Онтологические прогулки

Несмотря на чрезмерную абстрактность и искусственность терминологии, труды немецкого социолога, профессора Билефельдского университета Никласа Лумана (1927-1998) вызывают неизменный интерес во всем мире. Причина в том, что Луман приоткрывает завесу таинственности, которой во все времена окутана власть. Уже простое любопытство может оправдать те усилия, которые необходимо потратить, чтобы пробраться сквозь дебри абстрактных конструкций немецкого социолога. Луман интересен и тем, что ломает привычные представления о природе и сущности власти. Например, стереотип о том, что власть – это подчинение воли одного воли другого или (на худой конец) право на насилие, что «кадры решают все». Но, может быть, более всего ценны те практические следствия, которые вытекают из лумановского понимания феномена власти. Хотя, признаться, приложение идей немецкого социолога, рожденных в условиях западной демократии, к российским традициям осуществления власти, в которой личность правителя «решает всё» поначалу может показаться прекраснодушной или даже опасной утопией.

Читая книгу Лумана «Власть» (М., 2003), невольно вспоминаешь эпизод из истории древнего Китая, который приводит в «Философии права» Гегель. Это история о том, как пришедшие к власти в результате победы над прежним правителем получили из рук священника новый закон. Каково же было удивление всех, когда выяснилось, что новый закон, в сущности, ничем не отличается от прежнего. Смысл этой истории состоит в том, что законы власти имеют объективный характер и мало зависят от характера правителя и тех целей, которые он и его сподвижники ставят перед собой.

Оказывается, что люди – и начальники и подчиненные – со всеми их прекрасными или безобразными порывами (как это ни парадоксально и грустно) есть нечто внешнее по отношению к власти (почти лишнее, что-то вроде материального воплощения платоновских идей, которые от такого «воплощения» становятся только дурнее). Именно так и рассматривает Луман конкретных субъектов властных отношений. Для него человек как личность – это внешний мир по отношению к системе власти. Такова уж «отчужденная», как любили выражаться Гегель и Маркс, природа власти. Ей нет дела до личностных характеристик ни властвующего, ни подчиненного. Она считается с ними лишь постольку, поскольку это может стать ею «головной болью». Или, как выражается Луман, «комплексность» мира людей представляет проблему для системы власти. Проблема кадров, горячо обсуждаемая на самых разных конференциях и заседаниях – это и есть одно из проявлений той проблемы «комплексности» мира людей, о которой пишет Луман.

Уже в XVI веке Макиавелли (1469-1527) «отделил» политику от морали, что было поставлено Марксом в заслугу знаменитому флорентинцу. И хотя образ идеального правителя, лишенного всяких нравственных принципов, который нарисовал Макиавелли в работе «Государь» (1513, просто омерзителен, с познавательной точки зрения принцип отделения политики от морали оказался весьма плодотворным. Он позволил вычленить в более или менее чистом виде собственно политологическую проблематику.

В сущности, Никлас Луман пошел по тому же пути, что и Макиавелли, хотя и без намека на проповедь: «Цель оправдывает средства». Однако немецкий мыслитель поступил куда радикальнее Макиавелли. Он вообще «убрал за скобки» саму телеологическую проблему миссии власти. Вместе с тем отпала и необходимость в морально-нравственной оценке, как самой власти, так и ее носителей. Осталась чистая функция и голый механизм ее осуществления. Воистину, «Богу – богово, Кесарю – кесарево». Как это удалось сделать?

В своей трактовке феномена власти Луман исходит из концепции социального действия американского социолога Талкотта Парсонса, согласно которой «общество есть система взаимных ожиданий». Другой источник – идеи немецкого социолога Юргена Хабермаса о коммуникативной природе социальных отношений. Луман прямо пишет: «… мы исходим из … гипотезы, в соответствии с которой социальные системы образуются вообще исключительно благодаря коммуникации» (с.13).

