Литературная критика

\Olga Grushin. «The Dream
Life of Sukhanov» (A Marian Wood Book, Putnam, 2006)
\

Уже с первых строк эта книга мне не понравилась. Но об этом ниже.

Сначала вот о чем:

В той стране, где мы родились и прожили большую часть своей жизни,
наша культура, да что там культура, вся наша прошлая жизнь
была литературоцентричной. Когда я пишу «мы», я имею ввиду
себя и своих друзей, т.е. «мы» мое – сугубо локальное. Впрочем,
литераторы тоже так считали, в частности, строку Евтушенко:
«Поэт в России больше чем поэт», – любили повторять даже
те, кто самого Евтушенко не переносил. Для всех остальных
жителей исчезнувшей советской Атлантиды, кроме самого этого
поэта, «который больше...», разумеется, если его самого не
убивали, как Гумилева, не отправляли в лагерь, как Мандельштама,
не затравливали до смерти, как Пастернака, и не выпихивали в
эмиграцию, как Бродского, это «больше чем поэт...», было
хуже, а не лучше. Уже давно нет СССР, а я давно в Америке, тем
не менее, советское воспитание не отпускает. Вот почему для
меня лично успех новой американки Ольги Грушиной, успех ее
первого романа «Сны Суханова», название которого переводят
не как «Жизнь в мечтах...», а именно как «Сны...» или
«Сновидения...», значит не меньше, чем успех другого нового
американца, родившегося в Москве, Сергея Брина – того, который
Google.

Потому что новая американка написала хороший русский роман. Написала
она его на английском. Книга эта на русский не переведена и
тем, кто ее не читал, может показаться, что книга
написанная в Америке, да еще на английском, никакого отношения к
России не имеет. Хоть один из ее персонажей, судя по названию, и
имеет русскую фамилию.

Но дело не только в фамилии. Дело в том, что роман, написанный
по-английски, в гораздо большей степени относится именно к
русской литературе, несмотря на его явные слабости, чем романы
написанные по-русски другими эмигрантами, даже такими
известными, прославленными и увенчанными многочисленными премиями,
как Шишкин или Рубина. Эта книга в большей степени погружена в
русскую культуру, в русскую (если точнее, в советскую)
действительность и... в русскую литературу. Остается сильно
удивляться, почему роман так понравился американцам, «что им
Гекуба...».

А он понравился, многочисленные восторженные рецензии в самых
престижных американских изданиях это подтверждают.

Впрочем, обычному американскому читателю, а не продвинутому критику,
который пишет рецензии, могло понравится то, что мне у
Грушиной, как раз, не нравится, а именно – стереотипы.

Ну, раз я произнес это свое «не нравится» перейду к разъяснениям.

За упокой.

Раскрыл, прочел первую фразу:

Stop here», said Anatolij Pavlovich Sukhanov from the backseat,
addressing the pair of suede gloves on the steering wheel.

– «Остановите здесь», – сказал Анатолий Павлович Суханов, с заднего
сидения обращаясь к паре замшевых перчаток на руле.

Это имя, отчество и фамилия, хоть в современной российской прозе
ограничились бы только фамилией, сразу дает понять именно
американцам, что здесь «русский дух, здесь Русью пахнет», отсюда
загадочное для них «Павлович» и ширь этого полного имени,
как ширь бесконечных российских равнин. «Замшевые перчатки на
руле», заметьте, это перчатки обычного водителя, а не
светской дамы, наверное, понадобились автору для дополнительной
шикарности. Как сейчас говорят в России – «гламурненько».

Несмотря на то, что Суханов едет с женой, заднее сидение тоже не
очень достоверно:

Советская номенклатура, та, которой уже полагалась персональная
машина, но еще не полагалась охрана, любила садиться рядом с
водилой, быть «ближе к народу»; лакеи за рулем сходили для
крупных чиновников за «народ», из которого они вышли и который
должны были любить. На переднем сиденье, любить народ было
сподручней.

