Онтологические прогулки

Прочитав книгу И.М. Сеченова «Рефлексы головного мозга», Иван Петрович Павлов бросил изучать богословие и поступил на медицинский факультет. Наталья Петровна Бехтерева, углубившись в исследования головного мозга, пришла к выводу, что человек создан по Божьему замыслу. Немецкий зоолог Август Вейссман, узнав об эволюционной теории Чарльза Дарвина, стал ярым её сторонником на позициях материализма, а цель всех живых организмов свёл к передаче генетического материала, т.е. размножению. Пьер Тейяр де Шарден – палеонтолог и богослов - увидел в эволюции Христа, развёртывающегося в мире, и ведущего природу и человечество к «точке Омега». Тот же отец Тейяр провозгласил, что в основе ткани универсума лежат тангенциальная и радиальная энергии, на деле являющиеся синонимами Любви и Веры.

Оказывается, для нашего мировоззрения не так важны факты, сколько опыт мироощущения. И, если мы начинаем говорить о религии, всегда стоит процитировать речь апостола Павла в греческом Ареопаге:

От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас...

Об этом особом опыте писал и Августин Аврелий: «Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе».

В общем, наш разговор о религии будет идти не о торжестве верующих или атеистов, а об опыте отношений человека и сакрального (или отсутствия сакрального, если он ничего божественного не признаёт). Я употребляю слово «отношения», т.к. этот процесс всегда был очень эмоциональным, что доказывает его личную значимость. Четвёртый вопрос философии, заданный Кантом: «Что такое человек?», требует понимания нами нашей сущности, а для этого требуется найти «источник человека». Как бы это эгоистично не звучало, но вопрос того, как возник этот мир и человек в нём, имеет преимущественно личное преломление: «Для чего я?» и «Как мне жить?». Поэтому аспект векордического в религиозной и духовной сферах нуждается в калибровке и описании феномена веры изнутри – от мироощущения в разрезе личной истории и истории человечества.

Гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?» - это прямой вопрос о самоубийстве. Есть ли что-то за гранью смерти? Если да – жить стоит. Если нет, то лучше «умереть, уснуть, сказав, что тем кончаешь тоску и тысячи природных мук». Поэтому духовный поиск на самом деле имеет сверхценность. Почему же тогда современная культура, в отличие, например, от античной и средневековой, говорит нам отказаться от него, как от бессмысленной затеи? А иногда называет его препятствием на пути к счастью и развитию и следствием душевного нездоровья. Сегодня родители, узнав что их ребёнок-подросток заинтересовался поиском смысла жизни, первым делом потащат его за руку к психологу, чем поговорят с ним о том, что они сами думают по этому вопросу. А если он объявит о том, что верит в Бога родителям-атеистам, то они стопроцентно решат, что его вера связана с душевным расстройством.

 

 

Это настоящий страх духовного поиска, который выливается в некий иррациональный страх перед религией, особенно, перед её практической стороной. В ней видятся какие-то загадочные техники, которые способны повредить нашу психику. Говорят о внушении, гипнозе, нейролингвистическом программировании... Это максимум, на что согласны сегодня многие люди – объяснить религию как особый вид психотерапии, возможность справляться с душевными травмами и проблемами. Признать её претендующей на ответ о смысле жизни готовы не все. Справедливо говоря, та же ситуация и с философией. Мы нередко слышим пренебрежительное: «А, это всё философия...», в которой её сравнивают с банальным пустословием. То есть, мировоззренческие проблемы добавлены в особый список игнорирования современной массовой культурой, в которой Пасха – это праздник, на который красят яйца, а ни в коем случае не память Воскресения Христа. А философия – «мутный» непонятный предмет, который преподают на втором курсе ВУЗа, и потом он больше нигде не понадобится.

В отношении религии всё ещё сложнее. В проповеди одного протестантского пастора я услышал, что надо ненавидеть религию и веровать. Конечно, он говорил о необходимости живого опыта веры вместо следования букве закона, но постановка фразы очень странна, если вспомнить этимологию слова «религия». Иногда его возводят к латинскому «religio» – святыня, набожность, благочестие, но Цицерон связывал его со словом «religare», что значит собирать, благоговеть, соблюдать, вновь обдумывать, восстанавливать связь. Именно «восстановление связи» - «re-ligare», представляется мне доминирующим смыслом в монотеистических религиях, предполагающих не просто отношения с сакральным, но «взаимоотношения».