Сущность коммуникации – взаимоопределяемость субъектов. Речь может идти о чем-угодно: взаимной определяемости их представлений, действий, мыслей или чувств. Но это, как говорится, «лежит на поверхности». Луман обратил внимание на не-что такое, что обычно ускользало из внимания аналитиков коммуникации: он указал на самый специфический момент всякой истинно человеческой, т.е. социальной коммуникации, – момент выбора. И это несмотря на то, что Луман не очень склонен ко всякого рода метафизическим рассуждениям (в духе Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше или Маркса) о свободной воли, присущей человеку, благодаря которой, собственно, и осуществляется выбор.

Такой выбор у Лумана называется селекцией, т.е. «отбором». Субъект не просто вступает в отношения с другим субъектом и каким-то образом позиционирует себя по отношению к нему. Это слишком упрощенная, линейная или статичная картина. Он всегда осуществляет выбор какой-либо цели и, соответственно, средств ее достижения. Но самое главное заключается в том, что его выбор всегда соотнесен с выбором другого. В этом смысле всякое общество можно уподобить фантастической коллективной игре в шахматы, где каждый участник играет против всех.

Согласно Луману, социальная коммуникация – это прежде всего разнообразные, определяющие друг друга «селективные процессы». Причем определяющие двояко: антиципативно, т.е. предвосхищая, и реактивно, т.е. в ответ на уже осуществленный выбор другого. «Коммуникативные средства, - пишет Луман, – всегда могут образовываться там, где способ отбора, осуществляемый одним из партнеров, одновременно служит для другого мотивационной структурой» (С.16).

Именно в этом заключается смысл всякой социальности вообще. Как подчеркивает А.Ф. Филиппов, для Лумана «смысл социальности (и социальный смысл) – в непременной импликации «другого Я» при любом индивидуальном смыслополагании» (Современная западная социология. – М., 1990. С.165.). В данном случае «имплицитно» значит по принципу: «Если .., то …». Иначе говоря, смысл социальности состоит в том, что выбор одного субъекта всегда соотнесен с выбором другого: «Если Его выбор таков, то Мой выбор будет вот таким».

Правда, в политической сфере столь сложный механизм осуществления коммуникаций сложился далеко не сразу. Как писал арабский мыслитель Ибн-Хальдун (XV в.), на заре цивилизации единство деятельности людей обеспечивалось вождями, за которыми соплеменники шли без какого-либо внешнего принуждения. Это еще не было властью в точном смысле этого слова. Лишь со временем, по мере усложнения социума возникла потребность во власти, а вместе с тем и в правителях. За правителем массы не идут. Скорее, он сам их ведет. Тогда-то и возникает потребность во власти как таковой. Причина этого становится достаточно ясной в свете лумановского учения о непосредственной и опосредованной интеракции (взаимодействии).

Взаимосогласование действий «непосредственно присутствующих» не требует особого, отличного от обычного языка (например, устной речи), средства коммуникации. Однако уже к моменту появления письменности общество становится, во-первых, достаточно многочисленным; во-вторых, весьма дифференцированным. Поэтому интересы людей становятся очень разнообразными и (что самое главное) конфликтными. «Все социальные системы потенциально конфликтны. Варьируется лишь степень актуализации этого конфликтного потенциала, которая, в свою очередь, зависит от степени дифференциации системы и общественной эволюции» (С.13).

Смысл всякого социального конфликта, согласно Луману, состоит в «тематизации отклонения коммуникативно передаваемого предложения выбора» (С.13). Иначе говоря, социальный конфликт возникает тогда, когда предлагаемый властью набор альтернатив поведения отвергается другими субъектами властных отношений, поскольку он недостаточно соотнесен с их собственным набором альтернатив.

Едва ли не главным инструментом анализа как феномена власти, так и социальных конфликтов, у Лумана является понятие контингентности. Оно достаточно трудно переводимо на язык обыденных представлений. Смысл его состоит в том, что выбор масс в силу многообразия интересов всегда оказывается очень противоречивым, неопределенным и потому трудно прогнозируемым. «Все может быть иначе», - именно так расшифровывается лумановское понятие контингентности в словаре «Современная западная социология» (С.165).

