Онтологические прогулки

1. Мудрец: между сатиром и богом

Наверное, самый серьёзный и вместе с тем самый «нескромный» философ в истории мировой или по крайней мере европейской мысли – это Гегель, потому что у Гегеля философия – это финал, вершина самопознания бытия как Абсолютной идеи. Философ выступает здесь как полпред Абсолютной идеи, полпред бытия. Он всё познал, всё понял, всё осознал. После него в области истории, морали, искусства, религии и науки по большому счёту делать уже нечего.

Своего рода антиподом Гегеля был Сократ. Существует легенда о том, что какой-то знаменитый восточный маг, прорицатель и физиогномист, определявший суть человека по его лицу, впервые увидев Сократа, воскликнул: «Это невежественный и похотливый сатир!» Ученики и почитатели Сократа, которые, собственно, и пригласили этого мага в Афины, возмущенно зашумели. Сократ же поднял руку, утихомиривая собравшихся, и спокойно сказал: «Он совершенно прав. Именно поэтому я называю себя не мудрецом, ибо мудрыми могут быть только боги, а философом, который знает только то, что ничего не знает, и потому стремится к мудрости как единству истины и добродетели.»

Впрочем, сократовская «мудрость богов» здесь не более, чем фигура речи. Свою ценность мудрость может иметь не на небесах, а исключительно на земле. Там, где жизнь соткана из противоречий и конфликтов. Вспомним не только русские народные сказки, но и фольклор разных народов мира. Кто в итоге оказывается «главным призёром» всех конфликтных историй самым умным, успешным, добрым и порядочным? Не мудрец, конечно, а Иванушка-дурачок. Не агрессивный, но в нужный момент решительный; открытый, но, когда нужно, с хитрецой; наивный и вместе с тем сообразительный и находчивый; добрый, но справедливый по отношению к злу.

Это не просто персонаж из детских сказок. В сущности, это житейский идеал «хорошего человека» и даже архетип в юнговском понимании этого слова. Мудрец же (в юнговской архетипике) – это, скорее, Старец. Он должен обладать большим опытом прожитых лет, иметь хорошую память и ясный ум (что, увы, не всегда возможно в преклонном возрасте), быть наблюдательным и проницательным. Однако эти качества могут быть и у злобного гения, и даже у патологического маньяка, каких показывают в разных ужастиках и триллерах. Мудрец априори не может быть мудрецом, если он жаждет зла и не стремится к добру.

Способность различения добра и зла вообще является не только первым условием вменяемости любого человека, но и высшей степенью мудрости, ибо добро и зло принимает самые причудливые формы и порой не различимы. Не говоря уже о том, что мудрец должен быть человеком действительно нравственным, а не лицемерным ханжой, честным и порядочным, но главное – мудрец не может быть мудрецом, если он не способен принять этот мир и понимать людей, живущих в нем. Конечно, в повседневной жизни идеал всепрощающего Христа вряд ли возможен, да и уместен, но способность понимания, хотя и не оправдания, даже последнего преступника и грешника – это обязательное свойство всякого по-настоящему мудрого человека. Это атрибут мудреца.

А еще мудрец должен уметь достойно уйти из жизни, не цепляясь за последнее мгновение своей жизни ценой огромных страданий и неоправданных жертв окружающих, как близких, так далеких людей. Наверное, Ницше потому и мог проговорить вслух даже самую неприглядную правду, что ему, – в силу физических и душевных недугов – лишенному тех возможностей и радостей, которые доступны большинству здоровых людей, по большому счету нечего было терять. Поэтому только Ницше мог сказать: «Слишком труслив, чтобы лгать» или «Мудрецу не нужно счастье».

2. Недовольство философией

Философ, призванный быть чуть ли ни оракулом, вещающим от имени Абсолюта или, на худой конец, Абсолютной идеи, «властителем дум» и воспитателем добродетели на деле всегда оказывается представителем «самой незащищенной», как выразился Николай Бердяев, самой уязвимой стороны культуры, которой и является философия. Ни одна форма человеческой культуры не подвергалась такому контролю, запретам и гонениям, как свободная философская мысль. Кроме того, гегелевской самооценке высокого назначения и роли философа всегда противостояли уничижительные суждения. Еще Фома Аквинский, называл философию «служанкой богословия».