Прочитав весь первый абзац я даже подумал, что дальше будет еще
хуже, что-нибудь в духе: «матрёшка», «бабУшка», «Калинка», Кей
Джи Би. Дальше действительно иногда попадались проколы с
русско-советской спецификой, той, что специально для
американцев. Например, на странице 43 я прочел:

...sweet smell of Krasnyj Oktyabr, a perfume she had used all her life.

– …сладкий запах духов «Красный Октябрь», духов, которыми она
пользовалась всю жизнь.

Человек моего поколения, разумеется, никак не мог бы спутать
«Красную Москву». знаменитые духи наших мам, с неизвестно откуда
взявшимся «Красным Октябрем». Впрочем, так ли уж неизвестно? А
название романа Тома Кленси?

Многие американцы, если не читали «Охоту за «Красным Октябрем», то
смотрели одноименный фильм. Может Грушина знала про «Красную
Москву», но для узнаваемости дала духам имя подводной лодки,
которой командовал в фильме неотразимый Шон Коннери?

Но это для простого народу, а вот наживка для интеллектуала, который
что-то слышал о Russian Great Literature.

Одного из героев зовут «Федор Михайлович». И, как вы уже догадались,
фамилия тоже начинается на «Д», но только не «Достоевский»,
а “Далевич”. Еще у него борода. Все, как полагается. Не
знаю, как у вас, но у меня новый бородатый Федор Михайлович Д.
вызывает только усмешку, а не доверие к автору. Хоть, я
понимаю, догадливые американцы радуются, что вспомнили про
первого бородатого Федора Михайловича Д.

Тем не менее, все это мелочи. Главное, что меня не радовало в
романе, это смещение времен. Как сказал бы платоновский герой,
Ольга Грушина «времен не чувствует». Интрига романа крутится
вокруг статьи, которую Anatolij Pavlovicvh

должен написать. Статьи о Сальвадоре Дали.

Надо уточнить каков же социальный статус главного героя?

Суханов – крупный функционер, он главный редактор
искусствоведческого журнала. Как я понял, самого главного советского журнала,
в котором пишут о живописи. Пишут, отстаивая, как
единственно правильную, генеральную линию «Родной Коммунистической
Партии» на социалистический реализм, универсальный для всех
видов искусств художественный метод, одобренный свыше. Зато в
молодости Суханов был не функционером, а талантливым
художником, но об этом – ниже. Сейчас вернусь к интриге со статьей
про Дали. Почему же она фальшиво привязана к времени действия
романа?

Действие романа происходит на излете восьмидесятых, в годы
Перестройки, т.е., в последние годы существования СССР.

Но история со статьей, в которой должен быть разоблачен формалист
Сальвадор Дали, а его живопись объявлена буржуазной диверсией,
взята совсем из других лет, шестидесятых. С главным, что
показывает Грушина, а именно: в желании КПСС управлять
искусством, я согласен, но одно дело – желание, а другое –
возможности.

К концу восьмидесятых КПСС такую возможность уже почти полностью
утратила. Партийным идеологом тогда было уже не до Дали и,
поэтому, никто его по официальным каналам в то время не ругал.
Вот если бы подобная история происходила в начале
шестидесятых, когда Хрущев после посещения выставки в Манеже произнес
свое знаменитое «пидарасы», дав сигнал к погрому авангарда, я
бы поверил в задание написать ругательную статью о Дали.
После Хрущева погром еще некоторое время продолжался и даже
имел физическое воплощение в виде разгрома знаменитой
«Бульдозерной» выставки, на пустыре, недалеко от станции метро
«Беляево». (Я тогда целый месяц жил в Москве именно там, в доме
по Миклухо-Маклая в окна которого был отлично виден этот
пустырь, вот почему мне повезло видеть и выставку и разгром ее.)

Но эта официальная прыть в борьбе против нонконформистов уже к
началу восьмидесятых была почти вся растрачена.

Именно в те годы даже официальные издания начали потихонечку
гордиться русскими отцами абстракционизма, Василием Кандинским,
автором «Импровизации 7», и Казимиром Малевичем, автором
«Черного квадрата».