Религия становится «довеском» или «надстройкой», если человек и общество оказываются центрированными на социально-экономическом аспекте существования. В таком случае не получается разглядеть иного, кроме утилитарно-анестетического её предназначения перед лицом трудностей - быть «опиумом для народа». Но чем тогда оказывается человеческая жизнь, описанная только в терминологии биологических и социальных этажей пирамиды потребностей? В ней остаются привычные в разном возрасте человеку виды деятельности – игра, общение, труд. Ими, мы, собственно, и занимаемся большую часть отведённого нам времени. Но в бессонные ночи нас посещают одни и те же неспокойные мысли.

 

 

«Мышья беготня» нуждается в объяснении, иначе чем лично я отличаюсь от любого животного. Тем ли только, что мы, люди, хороним своих мертвецов и умеем смеяться над собой? Мы ещё задаём кучу вопросов о своей природе, наиболее острые из которых приходятся на критические периоды жизни. Неслучайно такое направление в психотерапии как логотерапия Виктора Франкла, нацеленная именно на поиск смысла жизненных ситуаций, зародилась в нечеловеческих условиях, когда её автор был узником фашистских концентрационных лагерей.

 

Феномен человека и кризисы человека в совокупностью с вопросом «откуда взялось вокруг нас всё, что нас окружает» и являются толчком к развитию чувства сакрального «exprofundis». Оно не всегда религиозно. Духовный трепет могут вызывать и вполне земные вещи. Мы говорим о «святости» семьи и брака, долга и свободы, дружбы и любви. И, приходя к «органу восхищения» - человеческому сознанию, мы невольно благоговеем от созерцания той бездны, которая существует в нас. По словам Ясперса, «человек конечен, но незавершаем». В нас есть стремления, которые могут простираться далеко за рамки одной человеческой жизни. В этом мы подобны не отрезку, имеющему начало и конец, а лучу, у которого есть только исток – момент рождения. Так получается, что существование сознания противоестественно смерти. И человек, наблюдая увядание и бренность материального мира, начинает искать источник сознания, - того, что, в принципе, не несёт отпечатка конечности.

Пожалуй, одних этих фактов внутри жизни каждого достаточно, чтобы дать толчок к религиозному поиску. Но, справедливо полагать, он в чистом виде возникает только в том обществе, где не транслируются или минимально присутствуют готовые представления о духовности. Однако религиозные идеи зарождаются почти сразу с появлением носителя сознания, обладающего способностью к рефлексии. И подавляющую часть своей истории человек жил и принимал феномен религии. Вера взрослых людей была для ребёнка естественной частью его окружающей среды, в которую он был «заброшен», и ему труднее давалось неверие. Сегодня мы имеем право не верить в высшую силу. Но остаётся нерешённым вопрос: «Отчего возникает тот самый иррациональный страх перед религиозными представлениями сегодня?». При этом, трудно не согласиться с фактом, что параллельно в наше время идёт очень активный процесс зарождения новых религий и форм религиозности.

Предлагаю воспользоваться литературной аллегорией. Герой «Отцов и детей» Базаров – не просто атеист, он ещё и нигилист. Мир для него – мастерская, а человек – сложная машина. Именно поэтому он изучает анатомию на трупах умерших людей. Вспомним обстоятельства его смерти. Базаров умирает,  заразившись трупным ядом – продуктами разложения, поранившись во время аутопсии. Тургенев словно говорит нам, что угроза герою исходит от смерти, тления. Они способны отравить и уничтожить его. Похороны издавна носили «санитарный» смысл – предохранить живых от продуктов разложения. Но разве только лишь это? Не труднее ли смотреть, как разрушается тело того, кого ты любил, как его поедают насекомые, звери и птицы, как он смердит, и примерять телесную смерть на себя? Согласитесь, это невыносимо.

