Проза

Когда мне было восемнадцать лет, среди моих знакомых был священнослужитель,
Всеволод Николаевич, который рассказывал много интересных историй.

– Уважаю тебя, Михаил, – говорил с улыбкой Всеволод. – Ты какой-то
особенный. Тебя интересует сверхъестественное.

Он обвёл рукой свою комнату, заваленную дореволюционными спиритическими
газетами и фолиантами по оккультным наукам.

– Нет-нет, – он погрозил пальцем. – Даже и не мечтай. Поверь,
для таких людей, как ты, это опасно. Если будешь изучать это и
углубляться в дебри некромантии или чего-нибудь наподобие – поплатишься
рассудком. Давай я лучше расскажу тебе несколько историй из своей
жизни. Идёт?

– Идёт, – сказал я.

– Ну так вот, Михаил. Было это давно, очень давно. Мне было семь
лет. Жил я в глухой таёжной деревушке. Семья у нас была большая:
я, отец, мать, бабка (по отцу), три брата постарше меня и две
восьмилетние сестры. Ютились мы в маленьком однокомнатном домике
с сенями и подвалом. Да и сама деревенька – маленькая, жило в
ней человек сорок – пятьдесят. Однако церковка имелась, с колоколом,
со старыми закопченными иконами. Вокруг нас гигантским чёрным
кольцом тайга вздыбилась. По ночам в ней филины ухали, сычи кричали,
ели махали своими тяжёлыми ветвями.

Всеволод Николаевич вздохнул и стал рассказывать дальше.

– Так вот, произошло то, чего я никогда не забуду. Было это летним
вечером. Воздух был наэлектризованный, тяжёлый: приближалась гроза.
Оранжевые сполохи зарниц освещали гигантские ели, вдали слышалось
раскатистое ворчание грома. Внезапно церковный колокол загремел.
Все от мала до велика выскочили из домов, уставились на колокольню.
Никто ничего понять не может: что такое? кто звонит? А колокол
как взбесился: гудит, стонет, плачет. Собаки наши деревенские
хвосты поджали и все как одна завыли. Налетел ветер, трава пригнулась,
захлопали ставни. Кто-то крикнул: «Глядите! Что это в небе? Господи,
царицы небесная, спаси и сохрани!».

Я глянул вверх, и ноги у меня подкосились. Летит над нами змей
огромный, от тени крыльев его по всей деревушке стало темно. На
голове его драгоценная корона... всеми цветами радуги переливается.
Все наши бабы и мужики попадали на колени и крестятся, крестятся...
А змей тот сделал несколько плавных кругов над деревней и, как
мне показалось, в размерах сильно уменьшился. И – нырк ! – в трубу
самой дальней хаты, рассыпавшись огненными брызгами. Все разом
умолкло. Ни ветра, ни собачьего воя; церковный колокол бухнул
в последний раз и замер.....

– Тогда я, Михаил, впервые испугался, эх как испугался. Да, наверное,
и другие тоже.

– Всеволод Николаевич, а кто же в том доме жил, куда змей залетел?

– Кто? Да как сказать... Человек один... умалишенный, что ли.
У нас его блаженным звали. Так-то. В тайге, Михаил, не только
лешего или оборотня увидишь, но и Змея Горыныча тоже. Только ты
уж никому из своих дружков не рассказывай: меня и так чокнутым
считают.

– А написать можно? – спросил я.

Всеволод Николаевич улыбнулся.

– Пиши. И тебя за ненормального сочтут.

Я попросил Всеволода Николаевича рассказать еще что-нибудь.

– Погоди, сейчас, – сказал он. – Ага, вот. Вспомнил. Это случилось
там же, в таежной деревне. Рассказ, может, и не такой эффектный,
как первый, но испугался я сильно – до сих пор в дрожь бросает.

