Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Маленькая пьеса

Действующие лица:

ОНА

ОН

Действие происходит в обычной комнате: справа – софа с разбросанными
разноцветными подушками, по центру – письменный стол, на котором
стоят ваза с цветами и телефон, рядом – стул. Тускло горит торшер
в углу комнаты. ОНА сидит на софе, в руках – воздушный шарик,
с которым она может играть по своему желанию на протяжении всего
действия.

ОНА (встает, прохаживается по комнате, на душе у нее неспокойно):

сальные свечи 
сходились на тайную сходку
кричала 
полузадушенная темнотой  девушка
тяжелыми шагами
сквозь комнату прошел
цветущий сад
повеяло жасмином
легким акробатом  
спустился серый дог по занавесу –
электрический разряд сверкнул 
меж острых его ушей
сломавшись
на слюну возню и стоны –
и крик! 
печальный крик
случился снова

(переставляет на столе и полках вещицы, бормочет):

солнечные пузыри 
плавают 
в стеклянных витринах
плавают и плавятся
твоя глупая селезенка
твоя черная печень
твоя прозрачная гортань –
светись во тьме, 
жемчужная тоска!

(Набирает телефонный номер)

Ни за что не прощай меня!
Ни за то, что живет сирень
под моим окном.
Что трамвай за окном– брень-брень,
что часы на стене –бом-бом.
Ты уж лучше прости врагу –
но не мне, 
потому что –уже могу 
без тебя...
Я рассыпалась по ковру, 
ибо суше стала песка.
Но я знаю, что не умру!
Жемчуг, жемчуг – моя тоска!

(Кладет трубку):

Звонок в дверь. Она бежит открывать, возвращается в комнату вместе с
НИМ. Заметно, что он очень торопился.

ОН:

Синица подо льдом!
Лети в свой старый  дом!
Сквозь рыбьи рты!
Сквозь соль со льдом! –
усни на дне седом!

ОНА (берет его за руки):

Как призрачен герой... А за героем
Не бездна  –  но падение без дна.
Усталость, рана, страсть, и сон раскроен,
и день разбит, и тень души больна...

И лишь в мечтах бесплодных успокоен, 
всё начиная с нищего листа.
Немилосердный вождь и вечный воин,
чей огнь взмывает сквозь хребет в уста.

Он не палач, хотя и бредит кровью,
и кровью светит  взора острие...
Плечом не поведет, не дрогнет бровью.

Сожжет устало ветхое старье
и подойдет с кастетом к изголовью...
О сестры, помолитесь за нее!

ОН (высвобождает руки, отходит в угол комнаты, жестко):

Твоя юность ушла.
И началась распродажа даров,
от которой пухнет душа 
и прочие части тела.
А, быть может, 
душа твоя уже отлетела?..
Что же осталось?
Груда наломанных дров
на зиму,
за ним должны придти позавчера... 
Черные вельветовые вечера,
запах тела,
невероятно лесной...
Плач об иной, 
не родившейся в косном космосе жизни,
одновременность влюбленностей,
бал выпускной...
Что осталось еще?
Как небо огромная ложь,
вечной константы которой 
уже не нарушу.
Пятятся птицы, 
и рыбы вползают на сушу,
на поводках повесились псы...
Ну так что ж. 
Разновеликость времен
божественного не лишит
даже ничтожества,
погрязшего в черном прахе!
Но след от пули 
на грязной моей рубахе, –
это еще не смысл,
но уже не сон.

(Звонит телефон. Она  берет трубку. Мужской голос):

А другой-то тебя не любовью любит,
а поленьями березовыми!

ОНА:

Обездоленная,
прибежала и поскреблась
в маленькую дверь снотворного:
пусти меня к себе жить...

