Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

     Мне приснился сегодня ночью (ну почти приснился)
     перед страшной душной грозой очень странный цикл.
     Я сразу увидел его как некий многоярусный компактный куст, обсыпанный
     белоснежными, синими и розовыми цветками.
     Цветки были мелкими, а строфы короткими.
     Сам же куст – был какой-то праздничный и веселый.
     А главным героем этого цикла-куста был ты.

1.

Мне этой ночью вдруг приснился этот цикл:
и куст – квадратный, праздничный и мелкий
и папы с мамами, висящие на ветке
(как новогодние конфеты или белки),
и ты придирчиво не выбиравший их.

– Чего мудришь? – (мне было непонятно
и я сказал тебе об этом со спины), —
ты повернулся и сказал мне: «Папа,
как хорошо, что ты со всеми не висишь».

2.

В 25 лет мне уже однажды снилось, что у меня есть сын, но я не
умею его пеленать. Неосторожным движением я поворачиваю его головку
так, что у него с отвратительным хрустом ломается шейный позвонок.
Я слышу, как к закрытой двери с топотом приближаются люди и меня
охватывает страх перед расплатой.

А он сидит у меня на руках – мертвый, какой-то неестественно прямой,
голый (я держу его под попку, как младенцев вообще-то не держат,
но он на самом деле очень удобно сидит), смотрит на меня какими-то
взрослыми встревоженными глазами, гладит меня своей маленькой
ладонью по лицу, как будто бы успокаивая: «Не бойся, папа, не
бойся, всё обойдется. Они подумают, что я сам умер».

3.

Ты ждал меня среди взрослеющих детей,
единственный не прибавляя в росте
(не то, что б маленький, а просто как подросток).
...Обидно, мне б хотелось повзрослей.

Я вижу куст из роз и незабудок синих,
из крупных катышков, из мелкого огня:
я говорю с тобой как с мальчиком и сыном,
а ты, как взрослый, смотришь на меня.

Я говорю тебе: – Мне, правда, непонятно,
зачем сейчас, в июле, пред грозой
ко мне пришел трехлетний, неприятный
немецкий мальчик, не рожденный мной.

Ведь мне не жаль тебя, я знать тебя не знаю,
мне только интересно, сколько ты
пытался вырваться из этого китая
(толкая мальчиков и девочек толкая)
чтоб дотянуться до меня – из темноты.

Но куст дрожит и сыпет дождик мелкий,
на нём ни пап, ни мам, ни даже белок нет.
Среди других детей ты не в своей тарелке:
тебе сегодня – девятнадцать лет.

С тех пор – как выпускник, надев дурацкий галстук,
у мертвого куста, сожженного живьем
(в тот год июль гремел – и грозы были часты), – 
все разошлись, а ты стоишь столбом.

Но новый куст зацвёл, сгоревшему на смену,
12 лет прошло, но вас на свете нет:
– Ну как мне звать тебя хотя бы, недомерок? – 
я говорю, а он молчит в ответ.

Когда-нибудь, нажравшийся цветами
я выплыву к тебе – не тем концом
вертлявой белкой и вперед ногами,
с счастливым и бессмысленным лицом.

К тебе, – мой старший, некрасивый мальчик,
чтоб для тебя быть вечно молодым
высоким немцем, розовым китайцем
таким же как и ты глухонемым.

4.

– Сразу хочу заявить, что это не война, не гибель мира, не фашизм
и даже не хоспис. Но сегодня я попросил Настю и Рому завезти мне
еды (потому что я сегодня не хотел выходить из дому)... Но ровно
в 11 вечера выяснилось, что Настя не получила мое смс, а Рома
уехал в Питер. Вывод: нужно было заводить семью, Дима. Потому
что любая ажурность– всегда останется только ажурностью. Рано
или поздно ты окажешься один, без продуктов, без взаимных иллюзий
и главное без предупреждения.

Невинный случай, который даже репетицией старости и безработицы
не назовешь. Так... предзакатный пустячок. На почве разбаловавшегося
самосознания. Однако, я ни о чем не жалею. К тому же я всегда
любил одиночество.