Наверное, поэтому и существует особое отношение к нетленным телам – бальзамирование, поклонение святым мощам. Примечательно, что оно характерно и для религии, и для атеистического общества. Кроме смысла жизни необходимо понять и смысл смерти. И, следует признать, обе эти проблемы скорее относятся к «незавершаемой», чем к «конечной» сущности человека. Религия оказывается готовой дать ответы на оба этих вопроса, предлагая божественное Откровение. Теперь, принимая его, человеку понятно «зачем я?», «для чего я?» и, порой даже «почему именно я?». Идея Бога дополняет внешний и внутренний миры, которые кажутся незавершёнными.

 

Но человечество будет удаляться от религиозного мировоззрения, и однажды Ницше напишет: «Бог умер! – Вы убили его. Вы и я…». Осталось ответить зачем.

С основным блоком причин здесь проще. Из индивидуально-интимной сферы религиозность значительно прорастает в социальную. Религии давно стали государственными, а потому попали в сферу распоряжения правителей, которые умели манипулировать духовенством (например, начатый Петром Первым, синодальный период Православной церкви), или создавать властный тандем (как это случилось в большинстве мусульманских стран). Кроме установления взаимоотношений с божественным, религия начинает выполнять функции сакрализации власти. Её начинают использовать в качестве средства оправдания миропорядка. Химера государства и религии привела к парадоксальным вещам. Учение Христа с его предельным пацифизмом, с идеей смерти Спасителя на кресте и Воскресения, будет соседствовать с практикой  Крестовых походов. «У вас - ваша вера, которую вы исповедуете, а у меня - моя, которую Аллах выбрал и одобрил для меня», - говорится в 109 суре Корана, и Джихад равносилен в исламе духовной борьбе, а не физическому истреблению «неверных», но именно под религиозными знамёнами арабы захватят огромную территорию в Азии и Европе. В Библии есть косвенные указания на шарообразность Земли (а в апокрифической  Третьей книге Ездры они даже прямые!), но идея Колумба о возможности достичь Индии, плывя на запад, встретит противостояние церкви.

Таким образом, из сферы сакрального, религия будет втянута в политическую практику и обыденное сознание. Произойдёт подмена духовного социальным, и часто духовные потребности людей не смогут быть удовлетворены религиозными организациями. Возникают ереси и богоборчество. Вольтер воскликнет о Католической церкви: «Раздавите гадину!». Но он же скажет, что если Бога нет, то Его стоило бы придумать.

Падение авторитета церкви происходит на фоне взлёта рационального познания. Религия провозглашается иррациональной, а всё иррациональное – бесполезным. Атеизм начинает ассоциироваться со свободомыслием. И человек принимает решение «убить Бога», чтобы стать свободным для социального совершенствования. Ему удаётся сделать научно-технический скачок, но в вопросах духовного развития, касающегося необходимости отвечать на данности человеческого существования: смысл жизни, смерть, одиночество и свободу, он окажется беззащитным. К тому времени даже философия, по большей части, оставит эти «проклятые вопросы» и будет работать на сферу рационального познания. А в царской России школьники будут вынуждены приносить справку о том, что они исповедались и причастились, чтобы быть допущенными к экзаменам.

 

 

 

Итак, религия провозглашалась тормозом социального прогресса (К.Маркс и Ф.Энгельс) и морального совершенствования (Б.Рассел). Но тогда стимулом чего должен был стать атеизм? Предполагалось, что он освободит человека от социальных и интеллектуальных стереотипов. Это частично оправдалось. Наука совершила скачок, образование стало всеобщим, произошло расширение прав разных слоёв населения. Но потеряв религиозную отдушину, человек столкнулся лицом к лицу со своей природой – как биологической, так и духовной. Ему стало жизненно необходимым во что-то верить. Как писал Николай Заболоцкий: «Мне надо на кого-нибудь молиться». Вершиной чаяний оказалась перспектива построения идеального общества, ведь у того, кто отрицает духовное, именно социальное занимает место высшей ценности. Многие государства начинают эксперимент по построению утопий – социалистических, националистических, капиталистических... Все они в итоге столкнулись с проблемой свободы человека, не желавшего участвовать в экспериментах, и она нещадно стала ограничиваться разными способами. Индивидуальность оказалась краеугольным камнем, о который спотыкались строители новых государств. Стало необходимым дать объект веры, которым становится идеология. В сущности, это была новая государственная религия, но её качество не превосходило те религиозно-политические химеры, которые имели целью наделить власть элементами священного. Итак, возникает феномен массовой культуры и массового человека. Вначале она служит встраиванию человека в единый огромный механизм. А затем, когда прессинг власти становится невыносимым и государство-Левиафан разрушается изнутри, массовая культура принимает на себя компенсаторные функции. Она начинает вещать о «хлебе и зрелищах», становится примитивной «попсой». Почему?

