Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Хорошо мне на железной дороге! Я железную дорогу очень люблю,
железку. С поездами, что вдаль уносятся, на стыках звеня. С
прокуренными и до судорог вонючими тамбурами, но это потом. А
сначала, душистую балтийскую килечку сигаретины под носом у себя
разминая, обязательно одним из первых в тамбур покурить
выйдешь. К стеклу прильнув лицом, как скорбный страж. А подо
мной проносятся равнины. С лучком, килечку.

Люблю рыхлое печенье «Лимон» в хрустящей, как ноябрьский ледок,
обёртке. Люблю плацкартный дух яичной скорлупы, бараньих котлет
и пережаренных, чтоб на дольше хватило, куриц. Люблю
казённые подстаканники и влажные, как печенье «Лимон», простыни. Но
более всего – копчёную колбасу. Ее раздают бесплатно – если
фирменный поезд. Называется «мясная гастрономия».

Я, когда сюда ехал, как раз съел одну. А вторую спрятал в рюкзак –
на всякий пожарный случай. И вот теперь уже обратно еду стою.
Пока ещё на перроне. Раздумывая, не закурить ли. На
соседнем пути сеанс – киношники какую-то рекламу снимают. А прямо
рядом со мной симпатичная проводница в синеньком мундирчике
сексапильном. Эх, ехали бы мы с нею во Владивосток! Оба
потные, мокрые… cовокупляющиеся развратно. Интересно, какие на
ней трусы.

Нет, не закурить мне – не выкурить. И так уже мотор почти не стучит.
Хочется, чтобы чёрные, кружевные. Она немолодая: вблизи
если посмотреть – морщинки вокруг глаз видно. И не морщинки, а
так – тени, замазанные кремом от морщинок и гримом. За ночь
пачку высадил – не спал, не считая того часа, когда удалось
прилечь на траве. Там меня покусали блохи. Все руки в
ярко-розовых пятнышках. Конечно, она мне теперь не даст.

Сначала-то сигарет не было. И денег почти не было – одиннадцать
каких-то рублей. А киоски уже закрыты, хоть и светло.
Одиннадцать часов, одиннадцать рублей, белая ночь, июнь. Банкоматы не
отвечают. Встревоженный, иду по Большой Морской. Охота
курить. На всякий случай сунул карточку ещё раз. Немножко дали.
Сразу созрел план.

Прежде всего – поссать! Для этого сперва дойти до вокзала. Потом
заглянуть в кассы – вдруг есть билеты. Потом (билетов, понятно,
нет) наверняка жрать захочется. В рюкзаке мясная
гастрономия, в круглосуточном пива куплю. Потом – спать. Как быть с
этой частью плана, пока неясно. Спать в Ленинграде негде.
Парадные либо закрыты, либо лучше бы уж были закрыты – такой
срач в них. Я не хочу в парадном. Я хочу на свежем воздухе, на
скамейке.

Вот наконец – дома стоят буквой «гэ» и между ними клочок травы. А у
дальней стены несколько деревьев в ряд создают надежный
интим. Кажется, мне туда. Стоп. К ближней стене юркнул мужичок –
облегчиться. А мимо как раз менты ползли на «уазике».
Опасное место! Пасут они эти деревья, пасут... Но нет уже ни
музыки, ни сил ковылять дальше. Привалился к водостоку, курю.
Типа дожидаюсь кого-то. Наконец мужика увезли. Любимый город
может спать спокойно. А не вернутся ли? Сел на парапет,
озираюсь, курю. Пиво пью. Жопа мерзнет. Блин! А под деревьями
огоньки! Курят. Ну ясный пень! Бомжи... Такие оазисы не
валяются бесхозными на дороге. Может, подружиться с бомжами? Сижу
пью пиво. Курю. Во рту медный тазик уже. Наверное, хорошо
варить в таком крыжовенное варенье.