– Папа, о каком одиночестве ты говоришь? В морозилке есть
замороженные овощи, я принес их еще вчера. И готовое мясо. Хлеб
ты не ешь, я знаю. Но все же – замечу в скобках – там есть хлебцы
и еще пюре одноразовое.

– Это просто поразительно. Я им про то, что я космическая сирота
в этом мире насилия и наживы, а они мне – о каких-то овощах и
про одноразовое пюре.

5.

      А девочка еврейского народа
      (и русского) сказала в сентябре,
      что если и убьет ее природа,
      то только яблоком по голове.

Как Н. Хрущев засеял кукурузой
все подмосковные совхозные поля,
так я засеял всю литературу,
в стихи натыкав – ваши имена.

Гроза уже ворчит над здешним садом,
лиловым брюхом не задев земли —
но здесь ни девочек, ни яблок нам не надо:
до них два мальчика еще не доросли.

Я назову тебя: не миша, коля, женя
(такие имена – для мертвых и живых),
я буду звать тебя: то Ося, то Арсений:
как близнецов – с футболкой на двоих.

Я смастерил для вас – шифрованный набросок,
кривой скворечник, книжку для детей:
для двух скворечников мне не хватило досок,
отцовства, времени, терпенья и гвоздей.

Когда мы жили на даче, отец водил меня в лес, в сухой ельник,
и рассказывал мне про гамлета, а я слушал и разводил короткой
палкой подозрительные грибы и мухоморы в стеклянной банке из-под
венгерского горошка. Я подсыпал туда хвои и ландышей (белоснежные
их пахучие головки) и этим снадобьем пытался напоить бабушку,
чтобы она стала бессмертной.

Бабушка, разумеется, из банки пить отказалась, сказав, что предпочитает
умереть как люди.

Однажды – когда я был еще совсем маленьким – я ждал папу и очень
хотел в туалет. Я не научился (так и не смог) ходить на горшок
в детском саду, у всех на виду. И всегда терпел до упора. Поэтому
я приплясывал в конце смены на детсадовском дворе, выглядывая,
когда же из ворот появится отец. Когда он наконец появился, я
обкакался (от радости), а обкакавшись заплакал. От униженья. Но
хотя вокруг было очень много ребят, никто ничего не заметил.

Еще я помню, что мне казалось, что папа очень мало любит меня
и, если честно, стыдится. Поэтому когда однажды в Анапе в последний
день перед отъездом (он перед этим читал мне один рассказ Мериме)
он сказал, что хочет сфотографировать меня на прощанье, я решил,
что у него в объективе спрятан маленький шпионский пистолет и
он меня непременно застрелит. Без свидетелей. Он повел меня к
морю (действительно пустынному), посадил на скамейку и прицелился.
У меня до сих пор сохранилась эта фотография, где я сижу вцепившись
руками в сиденье и внимательно смотрю в объектив. Понятно, что
папа меня не застрелил. Но по крайней мере – теперь я знаю, как
выглядит лицо человека перед расстрелом.

А еще...

Когда мне было уже 38 лет, я нашел книгу стихов моего дедушки,
которую издал отец, когда ему самому было только 30 (собственно,
столько же – сколько и дедушке, когда он эти стихи писал). Папа
рассказал мне, что около 40 – он перечел эту книгу и неожиданно
позвонил своему папе, захлебываясь от какой-то невозможной тоски
и нежности. Там были такие стихи:

«..пускают мальчики бумажных голубей
И свято верят в невозможность расставаний,
А птицы рвутся в новые края
И режут синеву, перо роняя
И расстается «девочка моя»
с напополам разорванным «родная»..

Папа, неродственный в общем-то человек, сильно плакал в телефонную
трубку и очень хотел сказать своему отцу, что любит его и понимает.
То есть понимает, ч т о тот хотел сказать – тогда, тридцатилетним
– в этих своих почти домашних стихах. Но сказать у него получилось
плохо: когда мужчины плачут, они почти не умеют параллельно говорить
(боятся, что голос будет звучать слишком высоко). Но дедушке,
наверное, было приятно.

