Литературная критика

Серая Лошадь: Литературный альманах №5. – Владивосток: Издательство Дальневосточного университета, 2006. – 224 с.

Поэзия как будто перестала пользоваться приёмами искусства: рифма,
размер, просодия были отвергнуты, к ним было проявлено
пренебрежение. Понятия «профессионализм» и «неумение» стали почти
синонимами. Поэзии было отказано быть искусством. Фигуры
речи опростились до прямого высказывания.

(Александр Вялых, из предисловия к альманаху)

Немного поцитирую эти «прямые высказывания»:

…Резкими спреями
гипнотическими парфюмами
пробирается в голову бензиновый гул
пластиковая реальность
предлагает выпить на посошок
и срезать капризный бантик
что носила на себе твоя серна
первобытная муза…

(Елена Васильева)

…Натюрмортный ноктюрн
Не звучал никогда.
Многие к этому привыкли
И носят натуральную смерть,
Чтобы согреть денатуратную жизнь
Без акварельных звуков…

(Дмитрий Настич)

…Две взаимонаправленные
Точки пожароопасности,
Добровольцы изведать
Крокодиловой пасти,
Канатоходцы над пропастью,
Стремленье пропасть –
Желанием жить
«От тебя до тебя»…

(Елизавета Пархомук)

…Время и стекло –
Ты рассматриваешь выпуклую
Предметную сторону
На предмет соответствия
Своих ощущений
И вселенского движения
Постижения ожидания...

(Александр Милютин)

Рассматривать это, опять же в предисловии, предлагается с «оптикой
Случевского», который «первым в русской поэзии почувствовал
утрату пушкинской гармонии», стихи его «кажутся неумелыми», в
них «нет тайны творчества, таинственной темноты».

Мне тут, честно говоря, куда более уместной представляется линза
кузьминского «Вавилона», а о Случевском хотелось бы сказать
несколько слов.

Да, он считается поэтом прямого высказывания, но совсем не по
отсутствию тайны творчества. Отчасти дело тут в том, что стихи его
– высказывания в буквальном смысле прямые, выдающие что-то
такое, в чём и себе-то не каждый признается, озвучивающие
совсем не «поэтические» чувства. «С простым толкуя человеком»,
он мог заключить эту беседу таким вот выводом: «Ему – раек
в театре жизни, / И слез, и смеха простота; / Мне – злобы
дня, сомненья, мудрость / И – на вес золота места!». Или,
скажем, мог сокрушаться тем, что «Все юбилеи, юбилеи.../ Жизнь
наша кухнею разит! / Судя по ним, людьми большими / Россия
вся кишмя кишит...». А отчасти под этим прямым высказыванием
действительно понимается его небрежное отношение к рифме и
ритму, но тут важно понять, что это за небрежность. Ведь
ритмические перебои – не отмена ритма, не война с ним. Напротив,
сотрудничество. Они только там и возможны, где есть что
перебивать, где есть ритм, ясное о нём понятие. И «неумелые»
рифмы сотрудничают здесь же: они заставляют на себе
замешкиваться, останавливаться. В итоге тот размер, что берётся за
основу, корректируется двумя силами: спотыканиями, которые
происходят из-за какого-нибудь неожиданного, внеметрического
ударения, и остановочками, связанными со «странными» рифмами.
Зачем это нужно? Это даёт возможность изменять скорость
строки, переставлять акценты, в целом делает текст как бы
«шершавым», «занозным», исключающим движение по инерции. В этом
смысле Случевский – боец с инерцией, и у него действительно есть
будущее. Да и настоящее есть, – я, кстати, не так давно
писала о группе «Оргазм Нострадамуса», и сейчас подумалось, что
очень «случевские» у них тексты:

…А трубачи всё дуют в трубы,
Всё дуют в трубы трубачи.
К их мундштукам прилипли губы
Их невозможно отлепить.

И я прилип лицом к стеклине,
Я тоже дую, весь в поту,
Держась за рамы, дую, синий,
Я всем пою свою весну.

Моя весна – это кошмары,
Это мультфильмы по ночам.
Это бессонница и слёзы,
Это кровавая моча.

Моя весна – это измена,
Депрессия и тошнота.
Клаустрофобия и ужас,
И слепота и глухота.

