Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

7

Призрачные зимние сумерки. Вечер уже давно, а ночь ещё не скоро.
На улице трещит мороз и носится ветер. Беглым током летят по-над
землёй стремительные струи позёмки.

Несмотря на то, что батареи раскалены, в кабинете зябко, неуютно
и одиноко. Савельев сидит в ординаторской один. И одиноко ему
не от одиночества, а от ощущения покинутости. Всеми. И женой,
и Щёголевым, и даже стариком Гайнулиным, который гриппует и, не
работая,сидит дома. Ему ветеранская льгота – болеть без больничного
и без ограничения сроков.

Конечно, мысли о том, что в эти самые часы о нём думает Лидочка,
греют Савельева. С ними теплее, но как нелепо всё же то, что человеку
не дано знать, когда он проходит мимо счастья, а когда и счастье
мимо него.

«Зима в этом году какая-то нескончаемая. Немудрено заболеть и
не только старику, – размышляет Виктор Николаевич, – бесконечно
долог февраль.

Даром, что короток, а так тянется, как все зимние вместе взятые.
И если сейчас такой мороз, – он невесело усмехается внутри себя,
– то что же в августе будет? Из всех своих собратьев февраль один
отличается невыносимо злобным и коварным характером. Может быть
поэтому я не люблю февраль? Жёлчен, как все низкорослые, у которых
ущемлено чувство собственного самолюбия. Не месяц, а какой-то
Хасьев среди месяцев. Неужели он и среди них погоду делает? Не
исключено. Звездочёты недаром, знать, утверждают, что есть определённые
поворотные дни, месяцы, годы, решающие судьбу людей и исход событий.

А может быть зима длинней от возраста и печалей, от переживаний
и пережёвываний своих невзгод и душевной неустроенности? А может
быть и наоборот: в непогодь совсем не без причины на ум идут горькие
и слова, и мысли. И чувство жалости к самому себе. Может быть...
Наверняка и зима 1941 года была обычной зимой, но нашим родителям
и всем, пережившим её, она вспоминается невероятно лютой. Лишения
усиливают негативное впечатление от неблагоприятных погодных факторов
– это факт!

Да хоть и собственную судьбу взять. Учась в институте с одним
неприятным для меня товарищем, я успокаивал себя тем, что наш
народ выдержал четыре года войны и, следовательно, я сам должен
выдержать всё, что мне испытанием. Шесть лет – срок обучения в
мединституте долог, но – выдержу! Выдержал. Отбился. В той поликлинике,
где я по распределению стал работать, была гадкая заведующая и
я давай себя опять утешать тем же способом: мне надо отработать
всего три года, а наш народ выдержал четыре года войны и какой!
Выстою. И ничего – выжил! И вот я снова работаю с начальником-негодяем
при такой неразберихе в семье и в себе, что надо удивляться, как
я ещё не свихнулся, и уже в который раз твержу прежнюю байку о
том, что наш народ пережил такую войну и – ничего, жив. Выдюжу
и я!... Годы идут, времена меняются, перед глазами уже другие
пейзажи, а моя война для меня продолжается и неведомо сколько
будет ещё продолжаться, не останавливаясь ни на день. Возможно
мы так воспитаны, а может быть так устроена жизнь в Отечестве
нашем, что куда ни поедешь, где ни появишься, война будет греметь
и там по всем фронтам? В прямом смысле – Великая Отечественная.
Почему так беспросветна наша жизнь при таких бесспорно беспорочных
наших идеалах?

О, как странна эта страна!

Смеюсь, а что меня ждёт? Смешного мало. Мы все мечемся по стране
в поисках лучшего и более счастливого существования, но по сути
мы – волки, охваченные красными флажками социальных бедствований.
И куда бежать? Куда бы ты ни прибежал и на кого бы ты ни выбежал,
на тебя из-за любого куста наставлены стволы проблем и выстрелы
неотвратимы. Нас убивает система.

А вот такие, как Хасьев, уверяют, что порок не в системе, а порок
в людях!

Ну да, конечно!... Так всегда заявляют те, для кого эта система
была корневой. Не корни виноваты, что дерево сохнет, а листья.
А отчего люди-листья порочны? Сами по себе, что ли? Так не бывает!
Мы, как известно не только просвещённым головам, приходим в этот
мир чистыми душой и помыслами.

