, стена, стоит, стропила, твердь, труд, тело. Звук «т» говорит о наличии пространственного предела движению и всякому другому действию. Тогда как похожая фонема «ть» указывает на податливость, неопределенность, возможность получения либо того, либо иного результата действия. Недаром большинство глаголов в неопределенной форме оканчиваются на «ть».

Еще большую покладистость объекта по отношению к субъекту выражает фонема «л». Например, лежать, лобзать, любить, ладить.

Предельно возможное согласие, единство в отношениях субъекта и объекта выражает фонема «м», которая входит в слова, означающие то, что принадлежит или может принадлежать мне; то, частью чего я являюсь или наоборот то, что является частью меня самого: мир, мой, мысль, мама, место и т.п.

А вот фонема «р», напротив, выражает, так сказать, «конфронтационный» характер отношений субъекта и объекта, требующее от субъекта каких-либо усилий. Например, борьба, против, трение, труд, страх.

Еще более «проблемный» характер субъектно-объектных отношений выражает фонема «щ», которая указывает на некую сокрытость объекта от субъекта, таинственность, «провальность» и сумрачность бытия, опасность проникновения вглубь. Например, ущелье, сущее, женщина.

Что же касается фонемы «ш», то значение ее вполне очевидно. Речь идет о том, что издается какой-то неопределенный звук, т.е. шум. Например, шуршать, ушли, уши, шепчет и т.п.

Чрезвычайно сложно толкование фонемы «н», которая входит в состав слов, обозначающих  и отрицание, и «овнутренность», и «овнешвленность». Самое сложное тут – увидеть некое общее основание, которое мы не находим нигде, кроме как в некой виртуальной отрицательности бытия вообще, т.е. в его тождественности ничто. Например, сущность, нутро, искренний, нет, мне, но, ну, н-да.

Фонема «х» присутствует в тех русских словах, которые так или иначе связаны с дыханием и представлениями людей о неком животворящем духе, как естественном, так и сверхъестественном.  Например, дух, хорошо, ух, ха-ха, хвалить, хвастать, отдохнуть, выдохнуть, х...й.

Фонема «ч», как и чередующаяся с нею фонема «ц» (например, конец - конечно, венец - венчать) указывает на источник, причинность, начало и финал существования, некую кольцевую замкнутость бытия. Например, чин, причина, чинить, почин, мужчина, конец, венец и т.п.

Наконец, некоторые соображения о фонеме «ф». На наш взгляд, она вообще не характерна для русской речи и потому требует от говорящего усиленной артикуляции. Похоже, в исконно русском, или старославянском,  языке этот звук означал лишь какое-то отторжение, отстраненность субъекта от объекта, что не очень характерно для русской ментальности. Эта фонема выражает реакцию субъекта на нечто чуждое ему. Например, фу, тьфу, фи, фифа. Это, пожалуй, все русские слова, включающее данную фонему, которую мы нашли в словарях. Все остальные слова, включающие этот звук, иностранного (преимущественно греческого и латинского) происхождения.

Таким образом, каждый гласный и согласный звук в корневых словах русской речи обладает более или менее определенным значением, которое в неявном виде сохраняется и в фонетическом ряде каждого слова. На это обращал внимание еще Сергей Есенин: «В нашем языке есть много слов, которые как «семь коров тощих пожрали семь коров тучных», они запирают в себе целый ряд других слов, выражая собой иногда весьма длинное сложное определение мысли. Например, слово умение (умеет) запрягло в себе ум, имеет и несколько слов, опущенных в воздух, выражающих свое отношение к понятию в очаге этого слова. (…) происхождение этого главным образом зависит от того, что наших предков сильно беспокоила тайна мироздания. Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней, и оставили нам много прекраснейших ключей и отмычек, которые мы бережно храним в музеях нашей словесной памяти.» (С. Есенин. Ключи Марии // Собрание сочинений в пяти томах. – М., 1967. Т.4. С.183.) С Есениным можно поспорить лишь в том, что не многие, а все слова исконно русского языка «запирают в себе целый ряд других слов». Проблема, однако, состоит в том, чтобы уметь слышать, чувствовать эти слова и, опираясь на имеющиеся знания, научиться пользоваться ими как ключами к тайнам мироздания. Так, как – выяснилось в недавней беседе – слышит русские слова редактор Валерия Шишкина, для которой слово "СЧАСТЬЕ" означает С ЧАСТЬю – с той частью, которой не хватает конкретному человеку до целостности, а слово "ЦЕЛОВАТЬ" значит целить, делать целым...