– Почему ты меня до сих пор боишься, Сеня, – спрашивает
меня иногда мой отец.

– Потому что у тебя никогда не было детей, папа, – отвечаю
я.

6.

      Я говорю тебе: – Ведь это я придумал
      тебя из досок, ветра и огня.
      А ты мне говоришь: – В 2076 году ты умер,
      я умер – сразу после. За тебя.

Однажды летом – ярким как открытка
с грозой и молнией в середке, без конца —
я рухнул в обморок, ударившись затылком
в свое младенчество – без мамы и отца.

Но там увидел я – что я там тоже сплю,
измученный под марлей мошкарою:
не в силах даже шевельнуть рукою,
чтобы прижать ладонь к искусанному лбу.

Со всех сторон спеленутый конвертом,
в тугом кульке и с бантом на боку
я вдруг заплакал – сорока двухлетний
в своей коляске как в своем гробу.

И я сказал вам: – Ося или Сеня,
запомни: всё, что здесь останется от нас —
каких-нибудь пять-шесть стихотворений,
осенних, гулких, яблочных, весенних,
ни от чего не защитивших нас. 

– Зато – ты видел куст, смеющийся над нами,
весь в длинных катушках июльского огня:
вертлявых белок, тонущих в тумане
(то с темно-синими, то с карими глазами),
бориса дмитрича, двух братьев и меня.

«...Папа! Ну я же уже не помню этот свой сон – как историю.
С началом и концом. И в чем дело было, и чем сердце успокоилось.
Ну да, помню лес, помню тебя, таким моим, но почти совсем мальчиком,
как на той фотографии на пляже, когда под отцовским объективом
как под прицелом, а может быть, чуть постарше. А я такой, каким
я себе часто снюсь: такой высокий белобрысый дядька. И какая-то
сила, которая тебе угрожает. И что я тебя хватаю и куда-то тащу.
Что мы садимся в какой-то поезд и идем сквозь вагоны, а вагоны
все разные, есть такие, как в электричках, а есть такие, как залы
в замке. И я тебя тащу через весь этот поезд за руку. Ты испуган,
заторможен и отстранен. И один из вагонов оказывается как комната
с лестницами куда-то наверх, и по этой лестнице спускается одна
моя знакомая – театральная – в длинном бархатном платье, таком
старинном. Я кидаюсь к ней и пытаюсь что-то объяснить, прося укрытия.
И когда все это говорю, вдруг понимаю, что это не она, а та сила,
от которой мы спасаемся. Я выхватываю нож (именно не меч, а какой-то
достаточно короткий нож, потому что помню, как какая-то жижа стекает
по рукам), начинаю рубить это нечто, а оно уже не моя знакомая,
а что-то такое, не знаю, как объяснить, ... мерзкое. А куски сползаются
и соединяются. И я пытаюсь тебя прикрыть и сказать, что ты должен
сделать: бежать обратно, а ты стоишь тихий такой и покорный и
не слышишь меня. По-моему, вроде я тебя все же вытолкнул в тот
вагон, из которого мы попали в этот, но этого я уже не помню...
Твой Ося.»

*а самое главное: мне позавчера приснился (ну почти приснился,
это было на грани сна и ужасной духоты) новый странный цикл.

Я вчера даже написал какие-то невозможные для меня три строфы
(почти документально выцарапывая из пустоты ту картинку, которую
увидел ночью). Вся сегодняшняя какая-то глупая история с чужой
рецензией мне это выцарапывание перебило. И думаю, хорошо, что
перебило. Возможно, что это была какая-то темная ловушка для полуспящих.
А теперь она схлопнулась, скрутилась в точку, исчезла в стене.

Единственное, что я помню сейчас: что там был какой-то многоэтажный
куст, обсыпанный одновременными синими, белыми и розовыми цветками.
А также, что этот куст был гораздо больше меня.

июль 2006