И равными в правах. Но, вываливаясь из материнского чрева в грязь
и вонь этого мира, и возрастая, начинаем понимать, что при изначально
одинаковых для всех равенстве и чистоте, родившись в разных семьях,
мы и солнцем обласканы по разному, поскольку система отношений
и ценностей, которая определяет бытиё, делает нас такими, какими
мы становимся. То есть, помимо родителей нас воспитывает – и против
этого вряд ли кто будет возражать – и та обстановка, что вокруг
нас. Великий педагог Песталоцци уверял: человека образуют обстоятельства.
И если в ком-то и есть доля врождённого порока, то и от системы
зависит – разовьётся ли он, как и добрый задаток, либо нивелируется
и заглохнет. И мы напитываемся пороками окружающего нас мира,
как и добром, но порок, зло и ненависть более ядовиты, потому
и противостоять им труднее. И принимаем всё это мы на себя в большей
или меньшей степени в зависимости от того большими или меньшими
пороками заражена та или иная, принявшая нас в родах, система.
Так что, люди порочны от системы. В большей мере! Так-то.

Надо быть Иисусом Христом, чтобы выслушать от сильных мира сего
все самые скверные слова о себе, постигнуть все печали и разочарования,
и не обидеться на него, и не переставать любить людей, и, уже
уходя навсегда, простить всё им, которые, если не ничтожные рабы,
то обязательно мерзостные тираны. Requieskat orbis in pace! Да
почиёт мир с миром!

Только нет в нашем божьем мире ни мира, ни Бога! Вот когда такой
дьявол, как Хасьев, освободит такое святое место, как больница,
тогда можно будет с уверенностью сказать: «Господь отворил глаза
и на наши беды!». Но пока... Земля стоит по колена в крови и стонет
от ненависти, которая у людишек происходит от невыносимо большой
любви друг к другу. Здесь нет никакого парадокса и не ищите его.
Ну, разве не любовь к ближним причиняет нам боль? А боль, закономерно,
приносит нам страдания. Постоянные страдания ожесточают. Ожесточение
делает злым. Зло вызывает ненависть. Ненависть к людям, которых
мы любили. Вот круг и замкнулся. И что же в том удивительного,
когда ненависть – антипод любви. Так не бывает! – воскликнут иные.
Так не бывает, чтобы любовь вызывала ненависть. Верно, не бывает.
Одно без другого.

И не потому ли с годами нам всё тяжелее становится жить, что в
нас всё меньше любви и всё больше ненависти? Душа дрожит от страха
перед каждым новым днём – что он несёт? И молишь Неведомое Завтра
о пощаде. «Мы, в общем, мелкие людишки, нас гложут мелкие страстишки».
Пронеси, Господи!

Так, ныть, однако, подолгу не привык, поплакался в жилетку и довольно.
У великого русского народа есть не менее великая по своей ограждающей
силе фраза: мне плохо, но есть люди, которые живут ещё хуже, чем
я. Ещё хуже и несчастней, ещё обездоленней и бедней. Слава Богу,
что так живём! Не нам его гневить, досадуя. И тем утешаемся. Но
что же губит людей? Уверенность, что с ними ничего не случится.
Как говаривал бравый солдат Швейк, стихийный диалектик:»Господь
Бог никогда не делает нам так плохо, чтобы не сделать ещё хуже!».
Так что, он не слабей того представителя американской компании
понимал как важно быть готовым ко всякого рода неприятностям.
Есть разные виды самоутешений, но это взгляд на жизнь истинного
оптимиста. Что ж, будем оптимистами! У нас нет другого выхода,
как у того труса, который обстоятельствами сражения загнан в такое
безвыходное положение, из которого только один путь – в герои.

И всё-таки, сколь ни прискорбно так думать, Вадька прав, прав
циник: Хасьев – скотина! Чего стоит его вчерашнее заявление? Вот
и хотел бы иначе воспринимать его, так нет же – сам всё испортит.
После планёрки Марк вышел на крыльцо и, остановив Виктора, порекомендовал:

– Ты знаешь, что я тебе хотел сказать... Ты, вот это... В какой-то
степени не особенно будь, если можно так выразиться, вежлив. А
то ты прямотаки уж такой предупредительный, что дальше некуда.
И перед сёстрами, и перед няньками, перед всеми, буквально. Ну,
что это такое – Загурская входит, остановилась, ещё не видя стула,
а ты ей уже спешишь свой предлагать. Зачем?

Вот этого, в какой-то степени, делать не нужно. Ты их в руках
держи, они тебя больше уважать будут.

– Ваша логика не соответствует моим принципам.

– Ты, Савельев, сам не соответствуешь принципам,– подал голос,
вышедший следом Ноздрин. Закурив сигарету, он задышал дымом,–
а я ведь тебя предупреждал, что заигрывание с людьми способствует
созданию дешёвого авторитета и до хорошего не доводит.

