Проза

Начало

Продолжение

2.

Кровосмешение произошло. Оно не могло не произойти. Если, конечно,
нелепый и бесплодный половой акт лесбиянок можно назвать
кровосмешением.

Саша-большая пришла ко мне зареванная, злая на весь белый свет. У
них дома разразился очередной этап многосерийного конфликта.
Ради ее успокоения мы распили два чайничка хереса. То есть, я
просто переливала полулитровку вина в заварочный чайник, и
мы прихлебывали его из сервизных чашек в оранжевый горох,
заедая молочной карамелью. Этакий приличный девичник с
чаепитием. Ну, зачем порядочным людям знать, что их дочь с
племянницей на ночь глядя винишком балуются?

Мы начали целоваться за столом. Просто дурачились – две охмелевшие
девицы решили поиграть в лесбиянок.

– Ты… когда-нибудь была с мужчиной? – спросила Саша.

– Не-а, – весело призналась я. – Как ни странно, ни разу. А что?

– А я подумала… Не может быть, что ты девственница. Ты так классно
целуешься, будто училась этому всю жизнь.

– Наверное, у меня талант, – пошутила я. Мне вдруг захотелось –
просто из озорства – расстегнуть молнию на ее джинсах. Но я не
решилась. Лишь легонько хлопнула сестрицу по плечу и
заговорщическим шепотом предложила:

– А давай ляжем спать… совсем раздетыми.

Она кивнула. Это было продолжение игры. Мы, искоса разглядывая друг
дружку, скинули одежду, стянули белье и нырнули под легкое и
теплое верблюжье одеяло. И замерли.

Брезгливость и наслаждение – вот что я ощущала. Брезгливость и
наслаждение. И погружала, погружала напряженные пальцы внутрь
нее. В ее горячую скользкую нутрь.

– Сашенька, Сашенька…

Она завозилась, застонала сначала потихоньку, а потом взвизгнула так
пронзительно, что, мне показалось, чашки с недопитым
хересом на столе задребезжали.

– Тише, тише, Сашенька, дурочка…

И дверь приоткрылась. Заглянула мама.

– Что-нибудь случилось, Саш?

– А… все нормально, мама, – пробормотала я, прижимая край одеяла к
подбородку. – Тут… мышь. Саша испугалась мыши. Я завтра
вызову санэпидстанцию, пусть потравят.

– Конечно! Они и скворца твоего потравят вместе с мышами. И нас
заодно. Лучше отец мышеловку поставит.

– Мам, пусть он ее завтра поставит, – заканючила я, как маленькая. –
Мы спать хотим!

– Ну, спите, пусть по вам и дальше мыши пляшут, – махнула рукой мама.

У-уф-ф! Мама закрыла за собой дверь, и мы с Сашкой обнялись,
заулыбались, как дурочки.

– Ой, Санюш, так классно! У меня давно такого блаженства не было,
даже с мужчинами. Слушай, ты прелесть, я от тебя тащусь!

Великий и могучий русский язык… «Классно» и «тащусь» рядом с
«прелестью» и «блаженством»! Ох, Саша… Но я от нее тоже тащилась,
честное слово.

Потом моя сестренка попробовала доставить мне удовольствие тем же
способом, что и я ей. Но из этого мало что вышло. Я сделала
вид, будто мне приятно, даже тихо постонала, чтобы она не
расстраивалась.

Это случилось только один-единственный раз. Потом ничего такого
между нами не было. Даже тогда, когда я уговорила Фиону сдать
пустующую комнату с окном на север моей родственнице, и мы –
Саша-большая и Саша-маленькая, – оклеив стены обоями цвета
морской волны, зажили дружной семьей. Мы спали вдвоем на
диване. Меня колола в бок прорвавшая ветхую обивку пружина, и я
все время тихонько сползала на Сашкину половину. Ее пышные
«химические» кудри так крепко спутывались с моими чуточку
вьющимися от природы волосами, что по утрам приходилось
разделять наши прически с болью и пугающими хозяйку воплями. И
наедине, и на людях мы все время держались за руки и раз в час
целовали друг дружку в щечку. Но ведь это нормально для
сестер, верно?

Нам понравилось клеить обои, и за небольшое вознаграждение мы
привели в порядок Фионину часть квартиры. По стенам ее большой
комнаты побежали мелкие золотые маргаритки, по кухне и прихожей
поползла виноградная лоза. Приглашенный на чаепитие по
случаю новоселья мальчик Саша разрисовал нашу батарею
серебряными рыбками. Бабушка Фионушка всплеснула руками и… заказала
себе на батарее землянику, а на подоконнике подсолнухи.

Потом я потащила мальчика Сашу с его кистями и красками к
Митрофановым. Рослая толстощекая Любочка, наблюдая рождение
живописного панно на тему сказки «Теремок» на кухонной двери, хлопала
в ладоши от восторга. Баба Вера рыдала. И клялась-божилась,
что заплатит нам сразу, как только Надюшка (ее дочь,
Любочкина мама) пришлет деньги. А я убеждала ее, что не надо нам
никаких денег, а лучше пусть она похвалится нашей работой
перед соседями – авось кто-нибудь из них захочет у себя в
квартире или на даче ремонт с дизайном.