Дело в том, что вера во что-либо в обществе становится дискредитированной. Теперь вслед за духовными аспектами личности обрушиваются социальные идеалы. А что остаётся? Нижние этажи пирамиды потребностей, отвечающие за физиологические нужды и вопросы самосохранения. Человек упрощается. Инстинкты прорываются наружу, в обществе воскресает гедонистическая установка. Это регресс личности на фоне научно-технического и социально-экономического прогресса. Это уровень существования сложно устроенного животного, он унижает человеческое достоинство, а поэтому далеко не все люди готовы принимать условия массовой культуры. В принципе, каждый противостоит ей так или иначе.

 

Но крушение социальных идеалов означает возвращение к ключевым аспектам феномена человека. Вновь становится необходимым объяснять смысл жизни и смысл смерти, отвечать на вопросы, заданные Полем Гогеном незадолго перед его кончиной: «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идём?». И сделать это придётся один на один с собой, когда ни традиция, ни власть не транслируют стержневых ценностей. Напомню, что духовная боль сродни душевной, её очень нелегко терпеть. Ощущение пустоты, бессмысленности и бесперспективности собственного бытия обесценивает жизнь. Человек чувствует себя ненужным. Он вынужден задуматься о происхождении мира и себя, о назначении человека и человечества. Он встаёт перед выбором, принимать ли ему духовное как реальное или ограничиться тем, что реален и первичен только материальный мир. Итак, что способны предложить ему религия и атеизм?

Любая религия на положительный ответ на вопрос: «Есть ли Бог?», предлагает решение. Если Он – Личность, необходимо устанавливать взаимоотношения с Ним. Если Он – безликий Абсолют и разумное начало, то мы должны, ценой свего «Я» слиться с этим разумом. Ответ на вопрос предполагает практику, т.е. всё то, что мы, в таком случае должны делать.

Атеизм же в духовно-практическом отношении остаётся пустым. Получается, что единственное, что он может предложить на сегодня «работающего» – это богоборчество. Конечно, были и есть попытки социально оправдать человеческое существование, например, это предпринимается в марксизме. Но любые «человек смертен, а человечество бессмертно», оказываются лишь временно эффективной таблеткой от головной боли, а призыв обрести бессмертие в детях и делах порой кажется кощунственным. Пойти в сторону разрешения индивидуального смысла человека в условиях мира без Бога попытались экзистенциалисты атеистического крыла, особенно Жан-Поль Сартр.

 

«Если Бога нет, тогда всё позволено...», - писал Достоевский. Эти же слова приводит и Сартр, но если первый говорил об «оскотинивании» человека без Бога, то второй – об огромной ответственности каждого из нас, т.к. все одновременно определяют, что есть «человек» собственной жизнью. В этом отношении существование предшествует сущности, а выбор и поступок проявляют человечность или бесчеловечность. Мы все оказываемся обречены на свободу. И она очень широка, вплоть (и непременно!) до возврата к гамлетовскому вопросу о самоубийстве, т.к. с чистого листа нам приходится решать, стоит ли существовать. К тому же, человек подлинно одинок в своём пути. В романе «Тошнота» главный герой Сартра заключает, что другая личность для нас, что бы мы не говорили, не более, чем стол или любая вещь, а опыт другого человека невоспроизводим в нашей жизни. Жизнь такова, какой мы её делаем, и её смысл – тоже наш, он умрёт вместе с нами.