Впрочем, и помимо Аквината, философию всегда кто-нибудь хотел превратить в чью-нибудь служанку: не только теологии, но и добродетели, политической власти, искусства, науки и даже практики, вульгарно понятой как получение некой пользы и выгоды. Многие хотели и хотят представить философию неким «кулинарным ингредиентом», которое, как лавровый лист, сырым не едят, а вареным выбрасывают. Хотя на эту ситуацию можно посмотреть совсем иначе: для философии и мораль, и религия, и политика, и наука всегда были предметом осмысления, а главное – формой осуществления какой-либо идеи, которую и призван осознавать и формулировать философ, показывая   истинное существование той или иной форме культуры.

Действительно, с одной стороны, ни одна форма человеческой культуры, не может не содержать в себе какой-то идеи как сущности, назначения и смысла своего существования. В противном случае она бы просто не существовала. С другой стороны, философия как постижение сущего в его идее всегда была и остается критически настроенным оппонентом «всего и вся», в том числе суждений коллег по философскому цеху. Речь идёт не о каком-то тотальном отрицании чужого мнения, а о критике в кантовском понимании как умении видеть у оппонента «рациональное зерно» и границы применимости того или иного суждения, ибо любая истина всегда конкретна, и за пределами её самое верное суждение оказывается либо заблуждением, либо (в силу каких-то обстоятельств) намеренным самообманом.

Однако критикуемые, увы, чаще всего видят в этой критике обыкновенное неприятие и отрицание их позиции. Отсюда, говоря языком Фрейда, – почти «всеобщее недовольство» философией и стремление ее обесценить. Не удивительно, что на философа люди вообще, и власть в особенности, часто смотрят с подозрением и даже опасением: «Шибко умный что ли?». Отсюда же и желание некоторых представить самого философа существом жалким, слабым и никчемным, но при этом неким их «тайным врагом» с фигой в кармане.

3. Рефлексия как суть деятельности философа

Человек сам себя определил как homo sapiens, указав тем самым на главную особенность человека – быть существом разумным. Однако эта «разумность» человека состоит отнюдь не только в наличии интеллекта. Интеллект как способность мыслить и действовать в соответствии с объективными законами логики есть уже в поведении какой-нибудь инфузории-туфельки, не говоря уже о функционировании ИИ. Альфа и омега разумности человека – это рефлексия как способность смотреть на себя как бы со стороны и осознавать самого себя как субъект, как Я-бытие, или – в понятиях веданты, – как Атман в его тождестве и одновременно противоположности вечному и бесконечному бытию/небытию Брахмана.

Разумеется, способность к рефлексии присуща всякому нормальному человеку. В противном случае он бы не был человеком. В этом состоит его главное отличие и от любого животного, и от искусственного интеллекта хотя степень рефлексивности, как и любая умственная или физическая способность человека, у разных людей и в разных обстоятельствах различна. На протяжении всей цивилизованной истории человечества рефлексивный характер культуры вообще и философии в особенности – подобно надписи, сделанной несмываемыми чернилами, проступал и в морали, и в искусстве, и в религии, и в науке.

Для философа, как и для философии в целом, рефлексия – это его сущность, назначение и способ существования. Быть рефлексирующим человеком, homo reflexus, осознающим не только внешний мир, но и своё Я-бытие в его отношении к Абсолюту – это удел, участь, проклятие и судьба философа. Рефлексивность означает осознание и своей одушествленности, и своей смертность, своей телесности и своей социальности, своей неизбывной частичности и одинокости, но и своей неразрывной причастности Абсолюту.

4. Мифотворчество и самоотрицание философии

Исторически философия – также, как мораль, искусство и религия – вырастает из мифологии, однако связь философии с мифом (наверное, все помнят название работы Феохара Харлампиевича Кессиди «От мифа к логосу») никогда не была непосредственной. Она всегда и всюду была опосредована религией. Как утверждал Гегель, религия без философии может существовать, а вот философия без религии нет, потому что она возникает как – альтернативный религиозному – рационально-теоретический взгляд на мир и место человека в нем. Правда, затем происходила своего рода «рокировка», когда именно философия оказывалась важнейшим источником и условием возникновения новых религий. Уточним: мировых религий – христианства, ислама, буддизма, даосизма. Безо всякой иронии я бы продолжил этот перечень марксизмом как массовой веры в коммунизм.