Оказывается, просто местные мужики присели подвыпить. Там под
деревьями бревно удобное специально лежит. И пластиковые
стаканчики в траве валяются. Покойно, уютно. Вот только холодно. И
блохи. Допустим, её зовут Вера Сергеевна. А когда шагал
обратно к вокзалу, заглянул в незапертое парадное. Полюбоваться
лестничной чугунной решеткой, разводами сырости на стенах,
некогда лепным потолком. Девятнадцатый век! Несмываемый
культурный слой копоти и мочи. Дрочить среди такого великолепия
было волнующе негигиенично. Особенно, когда с улицы вошли две
какие-то молодые тёлки. Наверняка проститутки – кто ещё будет
возвращаться в четыре часа утра?

– Ой, блядь!

– Чё?

– Там мужик...

Мне был забронирован номер в какой-то гостинице, но я не знал, как
туда ехать. И не хотел. Когда ещё представится случай
переночевать непосредственно в Ленинграде? Ведь это город моего
альтернативного детства. Здесь где-то до сих пор живут
родственники деда. Я их даже один раз видел. Хрустальные подставочки
под тарелку, накрахмаленные салфетки в специальных кольцах
из настоящего серебра. Тьфу. До половины суп выжрал и суй
под него подставочку – рукой тарелку приподнимать неприлично.
А в супе – полторы картофелины и две перчины горошком
плавают. И унитаз рыжий от ржавчины. Коммуналка же. А раньше вся
наша была квартира. Вон из той комнаты деда в тридцать
седьмом забрали.

Красавицы, не найдется ли у вас немного душевного тепла для бывшего
наследного ленинградца? Я ел суп с подставочки, с серебряным
кольцом на салфетке...

Проституток звали Оксана и Юля.

У матерщинницы Оксаны оказалась широченная жопа и приятные багровые
примятости от штанишек. А у Юли кости на бёдрах торчали, как
велосипедный руль. Зато были трусики-танго. Мне хотелось,
чтобы они поменялись трусиками. Но я постеснялся.

В конце концов случилась трагедия: Оксана не пошла допивать на
кухню, а наскоро подмылась и захрапела. Проходя на балкон курить,
я подолгу смотрел, как она сжимает между ног одеяло.
Забавно – перед тем, как заснуть, она надела трусы.

– Ещё пить будешь?

– Нет, я скоро пойду.

– Да ладно, чё там… В прихожке раскладушка есть, бери спи. Я тогда уберу?

– Юль, я ещё раз хочу.

– Подожди, посуду помою.

– А с ней?

– Да пусть дрыхнет уже. Хочешь, давай со мной. Она устала.

– А ты не устала?

– Я всё равно до десяти не засну.

– Блядь, я её хочу.

– Ну как хочешь. Она не будет... Руки убери.

– Тебе не всё равно?

– Убрал руки, сказала.

– Я думал тебе всё равно.

– Мне всё равно. Отъебись.

– Хочешь, я посуду помою?

– Не надо. Лучше иди.

– Тебе сигарет оставить?

– Ты уже заплатил. Иди.

…Я на цыпочках поднялся на один пролёт вверх и дождался, пока
прекрасные незнакомки не перестанут греметь ключами. А может быть,
их зовут Катя и Лена. Или Наташа Большая и Наташа
Маленькая. Не знаю. Заговорить с проститутками невозможно – это как
ударить по лицу человека.

Затихли наконец. Какое замечательное парадное! Руины. Очень люблю.
Как бы вам объяснить… Ну вот представьте, что очень давно,
тысячу лет назад, здесь был огромный город. Журчали фонтаны,
цвели сады, по улицам водили слонов, прогуливалась стража в
тюрбанах. Мраморные дворцы источали ледяной запах хранящихся
в них сокровищ. Мудрецы изобретали алгебру и начала анализа,
пыльные факиры на раскалённом рынке заклинали сонных, с
вырванными зубами, змей. И вот прошло много лет, тысяча или
меньше. Сквозь мраморные плиты проросли уютные лопухи. В
водопроводе сначала поселились лягушки, потом свили гнезда птицы,
потом и они улетели на север, восток, запад, юг. И пришли
новые люди. С бронзовыми мечами, в шкурах. Приладили в
амфиладах дворцов закопчённые котлы с булькающей бараниной.
Расстелили кошмы в библиотеке. Устроили среди мутных и
потрескавшихся изразцов отхожее место. Римская империя распалась, до
Возрождения ещё далеко, опавшая листва заносит асфальт. И
только я знаю – вернее догадываюсь – о том, что было здесь
раньше. Потому что однажды ел суп с хрустальной подставочки. Мне
грустно, но легко – я предпочитаю баранину. Мутные и
потрескавшиеся изразцы нравятся мне больше новых. Уставшие от жизни
предметы завораживают меня.