Если быть честным, это закономерный вывод из атеистического мироощущения. Коль небеса пусты, а земля наполнена миллиардами личностей, то единственная творческая сила – это выбор той или иной жизни каждой из них. Мы имеем возможность быть безнравственными, аморальными, жестокими, если того захотим. И нас в этом случае ожидает тот же самый конец, что и у «праведника»: мы все умрём. А все паллиативные заверения о «бессмертии в делах» яйца выеденного не стоят, так как после смерти вам будет глубоко безразлично на то, какую память вы оставили после себя. И взять от жизни всё, как ни старайся, не получится. Попросту настанет момент, когда ты абсолютно всё потеряешь. А ещё мы несём на себе бремя тела, и его горести – болезнь и старение ограничивают выбор нашего Я.

В одном из стихотворений Уолт Уитмен пожаловался:

 

 

Эти откровения подобны катастрофе. Легко ли всматриваться в образ своей полной и бесповоротной конечности в совокупности с ощущением хрупкости жизни и личности? Ведь ещё Франсуа де Ларошфуко писал: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор». Но других способов нащупать смысл жизни и смерти в мире без Бога не существует.

Смерть – это картинка в нашем сознании, и она далека от реальности, т.к. едва ли возможно создать «образ небытия». В своём воображении мы рисуем продолжение жизни без нас: похороны, скорбь родных и друзей. Даже в этих фантазиях мы заглядываем за пределы отведённого нам времени. Иначе не получается. Иначе жить невыносимо. И атеист в панике «бежит от себя». У рок-группы «Пограничное состояние» есть целая песня о подобном бегстве. Приведу лишь её фрагмент.

 

Итак, мы возвращаемся к феномену человека и феномену Бога. Их никак не получается разделить. Убийство Бога оборачивается самоубийством человека. Но неверно полагать, что религия как взаимоотношения с Высшим делает жизнь легче. Она кардинально трансформирует мироощущение человека, настолько, что отдельно говорят об «уверовании» или «обращении». Здесь речь идёт не только о сильном чувстве изменённости. Весь мир и я сам обретают новые значения, они становятся не столько единственными, сколько «предпоследними», имеющими продолжение за пределами этой жизни и, нередко, телесной формы. Человек признаёт, что данная ему в ощущениях реальность – неполная или даже совсем нереальная, а опыт телесности – это стадия гусеницы, из плена которой должна проявиться истинная духовная сущность. Нам вручается ответственность уже не за короткий период личной истории, а за дарованную свыше бесконечность.

Ответственность – огромна, а духовный мир сейчас оказывается видимым, по словам апостола Павла, «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно», и только в будущем он будет виден лицом к лицу. Так вера начинает показывать свою оборотную сторону – сомнение. Сомнение делает уязвимым всю систему мира, возникшую после «обращения». «А вдруг это ложь и самообман?» - думает верующий человек. Вдруг вера бессмысленна, и ничего за пределами этой жизни не существует? Вдруг это способ порабощения кем-то моего разума? Раз так, то не имеет никакой ценности эта жизнь, и она – всего лишь случайная вспышка на фоне холодной бесстрастной вечности Вселенной. Возникает чувство обделённости и ограничения, которые накладывает духовность, словно мы сами обокрали себя на «празднике жизни».

Лев Толстой говорил: «Если мы сознаем себя телесным существом, мы ослабляем нашу истинную жизнь, усиливаем, разжигаем страсти, жадность, борьбу, ненависть, страх смерти. Если же мы сознаем себя духовным существом, мы возбуждаем, возвышаем жизнь, освобождаем ее от страстей, от борьбы, от ненависти, освобождаем любовь. Перенесение же сознания из телесного существа в духовное совершается усилием мысли». Итак, вера требует усилия, работы воли. Но не только её. Как ни парадоксально, она ещё требует знания – доказательств свой правоты в тех границах, насколько это возможно. И, конечно, раз религия есть отношения (даже взаимоотношения) с духовным, она немыслима без чувств, особенно любви и доверия к божественному.

Воля, разум и чувства... Очень многое сплетается в ядре веры, принося ощущение не просто принадлежности к чему-то большему, но присутствия духовного мира в повседневности. Честертон нашёл название проникновению духа, «обожению» самых привычных и рутинных вещей – «мистика одуванчика». Это и есть следствие религиозной практики, которая способна приносить плоды и в земной жизни. Так религия позволяет вглядываться в солнце смерти, не обжигаясь, и оказывается более успешным и безболезненным разрешением феномена человека, чем атеизм. А если и не более успешным, то хотя бы не рискующим потерять по пути человечность.