– А ты до этого сам дошёл? Или тебя довели?

Хасьев, ухмыляясь, стоял рядом.

– До чего, то есть?

– Да то и есть, что до хорошего. До такого.

– Ты не дури, давай. Это тебе мой товарищеский совет.

– Нет ничего хуже советчиков. Не говоря уже об «анти».

Хасьев рассмеялся, огладил волосы округлым жестом и, окликнув
Стеца, покатился вместе с ним по п е р с п е к т у этаким п е
р с п е к т у у м о м м о б и л е.

Ноздрин не унимался. Забрало! Уж если он начинал разрабатывать
жилу, то не угомонивался, пока ещё и три состава породы не перелопатит.

– Ну ты, не передёргивай, знай меру! Я тоже, когда приехал сюда,
хвост задирал и всё же сейчас говорю «спасибо» Григорьевичу за
его уроки. Так что, придёт день – ты меня вспомнишь. Поблагодаришь
и ещё раз скажешь:»Плохо, что так случалось, но хорошо, что меня
ругали».

– Хорошо бы, когда придёт такой день, чтобы меня здесь уже не
было.

А пока гляжу я на тебя, Владимир Алексеевич, и удивляюсь: неужели
Всевышний создаёт людей по своему образу и подобию? Или он время
от времени передоверяет это кому-то, или таких, как ты, выпускают
в свет по блату.

– Ты-и, как всегда. Не пойму я тебя, но вижу, что ни хрена ты
не понял из того, что я сказал.

– Отчего ж не понял? Понял.

– Что ты понял?

– Если наш народ долго бить, он эти побои начинает принимать за
ласку – вот, что я понял из сказанного тобой. И к этому, кстати,
его приучают такие «послушники», как ты.

– Опять не туда! – Ноздрин, как осиновый кол в могилу врага, воткнул
в рот ещё одну сигарету, – я ж тебе о чём? О том, что спрос должен
быть с персонала. Спрос! Не поддерживай их – «не надо кастрюли
мыть!»– а потребуй вымыть кастрюли и это будет дело.

– А я буду их поддерживать! Мне их требования кажутся справедливыми.

Это работники моего отделения и мне ближе их интересы.

– Тьфу, ёптть! Какой-то ты слабохарактерный!

Это прозвучало настолько неожиданно, что Савельев захохотал, запрокинув
голову и не имея возможности сдержаться.

Владимир Алексеевич, отойдя в сторону, изогнулся и, защемив нос
рукой, крупнопузырчато высморкался, потом достал носовой платок
и, вытерши увлажнённые пальцы, задвигал к отделению. Деловой,
как циркуль.

Санитарки третьего отделения, узнав от Анны Михайловны о разговоре
на планёрке и в чём суд да дело, не без угрозы заявили:

– Ничего, мы в этих кастрюлях ещё кашу заварим!

Неужели я отсюда уеду когда-нибудь? Даже не верится. Буду жить
где-то и уже вспоминать и это пропахшее миазмами отделение, и
эти дурацкие кастрюли, которые бездарное начальство никак не решит
где мыть, и отсутствие шнурков и панталонов, и «милые» физиономии
Стеца и Ноздрина, и всё-всё, погрязшее в обыденных заботах и никчёмной
суете. Что за дело мне тогда будет до текущей в нашем отделении
крыши? Потаторы разбирали трубу после бурана да так, разобрав
её, и не удосужились прикрыть дыры ни досками, ни толем. В палате,
где лежат Ашифина и Лобейко, течёт с потолка холодная струя равнодушия
и каплет за воротник больным. Многое буду вспоминать до самой
смерти. Забыть бы к чёрту!

Сама больница настолько необычна, условия работы в ней настолько
отупляющи, что я этого и предположить не мог. И нет, чтобы в последний,
предсмертный, час вспомнить что-либо приятное из детства или молодости,
нет - мрачный призрак Ольховки, заслоняя свет, встанет перед взором
и будет стоять, пока не закроются мои веки на веки вечные!

А где я буду в это время? Да кто ж его знает – куда ещё занесёт
меня цыганская натура и нелёгкая. Судьба нелёгкая моя...»Туда,
где жизнь от нас далёкая и незнакомые края».