Что ли спросить у проводницы: «Как тебя зовут, дура?» Или даже так –
сучка. «Эй, сучка, всё, что мне надо – это ром, яичница и
немного бекона!» И за жопу пятерней – хвать. Из чего следует,
что бекона можно побольше. Бедная, представляю, как это её
ошарашит. А почему? Как будто нам с нею надо не одного и
того же. Хорошее слово – промискуитет.

Утром я завладел билетом и успел передремать на пустынном пляже
возле Петропавловской крепости. Прибой, облака и полоска
Эрмитажа на дальнем берегу. Вывалялся в песке и обратно на вокзал –
в жерло поезда, в предстоящий, возможно, ад. Отступать
некуда – всюду Москва.

Кучку людей с софитами загородила подошедшая электричка. Смотреть
стало не на что. Проводница отвернулась, скользнула по мне
сытым снисходительным взглядом и приосанилась: громыхая
чемоданами по перрону, подтянулись двое припозднившихся пассажиров.

Мужичонка метр с кепкой, но основательный – малый рост ему не
помеха. Чистенькие хваткие ручки, цепкие короткие пальчики. Сразу
видно – за таким, как за аккуратной каменной стеночкой. Жена
подобрана по размеру – такая же маленькая. Может быть, они
познакомились на специальной дискотеке для гномиков. Белые,
без колготок, ноги с хорошо заметными волосками. Зачем ноги
брить, раз ты мужнина жена, да к тому же беременная?

Вот сейчас возьмут и разложат свои чемоданы в моём купе, подумал я с
философской грустью.

Так и есть, разложили. Я не знал, чем встретит меня Москва, и
планировал как следует выспаться, а эти двое основательных
недомерков расселись у меня на пути! Разложили свои пожитки,
расчехлили кажущиеся гигантскими в их руках мобильные телефонища и
с благоговейным удовольствием разглядывают – «изучают
возможности».

Неуклюже переступая ногами в запылённых ботинках, я расстелил на
верхней полке постель. Потом разулся и тяжело взлетел на
насест, обсыпав купе песком и наполнив его предательским запахом
повидавших виды носков. Быстро их снял, скомкал, запихнул
поглубже в карманы. Завозился, стягивая штаны. Песок струился
ручьями, сливаясь подо мной в шершавые озерца. Беременная
оправдывалась перед кем-то по телефону:

– Ну так и этот жёлтенький… Он же там сверху был! Я и взяла… Что ж теперь…

Блаженно вытянув гудящие ноги, я стал слушать.

– Ну где-где – в сумке лежит… Так это ж и я теперь без музыки своей
буду! Ну написано… ну жёлтенький… ну я взяла и положила… Ну
надо было, конечно! Теперь только приедем когда… Я говорю
приедем – посмотрим, может, обратно там поезд будет, с
проводницей передадим... А как тогда?.. Ну позвоним… Ну я не
знаю...

Беременная отключила телефон, помолчала. Потом робко пожаловалась мужу:

– Жень… Сашке звонила – там у него диск лицензионный с игрой был,
чужой, ему отдать надо. А я перепутала – вместо музыки своей
положила. Говорю ему – с поездом передадим, а он – времени
нет на вокзал ехать. А?..

Беременная преданно замолчала. Женя несколько секунд посопел в ответ
– степенно, значительно. Наконец, неспешно проанализировав
ситуацию, взвесив все «за» и «против», сказал:

– Вышлем по почте. Там упакуют.