Но веру подтачивают сомнения, а в наше время – ещё и двусторонний социальный пресс: верующие на всех перекрёстках кричат, что их права ущемляют атеисты, атеисты утверждают, что их права нарушают верующие. Они редко оказываются способными на конструктивный диалог и чаще обмениваются оскорбительными памфлетами, например, об уподоблении человека «родственникам»-животным (том самом «оскотинивании») или о Летающем Макаронном Монстре – кощунственной пародии на Бога. Вместо дискуссии, основанной на уважении чужой точки зрения, используется обычное доведение до абсурда.

 

 

 

А вера, как и любовь, нуждается не в стёбе противостоящей в мировоззренческом вопросе стороны, а в поддержке. Поэтому человек бросается в те формы духовности, где не останется времени на болезненные сомнения. Их сегодня ещё называют тоталитарными культами. Это деноминации, в центре духовной практики которых находится организация или её лидер, а иного способа достичь взаимоотношений с сакральным и, в итоге, спасения, кроме безоговорочного подчинения им, она не предлагает. Более того, вне организации спасения нет. Поэтому возникает двойная привязанность – человек боится потерять связь с деноминацией, а культ заинтересован сохранить своих последователей. Укрепление связи достигается через строгое структурирование времени, организация старается проникнуть абсолютно во все сферы жизни, и её член безоговорочно принимает вмешательство. Такая беспрекословная лояльность иногда становится причиной того, что под маской религиозной организации, её лидеры преследуют далеко не духовные цели, а стремятся к обогащению или наращиванию политического веса, а порой даже просто упиваются чувством власти над душами и телами.

В чём секрет популярности тоталитарной духовности? Именно в этом структурировании времени. Человек никогда не остаётся полностью один, у него нет времени на сомнения, терзания и душевную боль. Оказывается, что бегством от себя страдают не только атеисты. Обе стороны – вера и неверие – не снимают с повестки дня вопрос об экзистенциальных данностях в нашей жизни. Это только кажется, что просто разрешить проблему смысла жизни и смерти в контексте религии. Она не разрешается, а преображается: теперь необходимо понять, что же там дальше – за гранью физической смерти, как распорядиться этой жизнью, чтобы достичь спасения и т.д. Таким образом, вера – не рецепт от страхов, и едва ли можно говорить о компенсаторной природе религии.

 

 

 

Выше я сказал несколько слов об атеистическом экзистенциализме, но ведь он имел и религиозное измерение. Габриэль Марсель, Карл Ясперс, Пауль Тиллих бились над теми же аспектами существования человека, что и атеисты. Всё те же смысл жизни, смерть, одиночество и свобода. И измерение проблем в сознании верующего удваивается – в нём есть и мир профанного, и мир сакрального. Гамлет, размышляя о том,  «быть или не быть» сталкивается с существенной сложностью: ему желанно небытие, но вдруг за чертой смерти его ждёт продолжение? Не обречёт ли он себя самоубийством на ад не только здесь и сейчас, но и в вечности?

Экзистенция – это всегда невообразимый груз ответственности. В ней необходимо всматриваться в множество «солнц», обжигающих глаза при прямом взгляде. Более того, она предполает «быть не в себе», выходить за пределы себя («ex-istentia»). И, если в кризисных состояниях диссоциация возможна и порой даже полезна (недаром существует экзистенциальная психотерапия), в обычной жизни она способна парализовать человека, вырвав его из привычного миропорядка. Экзистенциализм обличает привычный образ жизни, в котором человек, по выражению Хайдеггера – dasMan, существо «среднего» рода, даже не вполне человек. Быть погружённым в экзистенциальные вопросы значит признать, что ты живёшь с кровоточащей раной в сердце, которая постоянно напоминает о себе душевной болью. Эта рана – двойственность каждого из нас, трудно зарастающая из-за противоречивости духовного и телесного, субъективного и объективного. Экзистенциализм призывает чувствовать себя, эту боль, находить в ней смысл и утешение тем, что ты - живой, ты – больше, чем сложное животное или элемент социального механизма, ты – человек.