Феномен контингентности возникает на ступени цивилизации с присущей ей высокой степенью социальной дифференциации. Когда взаимодействие (интеракция) непосредственно присутствующих людей уступает место их опосредованному взаимодействию, вот тогда-то и возникает потребность в особом коммуникационном коде, который смог бы обеспечить взаимосогласование выбора («селекций») огромного множества людей. Именно тогда появляется на свет особый коммуникативный код – власть. Власть есть относительная устойчивость контингенций. В русском языке слово «власть» неслучайно является родственным глаголу «владеть», но владеть не вещью, а владеть ситуацией – владеть многообразием выбора огромного множества людей.

Социальные системы возникают из необходимости согласования «селекций» (с.13) Вот, в сущности, главный тезис, из которого исходит Луман, анализируя феномен власти. Таким образом, согласно Луману, сущность и причина всякой власти – в необходимости согласования взаимоопределяемых селекций. Власть есть управляемая кодом коммуникация (С.29).

Такое понимание сущности власти весьма далеко от расхожего представления о ней как о подчинении воли одного воли другого. Как пишет Луман, «казуальность власти (то есть способность быть причиной – А.Ч.) заключается в нейтрализации воли подчиненного, а вовсе не обязательно в ее сломе» (С.23). Функция власти состоит в регулировании контингенции путем ограничения пространства возможного выбора (С.22). Иначе говоря, власть определяет (выбирает) какой из возможных вариантов развития общества будет реализован на практике. Можно также сказать, что власть, как и всякая другая форма коммуникации, «форматирует» общество, определяя некие «коридоры альтернатив», по которым может двигаться воля субъектов властных отношений. Известная идиома «коридоры власти» приобретает тут неожиданный и более глубокий смысл.

Луман совсем не склонен впадать в телеологию, неизбежно приводящую к мысли о Божьем промысле. Он стремиться оставаться исключительно в рамках науки. Его интересует лишь механизм согласования селекций – механизм власти. Однако механизм, который описывает Луман, как две капли воды похож на тот, о котором писал Гегель в связи с «хитростью мирового разума»: «Разум столь же хитер, сколь могущественен, – утверждал Гегель. – Хитрость состоит в опосредствующей деятельности (курсив мой – А.Ч.), которая, дав объектам (возможность) действовать друг на друга соответственно их природе и истощать себя в этом воздействии, не вмешиваясь вместе с тем непосредственно в этот процесс, все же осуществлять лишь свою собственную цель». Сравним этот гегелевский пассаж с лумановским положением: «Возможность предвосхитить решения власти делают наличие воли у подчиненного вообще бессмысленными. Функция власти состоит именно в том, что власть устанавливает возможные сцепления событий абсолютно независимо от воли подчиненного этой власти человека, совершающего те или иные действия, желает он этого или нет» (С.23). Воистину «всякая власть от Бога». В том смысле, что механизм ее осуществления всегда один и тот же.

И все же природа власти как коммуникации, – если не по форме, то по смыслу, – кардинально отличается от «хитрости мирового разума». Лумановская власть как коммуникация – это не мировой разум и тем более не Бог. Луман вообще не склонен приписывать власть как некое качество или способность никому из партнеров властных отношений: ни начальникам, ни подчиненным. А поскольку власть как коммуникативное средство состоит в упорядочивании социальных ситуаций «своей обоюдонаправленной селективностью» (С.17-18), постольку в рамках властных отношений обе стороны оказываются равно ответственными и равнозначными, хотя традиционно ответственность приписывается лишь одному власть имущему (С.29). Мысль, в общем-то, не новая. В сущности, это еще одна вариация афоризма: «Всякий народ имеет такое правительство, которого заслуживает». Но у Лумана новое обоснование такого положения, а главное – принципиально новые следствия.

«Власть становится более могущественной, если она оказывается способной добиваться признания своих решений при наличии привлекательных альтернатив действия или бездействия. С увеличением свобод подчиненных она лишь усиливается», - утверждает Луман (С.18). А «к насилию прибегают ввиду недостатка власти» (С.19). В этом тезисе нетрудно усмотреть необходимость известного «популизма», который так любят ругать те, кто уже находится у власти, а между тем речь идет о том, власть может держаться лишь в той степени. в какой она отвечает интересам народа.