(Алексей Фишев)

Как будто левой ногой всё это написано, и высказывание такое уж
прямое, что… Но притягивает. И ведь хватило свобод, и верлибры
не понадобились. Верлибры рядом с этим – высказывание
хитровыдуманное, и сильно. Во всяком случае, вышеприведённые. Не
поленитесь, вернитесь к «резким спреям», «натюрмортным
ноктюрнам»…

Не то чтобы я верлибрам враг. Меня только вот это «на русский лад»
отношение к ним расстраивает, хоть и понимаю, откуда оно.
Нам, на силлаботонике выросшим, кажется, что верлибр – это
какая-то неограниченная свобода, любой текст, делай что хочешь.
Нас манной кашей кормили, а тут такой пир на весь мир… А
верлибр ведь, как и всякое стихотворение, – прежде всего
ограничение, несвобода, то, что организует. Только это другие
организующие начала, чем, скажем, в той же тонике. Другие и
разные – их выбирают. Свобода как раз в том, что их можно
выбрать, а не в том, чтобы освободиться вообще от всего. «Выбери
себе несвободу» – говорит верлибр…

Из всего альманаха несвободу себе выбрала только Мария Бондаренко.
Это тоновая, интонационная несвобода. Тон причитательный, и в
этом текст несвободен, то есть он именно причитает, а не
танцует, например. Но в этом же и его суверенитет, отъединение
от… от чего? Да вообще от всего. От неорганизованного
пространства, от по-другому организованного.

ЕСЛИ МИЛЫЙ МОЙ

если милый мой меня ревнует – значит любит
если приласкал нежно – значит любит
если бранится – тоже значит любит
то же самое – если пьяным домой припрётся
(хоть и пьяный в стельку, а все ж вернулся)
даже если к стенке лицом отвернулся
делает вид, что видеть меня не хочет, зло бормочет
скажет – иди отсюда, дура
(а куда ж я пойду?)
значит все это, конечно, с любовью
и когда я книжку лежу читаю
или когда сижу смотрю телевизор
всюду все одно – про одно слышу, вижу, читаю
милый мой меня любит, любит и любит
сколько же примет у меня счастливых!
ни одной, чтобы недоброе обещала
сделайте ж боги, чтоб так было вечно
и чтоб в следующей жизни мне больше не родиться

(Мария Бондаренко)

То есть: не верлибр виноват, когда плохо, как и не ему спасибо,
когда хорошо. Но хорошо бывает очень редко. В верлибре – ещё
реже.

Так, перечень просто:
окно, лампа, книга, бумага, часы,
карандаш, скрепка, ластик, линейка,
оранжевый нож для бумаги, открытка-
закладка, машинка для свёртывания
сигарет, сигарета, табачные крошки,
конверт, зажигалка…

(Вячеслав Крыжановский)

Вот интересный вопрос: почему причитание я только что определила
интонацией, а перечисление не определю?

Потому что причитание, просьба, молитва – «векторная», направленная
штука. В этом направлении текст и движется. А перечисление –
это «скаляр», статика, оно как камень лежит, и этот камень
ещё нужно как-то поднять, куда-то его направить (покатить!).
Поэтому перечисление может быть только под-тоном,
перечислять можно только к чему-то подводя, перечислять, чтобы
вывести это перечисление на что-то другое. Маленький пример хочу
привести. Есть такое четверостишие у ковровского поэта
Алексея Салова: «…почему дорога длится / почему шумит река /
почему мне что-то снится / почему у всех бока?». Тут эти «бока»
всё на такие абсурдные рельсы переводят, что жуть. Прекрасная
жуть какая-то. Один шаг до сартровского Рокантена с его
«почему надо считать, что это сиденье, а не издохший осёл,
например?».

Покажу, чем заканчиваются перечисления Крыжановского:

…Пейзаж за окном, если выглянуть:
светятся окна, неплотно задёрнуты шторы
в них, мебели части видны и фрагменты и
тени жильцов, выше – трубы и небо.

И ночь начинается.

Было перечнем, перечнем и осталось. Фотографированием
окрестностей... Крыжановский почему-то решил, что будет хорошо, если
фотографировать. А хорошо бывает, если хорошо фотографировать. А
хорошо фотографировать – это рисовать!