ОН (едва сдерживая смех):

Яйцо в субботу было снесено.
Шел светлый день... в сортир...
Послушно падало...оно...
Но залехумо паче сна –
ицо! бицо! мицо! –
и не разбилось.
Мужайся, рыцарь!
В мире яснолицем
ты будешь потрясать и веселиться,
но (быстро подходит к НЕЙ)
все ж прими совет яйца:
ПРИШОНА КА! БУДЬ ЗАМЕЛ НЕДУКАЧА!
(почти в истерике) ЗИВОНА ЦАП! 
ЦИКУТА! 
МУГАРАК! –
Яйца понятна боль...

ОНА :

Выкривлять, выкривлять.
До пружины, чтоб – до отвала...
А не то –
кружевными бы взорами
торговала
подыхать бы
в углу заброшенном
не давала
и баюкала бы
как дитя,
но ди
     тя
зачехлилось и выплеснулось.
Может быть,
мне приснилось?
Что-то такое мне снилось,
радужное и в перьях, –
хотя!
листопады-в-москве-опасны-отсутствием-сути
солнце ворочается
в нераспеленутой мути
кусок теста
вывалянный в тусклых перьях
летит сквозь тушки 
расставленные на деревьях
по Четвергам я всегда надеваю зеленое.
Мое Зеленое Кредо!
и предо
статочно осени,
которая в желтом мается,
которая лжет – не кается.

ОН:

Позабыла, что не позабыла?
Охрану усыпила
и потрусила...
Ужо старалась,
словно огненный шар
каталась:
сверху вниз, да снизу вверх,
справа налево,
туда и сюда...
Да!

(шутовским голосом):

О поташкушка! Штерва!
Где вы шлялись?!
Я глаж не мог шомкнуть, как шыч в ночи!
Нашледница поганой шуки.
Шкотское уштройство 
вам пожволяет ноги раждвигать
по што раз на день...
Ну, ш кем сегодня вы побаловались?
Неужто ш этим толштым Рубенштоком?
Но член его короток, как мизинчик,
я это точно жнаю!
Да нет, не проверял, но жнаю, жнаю...
Неужто эта жирная козявка 
жаштавила вас шоками истечь...
Поштой. Не уходи. Не в этом дело.
Ложись и шпи. 
Оштавим шпор да жавтра.
Залезь под эту мягкую проштынку
и ручку лашково положь поверх меня...
Шними брашлет, 
он Рубенштока мне напоминает!
Ушни, родная, ш-ш-ш...
Шветает шкоро...

ОНА:
 
Вот и вывелся
червяк из ракушки!
Белый из розовой, 
черный – из бросовой...
Мягкий – из твердой,
сладкий – из горькой,
чистый из чистой
грязный из грязной
тот же из разной
Сумерки плыли ему под копытца:
цып-цып-цып, ненаглядный,
не пора ли...
Голова твоя пеплом покрыта,
али 
пятый сон грядет –
пятый год...
Громкий слишком из-за двери
крик
(палач, прыжок) –
и пере-прыжок!
шшшш-ш-ш-ш-ш-ш-ш
уснул мой кролик наизнанку...

ОН:

Чистый белый потолок, 
четырех-почти-угольный...
Пятый угол – на Восток.
В нем колышется шнурок,
поджидает луч окольный,
не затянет,
ждет-пождет:
вдруг – да чей-то дух случится?
Морщатся у галок лица
скомканных.
Тяжелый кот
пробежит невдалеке,
раз шажок, и два – на месте
к рыжей тощенькой невесте
что уместится в руке,
что запрыгнет под подол, 
проскользнет по тени тела...
Пятый угол.
Черный стол.
Сплюнуть в пол...

Она:
              
Лицо твое 
на дне реки
лежит, опутанное илом...
Сгорали в небе мотыльки
в своем бессмертье  
легкокрылом.
Продетое сквозь дым кольцо
мерцанье бреда 
отражало.
На дне реки лежит лицо,
вонзая с криком
в тину жало. 