Чувствовалось, как его голос вселяет в Беременную уверенность. Она
впитывала его слова с охотной покорностью, как положено
образцовой самке. Словно машина, в которую заливают бензин.
Наполнившись благодарным чувством, опять принялась нажимать на
кнопки своего телефона.

– Саш?.. Женя говорит по почте вышлем. Там упакуют. Как приедем, я
на почту схожу и вышлем тебе…

Поезд между тем тронулся.

Закончив разговор, Беременная блаженно помолчала, потом вдруг спросила:

– Жень?.. А как они упакуют там?

Снова посопев, помедлив, авторитетный Женя ответил:

– В гофрокартон. Такой, чтоб не мялось... У них там есть.

Воцарившееся вслед за этим молчание показалось мне воистину
литургическим. Я участвовал в нём изо всех сил. Мне было хорошо.
Правда хорошо. Авторитетный Женя оплодотворил меня уютной
уверенностью – всё будет правильно. Мир – это то, во что
превращает его наше знание об устройстве мира. Женино, беременное,
моё. Я закрыл глаза и стал думать о гофрокартоне.

Внезапно в купе пахнуло чистой накрахмаленной скатертью, свежими
огурцами, вилками и тарелками. Этот запах напоминал о детстве.
Я представил себе, как взрослые накрывают на стол в комнате,
а я пока могу висеть сколько захочу на трубе, идущей от
газового баллона к веранде. Красные газовые баллоны с
полустершейся надписью «ПРОПАН» привозят на специальном грузовике раз
в месяц. Дедушка торопливо – нельзя задерживать казённое
лицо при машине – закатывает баллон под навес. Там уже
наготове пустой, полегче. Его нужно подкатить обратно к грузовику.
Шофёр поможет закинуть. Присоединив новый баллон к трубе,
дед берёт хранящуюся здесь же под навесом специальную чашечку
с помазком и намыливает все стыки. Внимательно смотрит, не
появилось ли пузырей. Утечка газа – страшное дело. Виснуть на
трубе запрещено именно по этой причине. А без трубы я не
могу заглянуть на веранду.

Там кипит волнующая работа. Жарятся в ароматном чаду густо
намазанные солью и чёрным перцем отбивные. Уже готовые, упоительно
хрусткие, складываются в кастрюлю, где будут потом «доходить».
Дымит под деревянной толкушкой картофельное пюре. Булькает
в кастрюльке золотистая густая подлива. И над всем этим
мелькают красные, распаренные, будто даже загар с них сошёл,
неутомимые руки бабушки. Все правильно, первое мая.
Родственники приехали.

Увиденное зрелище наполняет меня внезапным энтузиазмом, я спрыгиваю
с веранды и с удвоенной силой возвращаюсь к своему нелёгкому
делу – вырезать из жёсткого, как черт, картона солдатиков.
Солдатики скопированы из книжки и загодя раскрашены цветными
карандашами. Потом их надо будет приклеить к подставочкам,
расставить в песочной крепости и – о счастье, можно
«бомбить». Гофрокартон, хоть его и много вокруг, для солдатиков не
годится. Другое дело коробка из-под купленного в прошлом году
вентилятора. Но больно уж неподатливая – почти железо. На
пальцах у меня вздулись кровавые волдыри от ножниц. I’ve got
blisters on my fingers. Как жить?

Живот и правая рука наполнились водянистой скукой. Словно шёл через
парк к колесу обозрения и вдруг начал быстро и неотвратимо
подниматься в воздух – ещё до того, как успел дойти и сесть
на сиденье. Впрочем, прохладное сиденье сразу
материализовалось под попой. Меня почти замутило от облегчения, но памятуя,
что оказался на колесе для того, чтобы обозревать, решил
достать из кармана очки, без которых ни зги не видно, и от
неосторожного движения этого чуть не свалился. Снова затошнило
от страха. Так и проснулся: на спине, в неестественно
патетичной позе, как убитый солдат на картинке – с раскинутыми и
согнутыми в локтях руками. Потная шея плотно прижата к
подушке – ещё страшится нехорошей высоты сна.