Ну а об исходе восьмидесятых вообще говорить нечего. Сюрреалист Дали
как объект грозной начальственной критики в эти времена,
это нечто фантастическое. К этому времени уже давно состоялась
выставка Дали в Музее им. Пушкина с длиннющими очередями
желающих на нее попасть. Ну и, наконец, уже почти в каждой
второй квартире советских инженеров или врачей, а не только
художников и искусствоведов, висел постер с какой-нибудь
картины Дали.

Криминала в этом никакого не было. Ну висит, пусть висит, тогда и
фотообои были очень модны.

Более того, Дали к тому времени был одним из объектов уже не
авангарда, а массовой культуры. И его уже можно было начать ругать
за китч его картин, а не их новаторство. Так что Грушина
опоздала на двадцать лет с подобной интригой. И тем не менее...

За здравие.

Чем больше я вчитывался в роман, тем меньше меня раздражали и
отдельные проколы и смещение интриги во времени.

С легкой руки Юрия Трифонова мы уже давно используем термин «Вечные
темы», понимая, что это значит. (Опять же, «мы» – локальное)
И когда я дочитал роман Грушиной, даже самый его крупный
недостаток, смещение основного конфликта во времени, оказался
для меня так важен и даже допустим в контексте всего
прочитанного.

Потому что роман этот, на самом деле, на одну из вечных тем:

Ту тему, что по русской традиции назвали “поэт и царь”, т.е. тему
выбора творческого человека. В романе Грушиной молодой Суханов
не стихи пишет, а картины, но суть здесь от замены поэта на
художника не меняется.

Тема эта вечна не только для коммунистических времен России. Творец
издавна был существом зависимым. Раньше – от власть имущих и
от почти столь же всемогущих отцов Церкви. Сейчас он во
многом зависит от черни. (Чернь никуда не делась, рейтинги
правят бал повсеместно). Разумеется, творец сегодня зависим и от
денежных магнатов, т.е., тех, кто готов платить большие
деньги за картину или дать еще большие деньги для съемок
фильма. Зависим от чиновников, которые решают кому и за что дать
грант, т.е. деньги налогоплательщика. Впрочем, и традиционная
зависимость никуда не делась, если вспомнить мусульманскую
теократию в Иране или экономически, но совсем не
идеологически сменивший курс Коммунистический Китай. Вот почему
временной сдвиг в романе не так уж важен. И здесь у Грушиной
получилось. Я верю ей. Я верю в драму героя, выбравшего комфорт и
даже некоторую власть, а не творчество. Более того, конфликт
романа еще глубже: Суханов выбирает «чечевичную похлебку»
не ради собственного насыщения и карьеры, а ради любимой
женщины, которая становится его женой. Т.е., он хочет, чтобы в
достатке и благополучии прежде всего жила его семья. И здесь
я даже на стороне героя, потому что сам для себя уже понял:

люди важнее идей и поэт в любой стране, а не только в России, должен
быть только поэтом и никем более.

А если он все-таки «больше чем поэт...», тогда это «страна рабов,
страна господ», как писал один из тех, кто был «в России
больше, чем поэт...», а не страна людей и для людей. Но в том то
и дело, что Ольга Грушина не совсем стандартно развила
вечную тему, «поэт и царь». Оказалось, в конце концов, что жена
Суханова полюбила в нем именно талантливого художника, а не
потенциально успешного добытчика. Здесь Грушина идет в разрез
с представлениями большинства женщин о роли мужчины в
семье. (И я настаиваю на том, что именно представление
большинства – верное: мужчина должен обеспечить дом и очаг, а женщина
– быть хранительницей очага)

Но в контексте романа Грушиной, ее героиня вполне может быть
исключением из правил. Потому что Нина (так зовут жену Анатолия
Суханова) выросла в семье другого советского функционера от
искусства, придворного портретиста, который от власти добился
за свою лояльность того максимума, который эта власть могла
ему дать.

И, при этом, воспитана она была не номенклатурными привилегиями
отца, (они ведь были как данность, их можно было не замечать) а
классической русской литературой. (Опять эта литература,
будь она неладна.)