ОН:

По розовому снегу
светящемуся
астматическим озоновым удушьем
где вероятность выжить 
не более чем расстояние 
от вдоха до выдоха
над головами шуршат 
легкие крылья предыдущих любовей
пропавших без вести
По розовому снегу
тащились
сплошным потоком электрических зарядов
где самый последний –
взрыв моей нелюбви
сплавленной с темным вожделением
твоей любви
сплавленной с безверием и страхом
но разве можно узнать нелюбовь и страх
в горячем языке блуждающем по коже
и намертво сведенных пальцах
Лишь черная копоть
осевшая после взрыва
есть единственное его вещественное оправдание
при наших полнейших алиби.

ОНА:

Струился городской лесной массив
меж кариесных съеденных зубов.
А далее идет сплошной курсив:
под снегом в обезумевшем пареньи
я сосчитала численность гробов.
По телефону странный господин
спросил: зачем вам это девушка гробы?
Пытаясь выторговать скобки у судьбы,
иль на худой конец ковычки,
я закричала: я совсем не девушка!
Тем более, пожал плечами он,
и в выхлопную трубку удалился.
Был светлый день.
Да, свет из снега лился!
Меж синагог, мечетей и церквей
лежал со мною королевич елисей
в хрустальном замечательном гробу,
и было все пропитано гармонией...
Любимый! – я вскочила,
гроб закачался с новой силой,
но королевич елисей уснул...
О Боже!
Этот я – не сосчитала!
Не сосчитала – этот! 
Что же будет!
Я вылезла из гроба и пошла.
Я шла куда глаза глядят,
они глядели вбок.
Я шла, и шла, и шла,
и тихо выла:
− Будь проклят королевич елисей, 
про свой-то я забыла,
про свой забыла гроб,
теперь меня сожгут! –
и вбок и вбок и вбок...

Он:

Забавная история. Ты мне раньше не рассказывала.

Она: 

Это оттого, что я прежде умерла,
чем ты проснулся.
Проснулся ты,
когда меня не стало.
Я здесь была
и более не буду 
ни здесь
ни быть... 

ОН:

Догорая
скажу тебе: дорогая!
это ведь только скорлупка другая 
будет,
а скорей – и ее не будет:
все ужмется и все убудет
узко забегали тонкие поцелуи
и грозные грязные узы
с косолапыми складками на подбородке –
стали страшные сны по ночам к моей музе:
осторожные кроты
с керосиновыми глазами –
приходить под подушку.
Слишком черными чернилами я писал,
слишком, слишком...
Наизнанку читалось даже легче.
Да! все значительно легче! –
но все наизнанку:
прокусить губу
разбить лампу
расковырять скорлупу.

Она:

Рождение и смерть
взболтаны в одном флаконе...
Флакон упал разбился
потерялся сгинул
и отразился в зеркалах 
расставленных искусно
одна душа
в них размножается
на целое семейство
иллюзия ликующего бессмертия
нарушит суть
разрушит смысл
облегчит сон
А путешествие в Гоморру и Содом
сменить заставит телефонный номер
и перекрасить дом.

ОН (пугая):

Карлик с больными глазами
темными рыщет лесами,
ищет, чью душу распять, 

он и тебя по старинке,
красные скинув ботинки,
хочет освежевать.

Он босиком по колючкам,
по уголькам да по сучьям
тащит ножи и крюки.

Тенью скользнув за деревья, 
думаешь сонно: деревня
недалеко от реки...

Он отвернется – очнешься,
беличья немочь,
рванешься
и побежишь в чем была:

по буеракам и кочкам
черной чеканною ночкой
ты пролетишь, как стрела! 

(Звонит телефон. Она берет трубку, слышен мужской искаженный голос):

колючие пальцы
дробью на взвинченной брови
губы нахмурились
уши расплакались 
пальцы ушли

ОНА (играя воздушным шариком):

Осока подмигивала косо
питаясь криком болотноглазых
поцарапанный 
заплаканный воздух
что за вздор – 
учиться дышать
у болотного камня?

Шла временем – 
прошла насквозь...