Мифологическое основание философии никогда не исчезало и – явно или скрыто – присутствовало в ней всегда. Миф вообще никогда не исчезает и, как родимое пятно, проявляется и во всех основных формах человеческой культуры: морали, искусстве, религии, науке и, конечно в философии, на которой всегда лежала и будет лежать печать мифологичности, какие бы рационально-теоретические формы она ни принимала.

Любой философ – даже прошедший сквозь религию, искусство, науку – в той или иной степени всегда был и остается мифотворцем о мире и человеке. Но это не повод отказываться философу от всякой критики и самокритики. Мол, у каждого свой взгляд, как хочу, так и понимаю, как понимаю, так и говорю. В общем – «я прокукарекал, а там хоть не рассветай». Более того, философия как постижение объективной истины предполагает ответственность за сказанное и не мыслима без самокритики и самоотрицания. И, напротив, философ, который уверовал в абсолютную истинность своих воззрений, стал фанатом собственных представлений, перестает быть философом. Он становится догматиком, который проповедует свою веру в соответствии с известной шуткой: «Доверять нельзя никому, но… мне можно.»

Перманентное «самоупразднение» философии посредством критики – это единственный способ ее развития и просто выживания, без которого философия как непрерывная рефлексия отношения «Человек – Мир» в лучшем случае превращается в религиозную догму, нравственное предписание, эстетическую норму или псевдонаучный предрассудок. Именно непрерывная рефлексия философствующего человека своего Я по отношению к не-Я способна в будущем обеспечивать ему практически бесконечное противостояние и конкуренцию с искусственным интеллектом и сохранять человека как «конечную цель для самого себя» (Кант).

5. Уникальная банальность философа

Всякий философствующий человек утверждает самого себя как нечто уникальное, неповторимое, оригинальное и вечно/бесконечное в себе Я-бытие. Тогда как философия в своей сущности, по мысли Гегеля, вообще не имеет основания для оригинальности. Истина всегда банальна. Чем больше человек стремится к оригинальности, тем меньше он может претендовать на статус истинного философа. Это противоречие, присущее всякому философствованию, разрешается достаточно просто – в эстетике изложения тех или иных философских воззрений, свойственной конкретной эпохе, и форме изложения, обусловленной какими-то индивидуальными особенностями мыслителя.

Однако за этим противоречием всегда стоит противоречие куда более фундаментальное – онтологическое единство противоположностей Я-бытия и Абсолюта. Недаром Людвиг Фейербах утверждал, что, в сущности, одна философская система отличается от другой только способом изложения (кстати, доктор философии Карл Маркс в своем «Капитале» с ним согласился), а русский философ Павел Соломонович Юшкевич (1873-1945) определял философию как выражение всеобщего в частном (единичном), и единичное во всеобщем и универсальном. Только тогда, когда философу удается эту противоположность «схватить» и выразить в достойной эстетической форме, его философия может быть востребована, хотя и не всегда при жизни философа. Есть примеры, когда учение получало известность и признание уже к концу жизни или даже уже после смерти автора, а то и столетия спустя. Например, философия Марка Аврелия, Якоба Бёмэ, Спинозы, Артура Шопенгауэра, Серена Кьеркегора, Льва Гумилева, Михаила Бахтина и Алексея Лосева, которых прижизненная слава философа мало баловала.

6. Философ как единство младенца и старца

Самые гениальные на свете существа – это дети в возрасте до 4-5 лет. Недаром в некоторых восточных культурах отношение к маленьким детям было и есть как к живому воплощению Бога, а некоторые добавили бы: «… и дьяволёнка тоже». Всякий гений в любой области (и философии, в том числе) – это тот, кто во взрослом состоянии хотя бы отчасти сохранил и развил в себе те интеллектуальные, интуитивные и физиологические способности, которые с избытком были заложены в ребенке матушкой-природой изначально для его выживаемости. Наверное, поэтому в самых страшных катастрофах и масштабных стихийных бедствиях чаще всего выживают грудные младенцы.

Философия начинается с детского взгляда на мир. Любопытного, удивленного и одновременно исполненного восхищения и радости. Постепенно это удивление и радость от жизни всё больше вытесняются сомнениями, разочарованиями и даже отчаянием. И только с годами человек приходит к мудрости. Философской мудрости. Недаром Кант говорил, что настоящим философом можно стать только к шестидесяти годам. Разумеется, при условии многолетней предварительной умственной работы. Однако и убеленный сединами старец в философии никогда не превзойдет потенциал трехлетнего ребёнка. Неслучайно имя величайшего китайского – в известном смысле идеального мыслителя – Лао-Цзы означало «Старый младенец».