Прямо перед лицом желтеет масляное пятно. Мысленно опустил в него
ложку – солнечный суп оказался луковым. Стелющиеся параллельно
земле лучи простреливают листву, оседали на стёклах
веранды. Нужно только вспомнить, в какую сторону вытянуты невесомые
ноги, чтобы вокруг материализовались стены, окна и всё, что
за окнами.

За окнами, судя по солнцу, вечер. Камешки, травинки, соринки. Целый
дубовый лес взъерошенной закатным солнцем травы. Кряжистые
стебли ведут к рыжей куче песка – прохладной, рыхлой,
царапающей ногти. Там уже прорыты рвы и тоннели, возведены валы,
бдительно глядят поверх брустверов взаправдашние солдаты.
Быстро прошуршало в листве и прогрохотало по крыше сорвавшееся с
ветки яблоко. О, эти пять минут тишины перед артобстрелом…
Слышно, как осыпается песок по стенке окопа. Рядом
оглушительно прокукарекал петух. В саду отозвалась очнувшаяся от
дневной жары горлица. Гу-х-ху…

– Сейчас главное как? – сказало купе голосом моего попутчика. –
Заканчиваешь эконом и магистратуру юридическую. Потом два года
надо здесь где-нибудь отработать – и тогда уже можно в
бизнес-школу на Запад. А это значит на всю жизнь обеспечен.

Камешки и травинки свернулись трубочкой. Я понял, что лежу поперек
вагона, который почему-то стоит. От этого и тихо. У меня
немного горят подошвы.

– Английский должен быть в совершенстве. Нашего с тобой «Тоффлера»
туда недостаточно. Витька Шатыбелко, я тебе говорил, он
именно так ведь. Трудно, конечно, – заниматься там много надо.
Всё на английском… Зато потом из нескольких фирм выбрать
можно. Там же все выпускники на учёте. Он два года проработал в
Америке – на всю жизнь себя обеспечил. Ему там предлагали
контракт в Кей-Пи-Эм-Джи, это консалтинговая фирма, крупнейшая…
я тебе говорил… мы сейчас, если тендер выиграем, будем с
ними работать… а он не захотел, вернулся. Одна из крупнейших
консалтинговых фирм мира. Я, говорит, здесь хочу.

– Жень, а чего он? – не поняла Беременная.

– Ну как сказать? Вероятно… это…

Я навострил уши. Мне тоже было интересно, почему неведомый Витька
променял страну широченных, как теннисный корт, «крайслеров»
на страну осин. Казалось, что вот сейчас, после своей
фирменной паузы, Женя скажет что-то совсем для меня неожиданное и
по-настоящему важное. И я наконец узнаю…

Но авторитетный Женя молчал, а Беременная не переспрашивала.

Поезд натужно вздохнул и еле заметно дёрнулся.

Я вдруг представил, как солнце светит прямиком под его колёса. Там,
между шпалами, лежит пропахшая мазутом щебёнка, а рядом –
только руку протянуть – в голубых от пыли стеблях бурьяна
стрекочут кузнечики. Радуются, что наступил вечер. И тишина...

Секунд через пять-десять всё это исчезнет. Только ты-дых – будут
стучать колёса, наматывать на локоть невидимую стальную
пружину…

Но если прямо сейчас вскочить, ломануться по коридору, опрокинуть
прилипших к окнам граждан, рвануть ручку двери, выскочить –
вот если прямо сейчас – удариться ногами о неподвижно летящую
куда-то земную твердь, оборотиться – и всё сразу вернется на
место: и стены, и двери, и лепет яблони за окном, и
щелястый чердак, и лестница, и главное – навсегда оставшиеся в
песке, так и не дождавшиеся меня солдатики!

Господи Всеблагой, верни мне солдатиков!

