Литературная критика

А интересно, хватило бы у какого-нибудь режиссёра смелости сделать
серьёзное кино и пригласить на главную трагическую роль
Петросяна? И заставить его сыграть и снять его так, чтобы все
забыли о его диких обезьяньих ужимках, а восприняли как
большого и серьёзного актёра? Просто ради... не знаю, ради чего...
Просто так.

Денис Яцутко. Мысли на все случаи жизни

Помнится (или кажется?) Святослав Рихтер не любил, когда его
называли «исполнителем», пусть даже и «выдающимся». Он, дескать,
интерпретатор, а не исполнитель. Что такое ноты? Крючочки.
Автор их давно мёртв – как мертвы биндюжники, будившие его по
утрам грохотом, как мёртв сбитенщик, у которого автор покупал
на две копейки квасу, как истлел дровяной сарай, видом
которого вдохновлялся он из окна… И птицы за окном уже другие
щебечут, и лошадиным навозом не пахнет, потому что лошадей
извели, и дворник – совсем не тот что прежде – скребёт совсем
не такой метлой. И будь тот автор с тем сбитенщиком сегодня
живы – они бы, верно, сочинили совсем другие крючочки.

Всё это интерпретатор умеет учитывать. Там посильнее нажал на
клавишу – тут послабее, там воздуху набрал в грудь, здесь бровки
этак домиком… Вот она и совсем другая музыка получается.

Очевидно, что режиссёр, который ставит сегодня классику, тоже должен
быть интерпретатором. Можно, конечно, и исполнителем, но
интерпретатором интереснее. На днях довелось посмотреть
гоголевского «Ревизора» в одном из московских театров.
Понравилось. Много думал. В частности: а ведь главный-то герой пьесы не
Хлестаков – городничий! Эк он вырастает в конце до
неподдельного, некомического трагизма… «Над кем смеётесь? Над собой
смеётесь!» Это, пожалуй, главное место в пьесе – когда вроде
всё было смешно-смешно, а потом вдруг – ап! – и уже не
смешно…

Вот ведь какая штука – пьеса не про Хлестакова. Что там в том
Хлестакове? Случайный человек, приехал-уехал. Дополнительный
элемент, приправа, катализатор. А эти, «образы чиновников»
которые, они соль земли. Всегда здесь были и будут. Как берёзка в
букваре, как дураки и дороги. Вот – герои. А внимание
зрителей – почему-то на Хлестакове. Недаром эта роль всегда
достаётся «любимцам публики» – Миронов один, Миронов другой,
теперь вот Гоша Куценко… Рисунок роли всегда примерно один и тот
же – Хлестаков изящен, харизматичен, упивается неожиданно
свалившейся на него удачей и «врёт, как дышит». Он
доволен. Зритель на нём отдыхает. А по мне это
неправильно. С точки зрения режиссёра-интерпретатора такого быть не
должно.

Быть может, Гоголь и не задумывал Хлестакова как «персонажа для
размышлений», но традиция зрительского восприятия сделала его
таковым – публика ходит «на Хлестакова», а не «на
городничего», а значит, роль надо «дотягивать». Надо делать спектакль
про Хлестакова. Про личность, которая в привычных нам
постановках растворяется во внешних эффектах и стремится к нулю.

Что мы имеем? В гоголевской пьесе Хлестаков «играет чиновников».
Король играет свиту, потому что пьеса – именно про неё. Однако
публика привыкла сосредотачивать внимание на короле –
гоголевская перверсия понятна уму, но душой она не воспринимается.
Мы говорим «Ревизор» – подразумеваем «Хлестаков», и нам в
голову не приходит, что Хлестаков-то – не ревизор!

Загвоздка в том, что реконструированная «в точности по Гоголю» пьеса
нас уже вряд ли заинтересует. Ну кому какое дело до того,
что Гертруда отравила датского короля? «Гамлет» ведь не об
этом?.. Так и «Ревизор» – вовсе не о том, что бывают настоящие
ревизоры.

Главный ключ к образу, как мне кажется, кроется в том, что Хлестаков
– человек глубоко несчастный. Что его ждёт? Тусклая жизнь в
полунищем именьице, «петухи да гуси», кривая чёрная
деревенька, где даже незначительному пороку своему – карточной игре
– предаться не с кем. Стремительное угасание и никаких
иллюзий. Никакого «а вдруг». Не выпустит его папаша больше ни в
какой Петербург, где царь по улицам пешком ходит! И
хлестаковское враньё про свою столичную жизнь – никакое ни упоение,
а отчаянное, навзрыд, прощание с иллюзиями. С мечтой, если
угодно. От которой ему уже не перепадёт ни крошки.

Другой ключ – это испуг Хлестакова, его робость перед уездными
чиновниками, которые могут упечь в тюрьму за неоплаченные счета.
Он-то ведь не сразу понимает, что его приняли за другого! А
когда понимает – становится не легче. Хлестаков неподдельно
боится градоначальника и всех этих господ в чиновничьих
мундирах, он судорожно пытается угадать, чего им от него нужно,
и врёт только потому, что ОНИ этого от него ждут! Чему
хотите верьте – только не бейте… И хлестаковское «что же я вру» –
после оговорки «как взбежишь по лестнице к себе на
четвёртый этаж» («я и позабыл, что живу в бельэтаже»), это вовсе не
досадливая поправка творца, недовольного несовершенством
своего мимесиса. Это неподдельный ужас лгущего поневоле –
спалился!.. спалился!.. сейчас разоблачат! Хлестаков не
наслаждается фантазиями, а «отрабатывает легенду», как разведчик в
логове Мюллера.

Хлестаков вовсе не изящен – он человек неловкий. Маленький человек в
«героических» обстоятельствах – ему неуютно в них. Его
враньё сродни путаным объяснениям нетрезвого и сбитого с толку
мягковского Жени Лукашина. И когда он, получая взятки от
чиновников, называет их «хорошими людьми» – он говорит это без
иронии, с искренней благодарностью к ним, от облегчения! Он
отчаянно благодарен им за то, что они не тянут его в тюрьму и
даже денег дают – слава богу, спасибо – хорошие
люди!.. помиловали… не злые…

А дальше – эйфория приговорённого, которому внезапно подарили жизнь.
Из благодарности – к градоначальнику, к «хорошим людям», к
жизни – он флиртует с Анной Андреевной и Марьей Антоновной:
в помилованном с небывалой остротой просыпается любовь к
жизни. С дрожью облегчения, ликуя (спасён! спасён!), он пишет к
Тряпичкину...

И уезжает – навсегда – в свою чёрную трухлявую Подкатиловку. Много ли радости?

Уездные чиновники постоят-постоят в «немой сцене», да и настоящему
ревизору точно так же взятку дадут – глядишь всё уладится,
ещё и свечку поставят «какой никто не ставил», если руки
дойдут. А Хлестаков? Хлестакову что остаётся?

«Над кем смеётесь?»