А где будет в это время Лидочка? Здесь, наверное. Здесь её дом,
здесь её семья. Значит... значит мы будем порознь?! А что же,
и ей развод, что ли, ломка устоев и всего привычного? О, нет!
Представить страшно в какие склоки необходимо ввергаться, чтобы
явиться для новой жизни. Одна грязь бракоразводного процесса чего
стоит! А ведь раньше, лет с десять назад, было широко принято
на четвёртой странице областных газет печатать фамилии разводящихся.
Дикость и чушь безумная – выставлять людей на позор! Да им же,
бедным, вменялось в обязанность ещё и оплачивать эти объявления.
Как смертникам рыть могилу самим себе. А почему бы не иначе –
печатать поздравления и амилии тех, кто играет свадьбу? Почему
мы воспитаны на «Науке ненависти», а Науку Любви нам не преподавали
даже факультативом? Или истинна только любовь к партии, а так
– ни к кому! В том числе и к этому, как его? Тому самому.. своему
ближнему. А потребность любить у народа была и тянулись люди самодеятельно
кто к Щипачёву,кто к Асадову, а кто и к запрещённому Есенину.

Но скверный быт безжалостно уничтожал крохи знаний о любви, оставляя
только веру в неизбежную победу коммунизма и надежду на лучшее
будущее.

Все мы говорим, что любовь – блеф, до тех пор, пока нет объекта
любви. И пока это чувство не разбужено, жить можно с кем угодно
и как угодно - всё равно безынтересно тянуть долговую семейную
лямку, изнывая от скуки. Но когда начинает работать сердечный
вулкан, то, как бы ни была хороша Помпея, она – гибнет под огнём
и пеплом, а люди перебираются на новые места и начинают новую
жизнь, после пережитых потрясений ценя и любя её уже по-настоящему
и серьёзно.

Но вот любить людей – профессиональный долг врача. Верно. И что?
Конкретное чувство к абстрактным людям – ничто до тех пор, пока
твоя любовь к ним не озарит тебя самого, отразившись в одном.
Только в одном человеке! И когда видишь душу, доверчиво тянущуюся
к тебе, тогда начинаешь понимать всю солнечность жизни – жизни
для людей!

Что, и таких, как?... Да! И таких, как. Потому что любой из нас
имеет право самовыражаться и только врач – человек особой, совершенно
специфической профессии, не имеет права на выбор пациента. Ну,
конечно! Очень мило: мы к ним с христианской любовью, а они к
нам с «железными тисками дисциплины»... «Страдание свято!» – утверждал
Сенека. Не отсюда ли «Святая Русь», что она не знала иной доли,
кроме страдальческой? А вот в святых книгах сказано, что «страдание
человека умного умудряет и просветляет, а ограниченного озлобляет
и принижает». Мудро и вместе с тем какая напыщенная назидательность!
Не теми ли она провозглашается, кто, не собираясь ущемлять себя,
мечтает нас дисциплинарно отслесарить? Нет, это только вдуматься:
начальник обещает зажать всех в «железные тиски дисциплины»! А
ведь железом к телу – это очень неприятно и ранит. С нами продолжают
обращаться, как с винтиками, хотя ещё Никита Хрущёв приложил немало
усилий, чтобы старая машина была демонтирована. Но терминология
и все приёмы обращения с людьми - – из прошлого. Всё осталось
прежним. В железных тисках дисциплины хорошо чувствовать себя
могут только обрабатываемые детали. А с людьми нужны людские отношения.
И пора бы этим, с верхов, усвоить нехитрое: дисциплина - понятие
не технологическое, а экономическое. ДИСЦИПЛИНА – ПОНЯТИЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЕ!
Надо организовать производство так, чтобы невыгодно было бузить,
чтобы человек был заинтересован в своей работе.

Не слишком ли много надо?

Нет, надо только, чтобы каждый чувствовал себя хозяином. Точнее,
не чувствовал себя хозяином, а был хозяином и выходил на работу
в собственный двор. Не придётся ли нам расстаться тогда со злосчастной
идеей социализма?

На какое-то время – да. И возможны варианты: или мы будем жить
при социализме, или мы будем жить, как все нормальные люди в мире.
Можно ещё резче: или мы живём по-коммунистически просто,или мы
просто живём. По-человечески.

ВСЕ НАШИ ЧАЯНИЯ ОТ ОТЧАЯНИЯ!

Возможно ли после всего думать о возвышенной любви? Как можно
думать о любви вообще,когда заедают проблемы пищеблока? От мужчины
в любом случае должно пахнуть мужчиной, а не борщом! Поведение
же начальника, отличающееся непоследовательностью, понять сложно.
Распекая старших сестёр за грязь в палатах, он начал кричать такое:

– Вас там сорок человек и ни одной чистоты! А на кухне – четыре
человека и они упираются в поте лица, как рабы на галерах. Там
столько хлама, на этой кухне, но там чисто. А почему? Почему,
я спрашиваю вас, там чисто, несмотря ни на что?