И Нина Малинина в семье успешного официального богомаза выросла
тургеневской барышней. Вот почему именно она ждала от мужа
высокого творческого горения, а не успешной советской карьеры. И
ключевой сценой романа, романа, которому я, в конце концов,
поверил, является разговор именно об этом между Ниной и
Анатолием:

My God, “He said, ”have you been so unhappy with me?”

She smiled a pale smile. “Happy, unhappy – these terms never really
applied to us, did they?

“I didn’t marry you in search of happiness.

No, I dreamt of a holy mission in life”

Her words were again well practiced, and cold. “Living in close
proximity to art, religiously watching over its creation,
assisting at its birth with a thousand details that were in
themselves mundane and yet would add up to a great, sacred trust,
a short footnote next to my name for all eternity:

“Nina Sukhanova, born Malinina, the daughter of a hack, the wife of
a genius. Pathetic, isn’t it – all those young Russian girls
raised on nineteenth-century novels, searching for an idol
at whose plaster feet they might sacrifice their own
aspirations, only to wake up

decades later, added and bitter, to find their visions of vicarious
greatness shattered, their

husbands average, talentless nobodies… Only that’s not exactly how
it turned out with us, is it, Tolya – and to tell you the
truth. I sometimes think I’d prefer such a trite, unambiguous
ending to… to…”

Стр.234

«Боже мой», – сказал он, – «ты была со мной так несчастна?»

Она невесело улыбнулась: «Несчастье, счастье – эти понятия к нам
никогда не имели отношения, правда? Я не счастья искала, выходя
за тебя. Нет, я мечтала о священной миссии.»

Ее слова снова зазвучали холодно и расчетливо: «Жить рядом с
художником, в молитвенном восторге смотреть, как возникают шедевры,
помогать их рождению, заботясь о тысячах мелочей, которые
сами по себе не имеют значения, но все вместе составили бы
великое, святое дело моей жизни, стали бы коротким примечанием
к моему имени – навечно: «Нина Суханова, урожденная
Малинина, дочь прислужника, жена гения.» Патетично, да? Все эти
молоденькие русские девушки, воспитанные на романах
девятнадцатого века, в поисках идола, к чьим гипсовым ногам они могли
бы принести в жертву собственное вдохновение, только для
того, чтобы проснуться десятки лет спустя постаревшими и
разочарованными, чтобы найти свои мечты разбитыми, своих мужей –
заурядными ничтожествами... Однако с нами, Толя, все
обернулось не совсем так, и, по правде говоря, я иногда думаю, что
предпочла бы такой банальный и недвусмысленный конец тому,
тому…»

Я верю, что выросшая в сталинской высотке Нина Малинина хотела
именно этого от мужа. А получила всего лишь вполне заурядный
достаток, (заурядный, во всяком случае, для нее, дочки успешного
советского художника) и больше ничего.

Есть еще одна линия сюжета, которая мне показалась удачной и не
вызвала у меня никакого ощущения фальши. Я даже догадываюсь
почему эта линия Ольге удалась. Она все-таки вспоминала
впечатления собственной ранней юности.

(Грушина уехала из Москвы, когда ей было 17 лет, и уехала именно
тогда, когда происходит действие романа.)

Ксения, дочь Суханова, увлечена русским роком. Более того, она любит
одного из рокеров. Чем-то возлюбленный Ксении напоминает
СашБаша, (Александра Башлачева). Но кроме вымышленных, Грушина
вспоминает и реальных героев того рок-н-рольного Золотого
Века, который длился, правда, всего лишь одно десятилетие:
восьмидесятые годы прошлого века, например, группу «Аукцыон».
И, наконец, Грушина показывает в романе концерт рокера на
квартире у Суханова.

