Проза

Несмотря на головную боль, тошноту и горечь во рту, напоминавших о
бурно проведенной ночи, начальник строительного департамента
Иван Семёнович Мигунов все-таки отправился утром на службу.
Вареной поступью добравшись до кабинета, чиновник упал в
кресло. С трудом поборов дремоту, взял со стола несколько
бумажек наугад и принялся лениво просматривать их. Но память его
всё возвращалась к вчерашнему вечеру. Директор строительной
фирмы «Асуан» Корытин устроил банкет в честь начала
строительства нового казино. Мигунов, сыгравший в этом деле
значительную роль, был на празднестве главным гостем – к нему
обращались все взгляды, в его честь произносились тосты и
поднимались бокалы. Хозяин торжества посвятил чиновнику пространную
речь, в которой величал его «патриотом» и
«государственником».

Все эти знаки почтения были для Мигунова обыденными и повседневными.
Ни одна стройка в городе не начиналась без его решения, и
потому благосостояние большинства присутствующих напрямую
зависело от него. Чиновник привык к тому, что все вокруг
умолкают, когда он начинает говорить, ловят его ненароком
оброненные фразы и смеются даже неудачным его шуткам. Он презирал
окружающих за их всеобщее подличанье и когда находился в
плохом настроении, даже имел привычку особенно много острить, и,
наблюдая, как все вокруг перед ним лебезят, в отвращении
топил свою злобу. Но, презирая этих людей, чиновник в то же
время иного отношения к себе не терпел. Более того, если бы
кто-нибудь из них посмел бы вести себя с ним на равных или еще
хуже – дерзить ему, он бы непременно поставил себе целью
навредить этому человеку или даже уничтожить его.

Но вчера Мигунов, вопреки своему обыкновению, не был в центре
внимания. Он угрюмо сидел в углу, ни на кого не глядя и избегая
разговоров, а под конец напился по-черному так, что его
вынесли из ресторана на руках.

Все это оттого, что в продолжение вечера чиновника мучила крепко
засевшая в подсознании мысль. Она словно бы принадлежала не ему
самому, а была шальной, залетевшей в голову по ошибке, и
теперь, не находя выхода, металась и зудела как назойливая
муха. Иван Семёнович чувствовал, что мысль связана именно с
новым казино, но вот как – оставалось загадкой. Не отстала она
и сегодня, продолжая свербеть в мозгу.

– Да что же это творится, господи! – отчаянно вскрикнул чиновник,
вдарив ладонями по лакированной крышке стола так, что,
подпрыгнув, взвизгнули телефоны. – Когда же это, наконец,
прекратится!

В кабинет постучали.

– Войдите! – раздраженно отозвался Иван Семёнович.

Вошел Постников – крепколобый вертлявый малый, служивший у Мигунова
порученцем и участвовавший во многих его не совсем чистых
делах.

– Доброе утро, Иван Семёныч. Я по делу. Принес бумаги – договор
аренды на землю и подряды – то, что вы спрашивали по поводу
казино. – Он сделал ударение на последнем слове и, протягивая
папку, угодливо заглянул начальнику сверху вниз в глаза,
словно бы желая поинтересоваться, доволен ли он вчерашним
банкетом.

Мигунов тяжело посмотрел на помощника, заставив его отвести взгляд,
и резко выхватил у него бумаги. Постников, однако, не
уходил.

– Тут только, одна загвоздочка вышла, – нехотя проговорил он. – В
процессе строительства возникли проблемы с одним, гм…
учреждением.

– Ну что за учреждение?

– Дом престарелых… Он стоял там, где сейчас строится казино. Здание
ветхое, давно не ремонтировавшееся, все равно пришлось бы
его рано или поздно сносить. Начали расформировывать, но
администрация ни с того ни с сего начала нам палки в колеса
ставить: давайте, мол, нам новое здание. Пришлось нажать немножко
– отключили им свет, отопление. Они сначала жаловаться
пытались, ходили в прокуратуру, милицию, но там, сами знаете,
есть наши люди. В конце концов, конечно, сдались, но для
стариков это не совсем удачно прошло. Несколько человек даже, гм,
– замялся он, топчась на месте, – умерли. Ну, мы оформили с
главным врачом 17-й больницы Филимоновым будто бы они
естественной смертью…

Мысль, терзавшая доселе Мигунова, вдруг стала очевидной и четкой,
словно на неё навели резкость. К ужасу Постникова у его
начальника заблестели глаза, что всегда свидетельствовало о
приступе гнева. Иван Семенович быстро встал.