ОН (задумчиво):

Вообразим.
Сорокалетняя женщина в постели, 
ящерица на камне женщина 
блаженно улыбается зажмурившись
и морщины ее льются однообразным припевом...
Она источает запах по имени «поздно»
и совершает странные жесты руками 
под названием «никогда».
На ее животе делает сальто
юный любовник
надцать лет назад.
Она тяжело выпрастывается из постели
и пробирается на кухню,
где намерена сделать пятьдесят наклонов 
и пятнадцать приседаний
на черновиках диссертации
заляпанной мясным соусом.
Маленький неуклюжий буратино
тщательно оструганный!
Время тащит тебя назад
под горькую кору!

ОНА:

Я тебе не ждала.

ОН:

А я к тебе и не хотел....

ОНА:

Но ведь ты – здесь?

ОН:

По всей видимости.  (озирается, принюхивается)  Странный запах...

(паясничая)

Эта раненая ревность,
эти рваные края,
перепутанная ересь
в корзине бытия...

ОНА (насмешливо):

В этой старенькой корзинке
есть рыдания кретинки,
и страдания кретинки,
и чудные сны ея...

ОН (хохочет, садится на пол):

Встану на колени перед петушком,
торопливо переходящим
дорогу деревенскую,
и скажу:
петушок-петушок,
не надо меня убивать,
не надо варить из меня суп.
Я много курю и часто пью,
и еще я в детстве болел свинкой...
Во мне много завелось разной дряни,
внутри и снаружи,
ты заразишься и умрешь
не своей, а моей смертью.
Не надо меня, петух,
а лучше вон того мальчика розового
из пятой квартиры
он недавно получил водительские права,
так что и суп будет наваристым,
и ты сможешь управлять автомобилем!
(растерянно)
Послушался петух
И побежал к мальчику!

ОНА (садится рядом с Ним)

В мирозданьи последний город
холодной рукой – за ворот.
У заплаканного моллюска
бессонницей череп распорот.
На стволе березы белеет отметина
белых зубов моих.
В подвале вычищенно, подметено,
и стол накрыт на троих.
Присядь, родной, сделай милость!
Чтоб три глаза твоих открылось!
Чтоб знал, где висит плеть,
чтоб знал – кого бить, кого еть.
чтоб, милый, не сомневался:
акт скотоложества – состоялся!

ОН (резко встает):

Клетка распахнута,
ключ в кулачке.
Спи, Маргарита,
все шито-крыто.
На крыльях прозрачных
ты улетаешь
плавать на Кубу,
плакать на Кубу.
Спящая в кубе прозрачном,
выпьешь мохитто,
вспомнишь, что − лето,
февральское лето!
Лето − февраль,
и распахнута клетка,
ключ − за щекой.

ОНА (почти шепотом):

Твой голос высох и взор просох,
не помогут ни мартель и ни самогон,
я стала тайной тебя – ото всех,
и даже – от тебя самого,

а жизнь пройдет, как пройдет июнь,
(крик птиц в четвертом часу утра!)
в поезд впрыгнешь – 
и приедешь седой как лунь,
ибо – придет пора.

ОН: 

Я стал камнем.
А камню любому
выделен свой
каменный век.
Камень живет столько,
сколько ты на него смотришь
Ты отводишь взгляд -
и камень тотчас же умирает:
до следующего
взгляда:
пульсирующее бытие
Камень в зрачке поет и летает:
мотылек-однодневка:
птица Феникс.

ОНА:

Не сегодня и не завтра,
а когда-нибудь
разобьется,
разорвется
пополам твой путь!
и тогда: 
у ног ромашка,
и воды струя,
тяжкий лоб в раздумьях тяжких, –
это буду я...

ОН (ласково):

Сгущенное молоко.
Вяз-ко-е...
До бровей затопило город...
Внутри усталое,
снаружи – сонное...
Стекло – стекло за ворот...
Дорог, право?
Браво.

(Окончание следует)