Тогда эти подпольные концерты действительно происходили, правда,
несколькими годами раньше, в конце восьмидесятых рок уже гремел
на стадионах, но здесь временной сдвиг совсем не большой.
Подобные концерты породили в начале восьмидесятых новое слово
«квартирник». У меня есть запись одного из квартирников,
запись 1982 года, где поют Виктор Цой и Майк Науменко. Виктор
и Май поют не хором, каждый – свое, но они обмениваются
любопытными репликами. И между собой и с немногочисленной
публикой. Увы, обоих героев того «Квартирника», давно нет в живых,
да и русский рок не очень-то жив сегодня. Как пел БГ:

Рок-н-Ролл мертв,

А мы еще нет.

Среди тех, кто «мы еще нет», я и себя числю, вот почему я был
благодарен Ольге за такую трогательную для меня частность, как
описание квартирника тех времен. И, опять же, описание удачное.
И этому я тоже поверил в романе.

Но я все о содержании романа, о затрагиваемых темах. А что можно
сказать о его языке или композиции?

Последнее, по-моему, вполне удалось. Композиционно роман сделан
мастерски. Основной сюжет пересказывается традиционно,
рассказчик все знает и видит, но его как бы и нет вовсе. Зато как
только дело доходит до снов главного героя незаметно начинается
рассказ от первого лица. Автор время от времени меняет
третье лицо на первое, но перемены эти стыкуются между собой и в
поток бессвязных обрывков, как это часто бывает в
современной прозе, не превращаются. Правда, те литераторы, которые
отличаются особой бессвязностью, в диалогах с критиками,
уверяют, что делают подобное намеренно. Уверять можно в чем
угодно, вопрос только поверит ли им кто-либо? Лично я – нет.

Теперь самое сложное для меня – язык романа. Не зря ведь
отмалчивался до последнего. Я подчеркиваю, для меня, потому что мой
родной язык, безусловно русский, а не английский. Мой
английский – язык необходимости, язык общения, а не язык моих мыслей
и чувств, как это уже случилось с языком наших детей. Вот
почему я вполне могу ошибаться, анализируя язык «Суханова». И
все же, позволю себе сделать несколько спекулятивный вывод:

– Глубинный язык, на котором написан роман, не английский, а русский.

Для английского он выглядит несколько странно, а для литературного
русского – в самый раз. Здесь Грушина Америку не открывает, а
продолжает делать то, что начал делать ставший великим
американским писателем Владимир Набоков.

Он тоже писал на красивом, но несколько странным для американцев
английском. И некоторые американские критики считают Набокова
великим писателем именно из-за языкового новаторства, а не
из-за содержания его романов. Они пишут об особом набоковском
языке. Грушина, все-таки не Набоков, она не языковый
революционер и намного традиционнее Владимира Владимировича в своем
англо-русском языке. Если же докопаться до глубинной
составляющей языка романа, то это язык хорошей русской прозы,
но... девятнадцатого века. Платонов и Бабель Грушиной – писателю
еще не известны. (Я не сомневаюсь, что Грушина – читатель
читала и того и другого). Не говоря уже о бунтарях
шестидесятых и, наконец, Пелевине и Сорокине. Ее язык благороден, но
старомоден. Впрочем, наиболее близок, по-моему, языку романа
писатель, большую часть жизни проживший в веке двадцатом. Но
никакого противоречия я здесь не вижу, потому что уверен:
писатель этот своей прозой закрыл именно девятнадцатое
столетие, Золотой Век русской литературы. Читатель, я думаю, без
труда догадался, что речь идет об Иване Бунине.

Но, напомню, выводы мои достаточно спекулятивны. Прав я или нет
может сказать только человек, для которого родные оба языка, и
русский и английский. И, разумеется, человек обладающий
безупречным литературным вкусом и эрудицией. Я же, придерживаясь
субъективной точки зрения, хочу ее подтвердить вполне
бунинским куском из романа Ольги Грушиной:

Later she took him into the garden. Together the wandered the paths
twisting among flower beds and vegetable plots and
gooseberry bushes. She showed him her flaming yellow and orange
marigolds, a pile of twigs in a hollow behind the toolsheld where

Two days earlier she had glimpsed an old hedgehog, and the lacquered
leaves of a rare tea rose about to bloom. He walked a step
behind, nodding at the unfamiliar names of plants and weeds,
feeling somehow attuned to every tentative shift in the
universe – the gradual cooling of grasses, an early hint of
vespertine dampness creeping though the air, the measured flow
of time itself, its colors changing from the swaying
green-gold of the breezy, leafy afternoon to the translucent
lavender-silver a fire; a thin rivulet of smoke above a neighbor’s
roof, and the smell of burning leaves made the air tingle.