Сходные вопросы задаёт религия. Она тоже обличает привычный ритм жизни (если она сама не является оправданием традиции и существующего миропорядка). Религия порождает, говоря языком Библии, «scandalon» - соблазн, провокацию. Будда отказался от судьбы царевича, Христос обличал книжников и фарисеев, и всегда было актуальным сакраментальное «нет пророка в своём Отечестве». Говоря проще, религия утверждает, что без веры человек – это недочеловек, всего лишь плотская половина единства души и тела. Духовный мир становится «точкой зрения вечности», с которой повседневные заботы, если они не наполнены божественным присутствием – «жизни мышья беготня». Тем самым она провоцирует встречу с собой, указывает на неполноценность бездуховной жизни, актуализирует те же вопросы, над которыми бьётся экзистенциализм. Массовая культура и потребительское общество согласны принимать религию только как компонент обыденного сознания, чтобы она «знала своё место». К слову, она неспособна принимать и честный атеизм, который тоже требует обретения смыслов.

 

 

 

Итак, мы вплотную подошли к векордическим феноменам в современном мире, которыми он защищается от духовной боли. В среде верующих это тоталитарные культы или «обрядоверие». И там, и там – время структурировано, а контакт с духовностью минимален, в первом случае весь горизон человека ограничивается рамками религиозной организации, во втором – традицией. На языке психологии это можно назвать зависимостью. Человек поступается своей автономностью, передавая ответственность организации или Укладу. Этот процесс может быть не только религиозным, но и квазирелигиозным, когда вместо религиозной веры человек охвачен сверхценными политическими убеждениями, идеями так называемого сетевого маркетинга, оздоровительных или психологических систем. Определённым суррогатом духовности становится наркомания, если поводом к употреблению психоактивных веществ становится «психоделический опыт».

Векордическое безбожие носит особенный характер. Основная формула: «Я в Бога не верю, но от него не отрекаюсь». Позиция таких людей такова, что духовность не должна их касаться, у них и так «много дел». Мы снова встречаемся со структурированием времени, только теперь оно вращается, чаще всего, вокруг работы, семьи или досуга. В их жизни бывают «аксессуары» религиозности – нательные крестики, свечки и т.п., но они не несут на себе иной смысловой нагрузки, чем, максимум «оберег от сглаза» или что-то в этом роде. Иногда это выливается в трудоголизм, родительскую созависимость, интернет-зависимость, но чаще человек остаётся аморфным. Он социализируется, встраивается в общественные структуры, но путь от личности к индивидуальности затруднён. Он не особенно знает себя, и, по терминологии Носсрата Пезешкина, у него возникает дефицит «Я»-концепции. И, если мироощущение экзистенциализма и религии включает в себя элемент «расщепления» - «шизофреноподобия», то игра на понижение с отказом от верхних этажей пирамиды потребностей – это «олигофреноподобие», тот самый духовный и интеллектуальный регресс на фоне научно-технического прогресса. Люди предпочитают не чувствовать и не знать себя. Мирок сужается до хорошо известного, пусть и упрощенного. Как реагирует такой человек на попытку вмешаться в его жизнь и привить духовное?

В комментариях на сайте Ютуб к известному ролику «Интервью с Богом» один из пользователей оставил такой комментарий (сохраняю орфографию и стиль автора):

Если кто там плакал то что то у вас с психикой ! Если уже на то пошло я не верующий, но те кто верит должны быть со своей верой и не показывать это напоказ, а тут тупо приложены цитаты из реальной жизни! Люди если вы верите то верьте а не будьте как грёбаная церковь показывать это напоказ! Они полоскают мозг хотя сами же не придерживаются того что говорят ! Ну автору можно сказать ну старался молодец, но это неуместно!