– У тебя список умерших есть? – нервно спросил он.

Постников подал дрожащей рукой бумажку, лепеча:

– Да вы, Иван Семёныч, не волнуйтесь. Вы же знаете, дело это
обычное, обкатанное… Мы, помните, на Садовой, где сейчас торговый
центр, общежитие расселяли, тоже не совсем безболезненно. И
ничего…

Он не успел договорить. Мигунов уставился на него вмиг покрасневшими
глазами и, что есть силы, заорал:

– В-о-о-о-о-о-н!

Когда перепуганный служащий выскользнул из кабинета, начальник
департамента схватился за листок.

– Семёнов Олег Иванович, Денисова Вера Анатольевна – волоча губами,
бормотал он. Глаза его остановились на имени, которое он
больше всего боялся увидеть – Мигунова Марья Филипповна.
Чиновник бессильно повалился в кресло, все остановилось для него.
В доме престарелых от холода погибла его мать.

Мигунов отправил ее туда несколько лет назад, когда после смерти
отца за ней некому стало ухаживать. Он когда-то собирался,
дождавшись улучшения дел, забрать мать к себе, но со временем
намерение это затерялось где-то на задворках памяти – слишком
уж мало сочеталась его старая родительница с тем миром
вещественно-денежных отношений, в котором жил Иван Семёнович. За
хлопотами и заботами этого мира, нужного и весомого, он
выпустил свою мать из виду, и даже нарочно не смог бы вспомнить
ни лица ее, ни голоса. Но происшедшее горе затронуло ту
струнку, что есть в сердце каждого человека и словно бы давно
забытая мелодия зазвучала в душе чиновника, на миг поднимая
его в сферы иные, лишенные стяжательства и меркантилизма и
вообще далекие от всего земного, что сопутствовало ему в жизни.
От нахлынувших переживаний Мигунову стало холодно и
неуютно, но еще хуже сделалось, когда он понял самое страшное.

– Ведь теперь там, где она умерла, казино будет – пьянки, шлюхи… –
пролепетал чиновник помертвевшими губами.

Словно в ответ перед ним встали разгульные картины вчерашнего вечера
и не только те, но и многие другие, похожие на них, полные
разврата и паскудства. Они шумно проносились мимо его
внутреннего взора, корчась и кривляясь. Но на фоне их, словно
икону вынесли в гудящую толпу, расцвел тёплый образ его матери…
И позорные, грязные сцены поблекли, заслонившись им.

– Да как они смеют, как они могут, что же они делают? – лихорадочно
шептал Мигунов. – Что же Я делаю! – разом осенило его.
Головная боль, мучавшая с утра, стала особенно резкой и давящей.
Наказывая себя в отчаянии за собственные равнодушие и
бессердечность, которые он в один миг осознал, Иван Семёнович
представил свою мать умирающей. Он видел ее то свернувшейся в
клубок на узкой койке, содрогающейся от конвульсивного кашля
под тонким вытертым одеялом, то протягивающей к нему в
предсмертных припадках свои худые, как плети, руки. Но эти
видения, картонные и неестественные, не вызвали никакого волнения у
Мигунова, и он еще больнее ощутил свою вину. В груди стало
тесно. Чтобы унять томление, он вскочил, прошелся несколько
раз по кабинету, тяжело ступая. И, вконец разбитый, опять
рухнул в кресло.

Пока он недвижимо сидел, потупив голову, пусто глядя на свои длинные
белые руки, скрещенные на груди, на него волна за волной
накатывали стыд, жалость к себе и скорбь по матери. Все эти
чувства смешались в одно – глубокое и тяжелое, оно заполнило
всю душу Ивана Семёновича, и неожиданно сильно тронуло его.
Впервые за много лет он заплакал и долго смотрел перед собой
сквозь пелену слёз. Но, наконец, вернулся в
действительность. Уверенно снял телефонную трубку, быстро набрал номер.

– Постников, слушай меня внимательно! – четко выговорил чиновник
своим обычным металлическим голосом. – Передай Корытину, что
его 50 тысяч меня не устраивают! Меньше чем за 100 участок под
казино не отдам! И чтобы наличными, рассрочек, как в
прошлый раз, не потерплю! Все!