Стр. 227

Потом она повела его в сад. Вместе они бродили по дорожкам, вьющимся
между цветниками, овощными грядками и кустами крыжовника.
Она показывала ему пылающие желтым и оранжевым цветы
календулы, охапки хвороста в яме за сараем, где двумя днями ранее
она заметила старенького ежика, и гладкие, как полированные,
листья редкой чайной розы, усыпанной готовыми распуститься
бутонами. Он отставал на шаг, кивал головой, когда она
называла незнакомые ему растения, и, казалось ему, чувства его были
настроены в тон с самыми незаметными переменами,
происходившими во Вселенной: с прохладой, постепенно овладевающей
травами, с первым намеком на вечернюю влажность,
прокрадывающуюся в воздух, с самим размеренным течением времени, с его
цветом, в котором зеленое золото колышущейся листвы ветреного
предвечерья сменялось прозрачным лиловым серебром, с тонкими
колечками дыма, поднимающегося над соседской крышей, с
запахом горящих листьев, придающим терпкости воздуху.

Ну и, напоследок, вот о чем:

Сейчас модно и правильно писать в любой рецензии на любой роман о
религиозных взглядах автора и его героев.

В зависимости от конфессии, об их христианстве, язычестве,
мусульманстве, иудействе, дзен-буддизме, конфуцианстве, и т.д. и т.п.
Увенчанная недавно огромной премией биография великого
поэта именно так написана: как встречается новое имя, так сразу
как в анкете былых времен автор биографии строго уточняет,
мол этот – иудей, а тот, напротив даже, христианин из
христианинов, наш человек.

На днях прочел в НМ правильную рецензию Лили Панн о поэте Алексее
Цветкове. Там сразу указано, что «Цветков присягал
христианской вере в словах крайне скупых, но твердых и проникновенных»,
а вот один из его героев, философ Ницше, тот, увы, атеист.
Но Лиля Панн частично Ницще оправдывает за такое безобразие,
называя заблудшего философа «атеистом с поэтическим лицом».
Это уже не такой криминал, если с поэтическим. Рискуя не
получить ни от кого никаких премий: ни от иудеев ни от
христиан, ни от даже дзен-буддистов, более того, рискуя оказаться
абсолютно не модным и не актуальным, я о религиозных исканиях
авторов и их героев вообще никогда не пишу. Но, понимая,
что нехорошо это как-то, должен отметить, что в романе
Грушиной Бог есть. Он упомянут в заключительной главе, которую я бы
на месте Грушиной вообще не писал, настолько она не нужна и
настолько она слабее, чем весь предыдущий текст.

Увы, эта глава написана и из нее выясняется, что, конечно же,
главный герой пришел к Богу и тот сверху осеняет его возвращение в
лоно духовности и творчества. Все как полагается, Панн была
бы довольна, и не только она.

Но мне лично в моем восприятии романа гипотеза о существовании Бога
никак не мешает и не помогает. Я извиняюсь перед теми, для
кого эта гипотеза очень существенна. Уважаю чувства верующих,
но сам их не испытываю.

Дан Дорфман.

Бостон, Массачусетс

P.S. Я ничего не написал о самой Грушиной, но как раз о ней, а не о
ее романе уже довольно подробно рассказано на русском языке
в нескольких интернетных и бумажных изданиях. Могу
порекомендовать, скажем, ее интервью в «Известиях»

Там и про мужа и про все остальное, то, что полагается знать сегодня
о выпускниках «Фабрики Звезд» и молодых писателях. Правда,
корреспондентка роман Грушиной не читала, но кому он нужен –
этот роман?