По пути на работу, где, собственно, теперь и сижу,
внутренний монолог
на тему М.М. Пришвина:
«И я думаю теперь, что...»
Выполз из подворотни поливальный трактор,
перегородил дорогу своей цистерной
с надписью
ВОДА.

(Вячеслав Крыжановский)

Кажется, В. Кожинов сказал: к чему мне чужие чувства, когда у меня есть свои?

К чему мне работа Крыжановского, на которой он теперь и сидит,
если я на своей работе сижу,
вот это, собственно, и пишу,
пусть не о Пришвине, так хоть о Кожинове вспомнила,
и т.д., и т.п., etc…

(Елена Зайцева)

Так всю статью верлибром можно записать, но я сейчас по-другому
сделаю. Верлибр Дмитрия Рекачевского запишу в строку: «Загадал,
что эта строчка принесет мне удачу, потому что если
выскочить из вагона еще до остановки поезда, и бежать, шлифуя
курткой бесчисленные повороты перехода с 13-ой линии на 3-ю на
станции Сен-Лазар, то можно, достигнув цели, увидеть еще, как
твой поезд пересадки исчезает в глубине тоннеля, то есть,
дает понять, что он все-таки существует, и что это просто твои
человеческие скорости не позволяют его догнать…». Не
понимаю, почему в столбик это (а там ещё два раза по столько)
должно было быть лучше…

Кстати говоря, что такое «два раза по столько»! В альманахе есть
текст, который я так и не смогла дочитать, хоть и знаю, что это
неправильно, что должна была прочесть, раз уж взялась об
этом говорить.

жеста о розе закончилась хрипом «Скальд до утра доживет, ибо
ночью даже врагов убивать не должно, в этом даю я конунга слово»
алая диса, полет ее тихий – дата рожденья мента, все молчали
«Срочно сюда приезжай, вся в белом, и поспеши, может статься, успеешь»
смотрит на синее солнце супруга китайского консула
город – Пекин, говорит, дворец – Кубла-хана
«Не пригласите меня отведать доуфу?»
не понимаю – не Кольридж я, и не Васко да Гама…

(Константин Дмитриенко)

Это начало. Продолжение – на шести страницах…

Стихотворение Александра Белых рискну привести целиком, всё-таки не
шесть страниц:

СПРАВКА О ВЕЧНОСТИ № 2004-03-23

«...с уничтожением тела гибнет и душа».

Секст Эмпирик

...Умер человек,
а кошка его живёт.
Жалко кошку, а человека нет.

Человека Бог приберёт к рукам,
это надёжно,
это навечно.

Подумать страшно,
где жизнь начинается и где кончается,
сколько людей рождается,
откуда ж берутся их души,
из каких запасников, есть ли реестр?
Сколько платить за регистрацию,
и в каком департаменте выдают справку
о соответствии души и человека,
его национальности
и сексидентификации
и т.п.?
Ведь души все подотчётны,
как циферки в бухгалтерских книгах,
пфенниг к пфеннигу,
а бесхозных душ не бывает...

Мою же – кто-то обронил,
как копеечку
старенькую
после девальвации августа 1998 года,
не досчитался
кто-то...

Господу до фени – он ведь не скаредный.
Плачет кошка,
плачет...

(Не верьте Эмпирику,
всё это враки,
неуклюжие
древнегреческие
враки!)

(Александр Белых)

Не шесть страниц, но насколько произнесено больше, чем сказано. По
хорошему-то счёту и не сказано ничего, кроме «умер человек, а
кошка его живёт»… Мариенгоф в восемнадцатом году пишет:
«Пятнышко, как от раздавленной клюквы. / Тише. Не хлопайте
дверью. Человек… / Простенькие четыре буквы: / – умер». Вот,
собственно, и всё.

Правда, нельзя сказать, что образцов минимализма у нас нет. Есть.
Только это что-то уж совсем из области курьёзов. «Я
поперхнулась вашими глазами», – пишет Екатерина Чегодаева. У меня это
одностишие как-то машинально в двустишие превратилось –
«Пока жевала ваши сухожилья» добавилось…

Немногословна Валентина Андриуц. Обычно это пять-семь строк, этакий
«японский аналог» Ларисы Миллер. Андриуц: «Зачем ты меня
научил / языку птиц? / Птицы все улетели. / Никто меня не
понимает…». Миллер: «Пишу короткие заметки, / Сидит воробышек на
ветке…».