Наверное, осталось минут сорок. Солнечногорск, Химки... Следующая
станция – метро Комсомольская, с вещами на выход. Если бы в
тридцатые годы не ждали, как бараны, пока арестуют, а убегали
сразу в Сибирь… Внезапно, ещё не успев понять, что делаю, я
рывком натянул штаны и грузно свалился с полки прямо в
перекрестье недоумевающих взглядов своих попутчиков. С тихим
ужасом – зачем это, зачем? – шагнул из купе. Там же наверняка
дверь закрыта… Стеснительно дотрусил до тамбура – ну и что
дальше? Почти равнодушно взялся за ручку двери – не откроется,
нажал – и она открылась.

Земля, как и предполагалось, встретила меня скрежетом. Неудачно
хлопнул левой ступней по гравию. Хромая, отошёл от вагона –
словно боялся, что меня могут вернуть в него. Но вагон не стал
дожидаться – тяжко нажимая колёсами на рельсовые стыки,
бесшумно проехал мимо. Как странно – только что я был внутри, без
штанов, а теперь то, что несколько секунд назад было вокруг
меня целым космосом – с занавесками, полированными
переборками, шуршащими газетами, разговорами, – исчезло, свернулось
в точку.

Я почувствовал себя голым, поёжился и, словно желая прикрепиться к
чему-нибудь, ухватился за жёсткий стебель безымянной травы.
Разлетаются со скоростью миллион километров в секунду
галактики, рождаются и вымирают мамонты, вертится Земля, наматывая
на себя шлейф облаков, похожие на муравьев люди хлопотливо
прокладывают на ней свои железные дороги и строят пищевые
цепочки, а над всем этим, точнее, где-то немного сбоку,
колышется на ветру, держась за звонкую пахучую твердь, жилистая,
выцветшая от солнца и ветра полевая трава. Такая же, как при
мамонтах. Такая же, как при картонных солдатиках. Всегда была
тут. Вздрогнув от уважения, я разжал пальцы – не стал
мочалить упругий стебель. Почти сухой – в случае чего пригодится
для костра мне. Спички-то есть?..

Холодный пузырь ужаса лопнул внутри, волосы на руках встали дыбом.

Рюкзак!!! Рюкзак, идиот, забыл! А в нём… а что в нём? Нащупал
сигареты и зажигалку – слава богу, оказались в кармане.

А в рюкзаке мобильник и зонтик. Вещи в поле чрезвычайно необходимые.
Конечно, туда можно было бы сложить кучу других,
действительно полезных вещей. Например, кусок полиэтилена, который я
утяну с парника на чьей-нибудь даче, чтобы заворачиваться в
него, когда пойдёт дождь. Надо будет соорудить рюкзак из
простого мешка – я отчётливо представил его себе, как он
сушится, дожидаясь меня, на чьём-то деревенском заборе.

Еще в рюкзаке были остатки денег и пластиковая карточка, но это
ерунда, глупость. В огородах полно картошки – главное
действовать ночью. А туалет здесь, на свободе, бесплатный, под каждым
кустом. И ночлег шикарный в сене можно найти.

Прямо ноги зачесались поскорее дойти до этого плетня… штакетника…
или всё-таки скорее заборчика! А вдруг там сушатся два мешка?
Тогда можно будет сделать себе ещё что-то вроде этой, как
её… власяницы – и подпоясаться верёвкой, как Рэмбо. А сверху
куртку – когда холодно. Конечно, зимой мешок не спасёт, но,
во-первых, до зимы я ещё закалюсь, а во-вторых, успею
разведать где свалка и подобрать там что-нибудь потеплее.

Затушив ногтем окурок, спрятал пока на всякий случай в карман.
Курить я, конечно, брошу. Курить не тянет, когда всё так хорошо
вокруг. Когда совершенно ясно, как и зачем жить. Предстоящие
дела на ближайшие пару дней – найти сено для ночлега,
наковырять и испечь картошки, раздобыть полиэтилен и мешок,
разведать окрестности – были очень важными и интересными. А
главное, все они были мне по плечу. Я был хозяин мира. Хозяин
своего мира – планеты Земля. А как же иначе? Паспорта ведь
теперь тоже нет у меня.

Хозяин мира в последний раз снисходительно посмотрел в ту сторону,
куда ушел поезд. Даже с какой-то жалостью. Куда он ушел?
Зачем?

Даже с какой-то грустью.