После такого пространного вступления можно, наконец, перейти к изложению основной идеи данного сообщения. Если строй речи подчинен законам рассудка (законам формальной логики), то строй слова и, соответственно, процесс словообразования, по-видимому, обусловлен логикой диалектической, которая в свою очередь, порождена диалогичностью отношения человека и мира. Разглядеть эту диалектичность слова чрезвычайно трудно, так как она оказывается «затемненной» бесконечным множеством обстоятельств, которым подчиняется жизнь всякого языка. Кроме того, известный автоматизм словоупотребления низводит внутреннюю логику слова до простой формальности, например, говоря «здравствуйте», мы далеко не всегда помним, что это - пожелание кому-либо здоровья. Морфология описывает строение и различные метаморфозы слова преимущественно в терминах, характеризующих его внешнюю структуру, но не внутреннюю логику его строения. Однако внешняя форма слова (приставка, корень, суффикс и т.п.), на наш взгляд, отражает нечто более существенное, а именно – логику бытия, тождественную логике его познания.

К такому выводу приводит нас анализ фундаментальных философских категорий в их русскоязычной форме. Сама необходимость такого анализа обнаружилась нами в практике преподавания философии как общеобразовательной дисциплины. Без уяснения внутренней логики слова, с помощью которого обозначают ту или иную философскую категорию, уяснение философского содержания данного понятия оказывается делом довольно проблематичным.

Например, такое исходное для большинства философских систем понятие, как бытие, которое вообще трудно определяемо (если вообще определяемо), становится более ясным для понимания, если проанализировать логику русского термина «бытие».

Слово «бытие», как и слово «быт», является производным от глагола «быть», в котором, как справедливо писал Мишель Фуко, заключена вся тайна человеческого языка. В слове «быт» ясно пролеживается смысл, вытекающий из значения составляющих его фонем. Фонема «б» указывает на то, что речь идет о чем-то близком, чувственно воспринимаемом. Фонема «ы» показывает, что речь идет о том, что противостоит моему Я. Наконец, фонема «т» означает, что «быт» как бы очерчивает границы моей свободы, но вместе с тем дает твердую опору моему существованию. В слове «бытие» добавляются две фонемы. «И» указывает на длительность существования во времени. «Е» указывает на движение в пространстве. Таким образом, бытие оказывается чувственным условием (твердой почвой) моего пребывания во времени и пространстве. После такого нехитрого «фонемо-семантического» анализа становится более понятным кантовское определение бытия как простого полагания вещи или, например, утверждение Г. Плеснера о позиционности как всеобщей характеристике вещей.

Еще более удивительно соответствие русского слова «время» кантовскому определению соответствующей философской категории. Кант называл время формой созерцания мыслящего Я и определял его как «постоянство созерцающего Я по отношению к изменчивости внешнего мира». (См.: Кант И. Критика чистого разума. – М., 1994. С.59 и др.) Понять студентам (да и не только им) эти определения очень трудно. Но что мы видим в последовательности звуков в русском слове?

«в» - проникновение;

«р» - сопротивление;

«е» - движение, изменение, существование настоящего;

«м» - мне присущее, от меня не отделимое, имманентное мне самому;

«я» (йа) – наконец, это Я сам со своей энергией (й)  и свободой (а).