Вот краткая Екатерина Зизевская: «Я боюсь женщины в белой шубе, / Я
очень боюсь женщины в черном пальто, / Я также боюсь женщины
в красном платье, / Знали бы вы, как я боюсь голых женщин».
Хм… А чего нас бояться? :)

И всё-таки курьёзную премию я отдала бы произведению средних
размеров и «среднетрадиционной» формы (по-старому ямб, по-новому
без рифмы):

ПИСЬМО

А вы, уже отброшенные миром,
висящие на собственной аорте,
какие вам стихи и песнопенья?
Какие, к бесу, благости о музах?
Шнырять по коридорам мирозданья,
Предчувствуя бессмертную кончину,
И, корча соприсутствующим глазки,
Держать в кармане фигу с маслом постным,
И постную, опять же, строить мину,
И, в результате, – подорвать устои,
И помахав приветственно рукою,
Со знаньем очень выросшего долга,
Убраться в неглубокую могилу –
Вот счастье, что маячит перед вами!!!

(Алексей Кухтин)

Какое хорошее попадание в тон «Вредных советов» Г. Остера («Руками
никогда нигде / Не трогай ничего, / Не впутывайся ни во что /
И никуда не лезь, / В сторонку молча отойди, / Стань
скромно в уголке / И тихо стой не шевелясь / До старости своей!»).

По-моему, и это творение «вредносоветное» какое-то:

Доктор, доктор,
Трогай груди,
Чтобы было тебе мягко.
А сестре не дам банан – 
Всё равно меня уколет…

(Юлия Шадрина)

– но тут видно, что так и задумано было. Это, вероятно,
«владивостокская школа наива». И получается, что Остер – её адепт! Адепт
и большой популяризатор…

Из поэтов отмечу ещё Евгения Реутова (меня эта «гандлевская
ностальгия» и в оригинале-то не убеждает, не то что в отражении, но
сделано аккуратно: «…и шепчут статуи нагие / певцов усопших
«шуба-ду» / у нас у всех был дорогие / один счастливый день
в аду») и перехожу к прозе.

О прозе буквально два слова (прозаиков-то тоже негусто).
Воспользуемся-ка оптикой, которую я называю «Он думает…».

Лев Сысоров думает, что он рассказывает байки.

Юлия Шадрина – что пишет очень жизненные, психологичные рассказы.

Иван Ющенко – что он рассказывает сказки и что с чувством юмора у
него неплохо (…»Красавица», – в третий раз произнес
Румпельштильтхен, – «мне нужен зауэрбраттен с бобами и добрый шнапс из
Баварии». Тут Дристенпупхен гордо отвечала ему: «Этот
столик не обслуживается». Рассвирепел Румпельштильтхен, личина
усталого путника спала с него, и он, представ в своем
уродливом виде, закричал: «Ах так. Тогда я превращу тебя в навозного
червя, и ты будешь питаться вечно свежей коровьей лепешкой,
пока не поцелует тебя мужчина»).

Дмитрий Настич думает, что он что-то думает.

С Иваном Ющенко я согласна (кстати, можно посмотреть этот и другие
его тексты на сайте «Лавка Языков»; забавные, симпатичные).

Выводы? А из доводов, если можно так сказать.

Понятия «профессионализм» и «неумение» могут быть синонимами только
в одном смысле: искусство в том, чтобы скрыть искусство.
Буквально понимать эту «синонимию» нельзя. И не думаю, что
когда-нибудь будет можно. Во всяком случае, до тех пор, пока мы
говорим о стихах. О литературном альманахе, а не о собрании
каких-нибудь других текстов.

К сожалению, не прямоту высказывания, а какую-то назойливую пустоту
я назвала бы их общим моментом. Но я рада, что эти сожаления
не относятся к одной поэтической подборке (Марии
Бондаренко) и одной прозаической (Ивана Ющенко). Буду считать, что уже
поэтому не зря я эту двухсотстраничную книжку прочла. И
вам, по мере сил, о ней рассказала.

Лена Зайцева (arinazay@rambler.ru), июнь 2006