А мальчик Саша почему-то все молчал, как будто выветрилось, улетело
вместе с запахом масляной краски в открытую форточку его
развеселое балагурство. Даже за чаем с бабы-Вериными
печенюшками не выговорил ни слова, если не считать грустно уроненного
«спасибо». Когда вышли на улицу, он спросил меня:

– Саня, сколько ей лет, этой… бабкиной внучке?

– Четыре, – сказала я. – Лет через десять, если повезет, будет пять,
и тогда можно будет показать ей азбуку. Саш, пойми,
Любочка, может быть, разумнее нас с тобой, просто для нее время
идет по-другому, намного медленнее.

– Угу, понял, – кивнул он.

Вряд ли он на самом деле понял то, что надо было понять. Я не умею
объяснять доходчиво, еще давным-давно папа мне сказал, что у
меня вместо мозгов манная каша – без всяких даже намеков на
извилины. Научное объяснение Любочкиной беде пусть дает ее
обожаемый психиатр – доктор Севастьянова. Задержка
психического развития, ха! Да для своих четырех лет Любочка – очень
развитой ребенок. Всего Маршака наизусть декламирует, и
Чуковского – хоть по книжке сверяй. Даже доктора Айболита, который
в прозе, слово в слово пересказывает. А однажды я привела к
Митрофановым Настиного Павлушку. (Калугина уезжала в Пермь
на свадьбу к однокласснице и оставила мне сынулю. А куда я с
ним в субботу, когда садик закрыт? Так и таскала с собой по
всем адресам.) Так вот, Люба с Павликом отлично поладили.
Они во что-то такое вместе играли. В магазин, кажется. И
мальчишке даже не пришло в голову, что эта большущая «девочка» с
розовым бантом в жиденьких белокурых волосах вовсе не его
сверстница. Нормальный ребенок. И плевать, что ей по
документам семнадцать лет!

Да, сейчас я привыкла к тому, что Любочка – такая вот. А когда в
первый раз увидела ее, я растерялась. Еще бы – гуляет по двору
девица ростом под метр девяносто в шапке с пушистым
помпоном, катает облезлого рыжего медвежонка в игрушечных санках.
Называет меня тетей Сашей, пытается повиснуть на шее, махинища
этакая, и умоляет рассказать про колобок.

Время – странная штука. Вообще-то, для каждого из нас оно течет
по-разному. Вон, Калугина в свои семнадцать успела уже Павлушку
на свет произвести. С экзамена по немецкому языку Настасью
на «скорой» увезли в родилку. За аттестатом ее мама пришла к
директрисе через два дня после выпускного. А мы с мальчиком
Сашей в наши двадцать два, кажется, надолго застряли на фазе
первоклашечьей наивной дружбы, когда главным знаком
внимания считается дарение жвачки с картинками из японских
мультиков. Не знаю, что уж о нас люди думают, а меня такие отношения
устраивают.

Но нам легче. Мы сильные и хитрые, мы научились жить в непонятном
мире взрослых, мы продолжаем играть в любимые игры, делая вид,
что это работа. А еще мы нашли друг дружку. Как в Сашиных
стихах: «Мы дети, мы сестры и братья на маленьком острове
Л.». Остров Любви, так, что ли? Хорошо, что есть у нас – хоть и
понарошку, в наивных мечтах – это пристанище. Вдвоем легче.
Даже втроем, потому что Саша-большая, наверное, тоже
«наша». Ну, может быть, она теперь чуть постарше, не семи, а,
скажем, двенадцати лет. Переходный возраст. А что? Самое время
ссориться с родителями и убегать из дому. Да, и, кстати, мы в
любой момент можем бросить заниматься всей этой ерундой и
прибежать к мамам-папам порыдать на теплом плече. А у Любочки
такой возможности нет. Отца у нее, как и у Настькиного
Павлушки, никогда не было. А мать укатила в дальние края. Сперва
как будто на заработки, а там удачно вышла замуж, родила
себе новую Любочку, здоровенькую и умненькую. И теперь тайком
от мужа и мужниной родни шлет и шлет денежные переводы на
имя Веры Васильевны Митрофановой. Бабка дочь свою не винит.
Только вздыхает:

– Вот помру скоро, как же Любочка без меня будет? Ведь младенец же
неразумной! Обидят ее люди злые, а она, сердечко мое, и
отпору не даст.

– Ну, что вы, баба Вера, – успокаиваю я. – Определят ее в интернат,
будет жить с такими же девочками, как она.

– Щас тебе, с такими же! – машет рукой она. – Видала я те интернаты,
бывали мы там. С идиотками поселят, у которых слюни до
пуза. Любочка – девочка спокойная, домашняя. Обидят ее там.

И тогда я прибегаю к последнему средству. Я говорю:

– Вера Васильевна, да что вы раньше времени расстраиваетесь! Вы
женщина крепкая, лет до ста точно протянете. И внучка ваша
повзрослеет, вот увидите. Да мы с вами еще на Любочкиной свадьбе
рок-н-ролл станцуем, вот увидите!

Как ни странно, она верит. Не в свадьбу с рок-н-роллом, конечно (об
этом танце она имеет весьма смутное понятие), а в то, что
доживет-таки до ста лет. Может, и вправду доживет?

(Продолжение следует)