Возможно, у некоторых руководителей такого рода суждения могут вызвать если не протест, то, как минимум, скепсис: «Мол, так можно дойти и до проповеди анархизма». А между тем первый тезис Лумана констатирует вполне очевидную вещь: объем власти руководителя любого уровня тем больше, чем большим объемом полномочий и, соответственно, инструментарием решения той или иной проблемы обладают его подчиненные. Власть над властвующими всегда больше, чем власть над исполнителями.

Что же касается тезиса о насилии, то он становится вполне понятным, если вспомнить об авторитете власти. Чем она авторитетнее, тем гарантированнее «ожидание подчинения», а именно так определял сущность власти Т. Парсонс. К насилию вынуждены прибегать, когда власти не хватает. Более того, «власть употребляющая власть», теряет своё могущество, хотя справедливо и другое: власть, не готовая употребить власть, также теряет власть. Весь вопрос состоит в том, на какой ступени развития находится общество. Цивилизация как раз в том и состоит, что она превращает право силы в силу права.

Если первые два положения способны смутить начальника, руководителя или правителя, то недоумение и даже возмущение подчиненных (и вообще всех, склонных к анархизму или левому экстремизму) может вызвать другое соображение Лумана: «Повседневную жизнь общества в несравненно большей степени определяет его обращенность к нормализованной власти, … нежели жесткость и своекорыстие применения власти» (С.31). Для Лумана проблема эгоизма власти как исторически, так и теоретически является вторичной проблемой.

Это, конечно, не основание для терпимости или смирения, подчеркивает Луман, однако это такое зло, которое – в той или иной степени – практически неизбежно. Ведь само существование этой проблемы уже предполагает наличие «бинарные схематизации, дифференцирующие долженствование и реальное положение дел, право и беззаконие, конформистское и девиантное поведение» (С.31). Кроме того, жестокость и своекорыстие власти представляют собой эксцессы, которые совместимы со многими общественными состояниями до тех пор, пока власть не будет погребена под их тяжестью (С.31).

Иначе говоря, есть какая-то мера совместимости общества и эгоизма власти, нарушая которую «жестокий и своекорыстный» правитель рискует сам себе вырыть могилу. Как однажды сказал о власти знаменитый в советское время председатель колхоза Василий Стародубцев, «сладкую проглотят, а горькую выплюнут». Но суть дела даже не в этом. Народ будет терпеть любого самого жестокого и корыстолюбивого тирана (руководителя), если его власть обеспечивает более или менее нормальную повседневную жизнедеятельность общества. Например, кровавые преступления и алчность самых знаменитых диктаторов в истории практически никак не умаляли фанатичную любовь к ним самых широких масс. Тогда как даже самому праведному и «приятному во всех отношениях» правителю нация не прощает ослабление прочности каркаса общества, т.е. системы сложившихся отношений, обеспечивающих его нормальное функционирование. Наглядные примеры тому – падение царского режима в России в феврале 1917 года и отстранение от власти М. Горбачева в 1991 году. С некоторыми поправками это справедливо и в отношении к руководителю любого уровня.

Власть как система коммуникации организуется в свой относительно самостоятельный по отношению к обществу в целом мир. Правда, этим она ничем не отличается от других подсистем общества, например, мира науки или сообщества художников. Вырабатывая свой особенный коммуникационный код, власть оказывается непрозрачной для субъектов других подсистем и, в сущности, непредсказуемой для общества. Однако эта степени непредсказуемости власти ничуть не больше, чем степень непредсказуемости общества. Именно постоянный переход социальной системы от производства неопределенности к ее устранению является основной предпосылкой существования власти (С. 18). Из этого следует, что подобно тому, как врач нужен лишь при наличии возможности заболеть, а уголовная полиция, когда возможны преступления, – власть необходима только в ситуации социальной неопределенности. В свете этого становится более зримым смысл известного афоризма: «Кто владеет информацией – владеет миром». Ведь информация есть «мера снятия неопределенности».