То, что у Канта «расписано» на многих страницах «Критики чистого разума», то зашифровано в последовательности звуков самого слова «время». (Справедливости ради надо сказать, что похожий результат дает анализ семантики отдельных звуков немецкого и английского терминов, обозначающих время, хотя там несколько иная последовательность и степень детализации.)

Не менее удивительно соответствие между гегелевским определением философской категории пространства и логикой образования соответствующего русского слова. Согласно Гегелю, пространство есть внешнее определение порядка, которое вместе с тем оказывается «внешностью в нем самом». (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. – М., 1975. Т.2. С.47.). Что-то вроде «внутренней внешности». Прямо скажем, не самое популярное определение. А что в русском слове? А то же самое. Здесь мы обнаруживаем два сочетания «ст», которые связываются и вместе с тем разделяются фонемой «н», входящей в слог «ран». Это как раз и указывает на то, что пространство внутри себя, в каждой своей точке оказывается всегда чем-то внешним. Это как бы одиноко стоящая в поле стена, у которой обе стороны наружные. А дважды (в первом и последнем слоге) использованная фонема «о» указывает на то, что пространство есть сфера, охватывающая собой эту «внутреннюю внешность». Кроме того, пространство - это сфера, которая изначально пуста и бесчувственна (фонема «п»); сфера, в которую можно проникнуть и выйти вовне.

Добавим к этому еще одно наблюдение, сделанное поэтом Н. Асеевым. Однажды Маяковский спросил его, нельзя ли укоротить такое длинное прилагательное, как «распространяющееся». Нет, нельзя, отвечал Асеев, потому что здесь две приставки и две надставки: рас – про и щее – ся. «Как ни неуклюже звучит, а правильно растягивает пространство в длину». (Асеев Н. Кому и зачем нужна поэзия? – М., 1961. С.280; Цит. по: Эткинд Е. Разговор о стихах. – М., 1970. С.165.)

Весьма показателен строй и таких слов, как «сущность» и «существование». Сущность – это то, с чем связано бытие субъекта, у которого он предстает. Это основа бытия (ость), которая находится как бы в глубине его (щ) и представляет собой его внутреннюю отрицательность (н). А вот существование – это как бы всплывшая наружу (во-ва) сущность, которая, имея в самой себе основание (ст), обрела свое позитивное воплощение во времени и пространстве (ние). Поэтому здесь фонема «н» «перебралась» из сердцевины слова ближе к его окончанию. Кстати, логика построения этих слов весьма близка той, что изложена в «Логике» Гегеля относительно философских категорий «сущность» и «существование».

И в заключение небольшой комментарий к словам «истина» и «свобода».

Истина – это то, что извлечено из того, что есть, явлено во временем (и) и стало открытым (н-а). Сравните с греческим понятием αλήθεια  алетейя – несокрытое, незабываемое, непотаенность, открытое.

Свобода – это своё (с-в-о) бытие (б), в котором  (о) ты действуешь (д) беспрепятственно (а) и притом позитивно (да).

P.S.

В свете моей гипотезы онтологический смысл русского слова «любой» можно толковать следующим образом:

«л» указывает на  покладистость объекта по отношению к субъекту;

«ю» здесь – это очень слабо иотированный звук «у»; есть что-то  рядом со мной, у чего я нахожусь; то, что устремлено ко мне, но при этом не сбивает меня с ног, в, скорее, похоже на ласковое дуновение ветра;

«б» указывает на чувственную близость, непосредственность связи с чем-либо, соприкосновение чувствующего субъекта с объектом; «о» указывает на то, что как бы окутывает, окружает меня; среди чего я обитаю.

«й» говорит нам о том, что этот объект - при всей открытости для меня - сохраняет себя в себе.

Для неодушевленного предмета не бывает «любого». Есть «иной».

Пушкинское «выбирай любого коня» означает: выбирай в твоем окружении не всякого, а такого, который тебе понравился, т.е. оказался люб.