– Я тебе говорил, что семья у нас была большая. Так вот: бабка,
мать моего отца, преставилась. Нас шестеро детей да покойница
на столе. Отец с матерью остались ночевать у соседей. На дворе
ночь. Мы не спим, перешептываемся. На стол, где бабка лежит, посматриваем.
Керосиновая лампа у стола труп ее освещает. Тени черные ползают
по бревенчатым стенам. Тихо. Никто не смыкает глаз. И тут мне
слышится звук, лязгающий такой: кто-то в сени вошел. Петька, мой
брат, наклонился ко мне, голос у него дрожит: «Может, – говорит,
– мамка с папкой пришли? Ходит кто-то.» – «Не знаю,» – отвечаю
я, а сам все на стол смотрю. Показалось, что простыня, которой
покойница накрыта, шевельнулась – нет, не может быть! А в голове
голос: может, может...

– Прошло несколько секунд. Вдруг: шарах! – дверь в нашу комнату
открылась, да так, как будто по ней ногой пудовой шибанули. Мы
все повскакивали, да так и застыли на месте. Слышим: тяжелые шаги
к столу направляются, половицы трещат под кем-то невидимым. Остановился
гость у самого стола и вдруг как гаркнет низким голосом, от которого
аж стекла задрожали: Свободна!

И тут же лампа керосиновая погасла, словно кто-то дунул на нее.
Помню, у меня чуть сердце из горла не вылетело. Сидим во тьме
и дышать боимся. Сладковатый трупный запах по горнице разливается,
и тишина шейки наши детские черными пальцами сжимает, душит.

– Ну ничего: все живы остались... Слава Богу! Хотя…– Всеволод
Николаевич грустно вздохнул. – Не знаю, Миша, как-то и вспоминать
об этом не хочется… Так вот: не все мы, не все живы остались.
Противоречу, выходит, я себе. Придется тебе рассказать, что произошло
дальше.

Как схоронили мы бабку-то, через несколько дней с одной из моих
сестер случилось несчастье. Подходит однажды она ко мне вся белая
и слова вымолвить не может, губы дрожат. Я ее спрашиваю: «Что
стряслось-то с тобой?». Она повторяет: «Всё, Сева, всё!» – «Господи,
что значит «всё»? Чем ты так напугана?» – «Только поклянись, что
мамке с папкой не скажешь,» – говорит мне сестра. «Вот тебе крест!»
– я осенил себя крестным знамением. Моя сестра расплакалась: «Глупость
я сделала, Сева, ой какую глупость!» – «Какую глупость?» – спрашиваю
я. «А такую… Пока бабкин труп лежал в нашей комнате, я… отодвинула
занавеску на зеркале и посмотрела… Хотя знала ведь, знала, что
делать этого нельзя! Боюсь, боженька меня за это накажет!».

Всеволод Николаевич помолчал.

– Так оно и случилось… Начались у нее страшные головные боли.
Сильная слабость овладела ей. Только всхлипывает да стонет, словно
упрекая себя в чем-то.

Далее произошло следующее. Как-то вечером собрались они с девочками
и стали гадать на судьбу. Есть, Михаил, такое старинное русское
гадание. Берешь свечку, бумажечку и блюдечко. На бумаге имя-отчество
свое пишешь и год рождения. Заворачиваешь в эту бумажечку свои
волосы, кладешь бумажечку на обратную сторону блюдца и поджигаешь,
загадывая при этом свое желание. Направляешь свечку так, чтобы
тень от сгоревшей бумаги падала на стену.

– Разные причудливые фигуры отражались на стене, а у моей сестрички
– гроб. Гроб. Как ни крутили, как не вертели блюдечко – одно и
тоже. До сих пор слышу ее слабый голос: «Всё, Сева, всё!».

Однако, успокоил ее, как мог. Только в душе у меня оборвалось
что-то.

Прошло два или три дня. Слышим крики: «Ребёнок провалился!» Все
бросились к тому месту. Какая жуткая смерть! Сестра моя утонула
в экскрементах. Подгнившие доски уборной, видать, не выдержали,
и провалилась моя сестренка! Говорят, те, кто поближе был, слышали,
как она кричала: «Отпусти, отпусти меня, старая! Не хочу умирать,
не хочу!» – словно бы это покойница-бабка утягивала ее в зловонную,
вязкую бездну…

Всеволод Николаевич откупорил бутылку вина, наполнил наши стаканы,
и мы выпили за упокой души его родной сестры.