7. Слово и счастье философа

В своём слове философ призван выражать суть бытия, его сущность, или идею мироздания. Тут слово оказывается не только, как у Бога, вначале всего сущего, но и в конце него. Итальянский философ, основоположник философии истории и этнической психологии Джабаттиста Вико (1668–1744)  утверждал, что единственное, что остается – и остается на века – от всякой исторической эпохи, это слово. Так и у философа. Единственный способ оставить философу какой-то след в истории – это его устное или записанное слово. Правда, сегодня шутят, что, если вначале было слово, то закачивается всё это очень грустно – цифрой. Однако и этот вариант не нов: еще Пифагор утверждал, что суть мира есть число, хотя сам-то он был не только математиком, но и поэтом.

Истинный философ вообще подобен поэту, который пишет стихи не потому, что он умеет их писать, а потому, что не может не писать их. Однако, – по мимо этой страсти к философствованию, – чтобы не быть подобным графоману в поэзии, профессиональному философу надо обладать минимум тремя вещами – талантом, достаточной образованностью и способностью к самоиронии.

К сожалению, иногда бывает совсем иначе. Так, на днях прочитал статью о Гегеле (!), в которой автор – без намека на иронию – заявляет, что надо быть таким гением, как Кант или Гегель, чтобы написать предложение на восемь печатных строк и при этом умудриться… ничего не сказать. Это к вопросу о глубине понимания некоторыми горе-философами классических текстов и уровне их образованности. Но сейчас мы говорим о настоящих философах.

Как уже было сказано, ключевым для характеристики деятельности философа является слово «рефлексия». Посредством рефлексии человек делает действительным, реализует и как бы растрачивает, или «проедает» своё Я-бытие, которое становится для него своего рода «шагреневой кожей». Рефлексия – это тяжелый крест человека. Рефлексивность, как правило, обратно пропорциональна, с одной стороны, действенности (склонность к рефлексии порой просто парализует человека); с другой стороны, – ощущению счастья, а вот отказ от рефлексивности обещает сделать человека «счастливым», как это присуще животным.

По этой причине люди в своем большинстве бегут от рефлексии, пытаются утопить её в заведенном распорядке жизни, повседневных заботах, неведении («меньше знаешь – лучше спишь»), в грезах и азартных играх, разврате и зрелищах, в упоении богатством, властью, войной и славой, в алкоголе и наркотиках, в безрассудстве и даже сумасшествии. Более всего человек счастлив, когда он «не помнит себя от радости», а вот «философии радости», увы, никогда не было, хотя о счастье писали, кажется, все философы мира с глубокой древности до наших дней.

Как часть (и участь) соотносится с целым, так и счастье человека требует какой-то целостности, хотя возможно лишь в том месте и времени, которое он занимает здесь и сейчас. Счастье – это когда, с одной стороны, человек получает наслаждение от своего места, своей участи, какой бы она ни была, когда он чувствует и понимает, что он состоялся. С другой стороны, – счастье есть обретение человеком некой целостности и растворения в ней. Это может быть любовь, которую человек искал и нашел. Это может быть дело, которому он служит, которое превращается для него в способ реализации себя. Как в процессе какой-то деятельности, так и в ее результатах. Только так, человек, – пусть на мгновение – обретает целостность своего бытия, испытывает наслаждение и называет это счастьем.

Разумеется, понятие счастья очень широкое, и каждым понимается по-своему. В это понятие вкладывают самое разное содержание: от простого удовольствия (например, от вкусной еды) до неземного блаженства. Но счастье всегда связано с каким-то, пусть мимолетным, самозабвением. И если участь философа и его проклятие – это его непрерывная рефлексия отношения Я-бытия и не-Я, вдруг оказывается ему в радость, то это его счастье. Счастье противоречивое, потому что тут рефлексия превращается в свой антипод – самозабвение как растворение Я-бытия в том, что им не является, но при этом частью того, что оно есть. Так в счастье философа полные противоположности – самозабвение и рефлексия – сливаются в единое целое, растворяясь друг в друге.

Когда слово философа услышано другим, да еще правильно понято, неважно оспорено или благодарно принято, то, наверное, это и есть счастье философа. Конечно, его счастье, как и у любого человека, всегда преходяще и мимолетно, но зато иногда оно случается, и неважно, когда, ибо, как говорил Эпикур, быть счастливым никогда не поздно.