Сейчас модно говорить о «вере в душе», но под ней подразумевают то, что сам верующий никак не проявляет то, что он верит. Он не говорит о религии, не задаёт сложных вопросов о жизни, в общем, это не имеет никакого выражения в делах. Но, вспомним библейское «вера без дел мертва». И не может быть иначе, т.к. мировоззрение человека становится стержнем его деятельности. А потому, честно говоря, современные идеи о «вере в душе» в действительности означают неверие. Общественное сознание становится секулярным. Однако эта секулярность подразумевает помещение всех религиозных вопросов в «список игнорирования». Причём игнорирование особенное.

 

 

 

Я пытаюсь представить, что я возвращаюсь домой с работы, и по пути мне встречается горящий куст сирени. Он горит, но не сгорает. Заинтересованный, я подхожу к нему ближе и слышу голос, который доносится из огня: «Не подходи сюда. Сними обувь свою с ног своих, ибо место, на котором ты стоишь есть земля святая...». Что бы я подумал в таком случае в первую очередь: что ко мне обращается Бог, или что я сошёл с ума? Есть же расхожая поговорка в народе: «Если ты разговариваешь с Богом, то это молитва, если Бог разговаривает с тобой – это шизофрения». Конечно, не всякий голос, звучащий в нашей голове окажется голосом Бога, но, даже если допустить, что такое прямое обращение Господа к кому-нибудь из нас случится, этот человек окажется в психиатрической больнице. Иисус Христос сказал, что нет пророка в своём Отечестве, сегодня можно говорить, что нет пророков... Ониобреченысчитаться душевнобольными. Сегодняшний мир не будет способен принять чудо, даже если оно будет реально, т.к. мы полагаем, что чудес не бывает. Человек, осознавший, что его жизнь бессмысленна, будет объявлен депрессивным, а не поставившим перед собой экзистенциальный вопрос.

Итак, несмотря на то, что задавать себе вечные вопросы о смысле логично просто по факту своего бытия, они, несмотря на философскую или религиозную постановку вопроса, будут восприняты как патология. Такова реальность нашего времени. Оно закрыто пониманию самого себя. Поэтому религию и экзистециализм сегодня можно признать «закопанными заживо». Их не получилось и не получится похоронить как утративших актуальность, ведь те проблемы, которые лежат в их фундаменте, вряд ли будут исчерпаны. Но они же являются постоянным напоминанием благословения и проклятия человека – быть единством духовного и материального, поэтому их стараются забросать делами, заботами и зависимостями так же, как закапывают могилу.

В этой связи примечательны миссионерские технологии новых религиозных движений. Они эзотеричны, имеют гностическую направленность, и практически всегда входят к нам через дверь психологии, словно пытаясь объяснить себя из самой природы человеческого ума. Нас снова приходится убеждать, что сомневаться в правильности наших убеждений и верить (а вера и сомнения неразделимы) – нормально. Более того, чтобы сделать это, людей приходится знакомить с нетрадиционными для них духовными идеями: Европу – с восточными, Азию – с западными. Психологией заитересовались и традиционные религии. Духовные практики активно заимствуются психотерапевтами, и это неслучайно, ведь только религиозная и мифологическая традиция, по словам Карла Густава Юнга, способна эффективно работать с иррациональным началом психики. Ведь в нашем сознании вера и разум гораздо больше взаимодополняемы, чем противоречивы.

 

 

 

Мой рассказ, пожалуй, получился сбивчивым. Но это от переполняющих меня эмоций. О духовном не получается говорить сухо, оно не живёт в математических формулах. Дух дышит, где хочет, он сопряжён с вдохновением, экстазом, выходом за собственные пределы. Можно было признать это чушью, если бы каждый не испытывал похожие состояния. Можно причислять их к патологии, называя изменёнными состояниями сознания, практически приравнивая к галлюцинозам и алкогольному делирию. Можно, вслед за Грофом, признать их нормальными, но просто необычными – не происходящими рутинно. Я всего лишь скажу, что не получится быть полноценным, обесценивая свою духовную или материальную природу. Нам всем суждено пройти дорогою смертной тени, нам всем хочется заглянуть за грань этого мира. Есть ли там что-нибудь? Небеса пусты или наполнены божественным присутствием? Мы не найдём однозначного и бесповоротного ответа. Но задаваться этими вопросами и означает быть человеком – не только пленником повседневности, но и решающимся честно оценить себя с точки зрения вечности. Вопреки накатывающему страху безумия...