Чей-то робкий голос:

– Потому что Вера Акимовна...

– Нет, – вскипел Хасьев, – никакая не Вера Акимовна. Хватит! Не
Вера Акимовна, а обыкновенная повар Ира из другой смены. Да-да
– для удивляющихся! – именно Ира служит делу верой и грудью.

Многие после этих слов уронили головы и тихо хохотали.

– А смену Веры Акимовны я, кажется, скоро разгоню. Этого писать
не надо, Евгения Кононовна, это – не для протокола.

– Марк Григорьевич, воспитывать надо не наказанием,– пропела Тыщенко,
– а переубеждением.

– Хватит, Александра Васильевна, напереубеждались в своё время,
что чуть от дизентерии не померли. Ждать, когда нас второй раз
тряханёт? Нет, второй – это не для нас. Я и тем поносом сыт по
горло.

Очень мило! Но что поделать – должностные издержки. Работая начальником,
иногда приходится питаться и таким.

А без дураков? Плохо и трудно в стране с питанием. Не принимая
в расчёт столицу, всегда и везде было плохо и трудно. И чем дальше
от столицы, тем трудней. Не зря же главным вопросом в СССР является
вопрос: «А как там у вас снабжение?». И кидает народишко котомку
на плечо, и едет, горемычный, в белокаменную за продовольствием.

Постойте, постойте! Для кого и где трудно? Свинина в жестяных
банках, с фасолью, а также кровяная колбаса и кильки в томатном
соусе не везде, но есть. Не говоря уже про крупы. Конечно, не
стало гречки,но народ и без неё жив и помирать не собирается.
Так что, не надо!

Ну, не надо, так и не надо, а память не отнять. Только с одним
человеком связывает наш народ приятные гастрономические воспоминания
– с Анастасом Ивановичем Микояном, долгое время Наркомом снабжения
и торговли, человеком удивительной судьбы уже одним тем, что он
(чудом оставшийся в живых 27 бакинский комиссар), прошёл славный
путь «от Ильича до Ильича – без паралича» и в связи с этим заслужил
у людей такое уважение, что его именем была названа не только
колбаса, но и единица политической устойчивости в «один М и к
о-ян». Так вот, из всех партийных руководителей и организаторов
общественного питания, пожалуй, он один был наиболее близок к
осуществлению Ветхозаветной мечты коммунистов: накормить и напоить
возможно большее число едоков невозможно малым количеством еды.
После войны полки магазинов в городах, действительно, стали ломиться
от всевозможной снеди и настолько, что к осени 1947 года власти
сочли за реальное отказаться от карточной системы. Но какой это
было достигнуто ценой? Что чувствовала при этом трудоднёвая деревня?
О, дорогие товарищи, об этом лучше и не спрашивать!... То и чувствовала,
что хорошо показано в кинокартине «Кубанские казаки» – энтузиазм
восторга! Но это мало для кого было радостным, поскольку было
бутафорским. Самое интересное, однако, в том, что этот сусальный
лако-красочный кинофильм формировал (у многих оставшееся до сих
пор) превратное представление о колхозной деревне, сути колхозного
строя и колхозном благополучии процветающей жизни, в частности,
на Кубани, где приходилось полоть грядки, ползая на коленях (заставляли!).
А для того, чтобы не сдирать ноги в кровь, колени обували в обрезки
автомобильных покрышек, отчего кожа под вечер становилась, как
воловья холка под ярмом. Но зато сейчас послушать некоторых дедов,
как они весело под этим ярмом «робыть ходилы та й ще писни спивалы!»,
так и делается больно и горько от их заскорузлого беспамятства:
жалкие, больные, измождённые, корявые, не заработавшие в своей
жизни ничего, кроме юродивой возможности быть благодарными за
любую копеечную мелочь – «спасибо нашему председателю...». Эх-ма,
кич для народа – тот же опиум: польза сомнительна, вред – несомненен.

Но фильм, как явление соцреализма, всё же хорош! Особенно песнями.

Итак, страну не удалось накормить пока никому. Напоить её мечтал
тот же Анастас Иванович и признавался в этом ХIХ съезду партии.
Но осуществить этот масштабный замысел удалось только «дорогому
Леониду Ильичу». Напоить удалось! И закусить при этом было чем,
но вот накормить не удалось и ему. Невзирая на разглагол.

Проживаемые годы примечательны ещё одним своеобразным явлением:
происходит серьёзное расслоение советского общества, в котором
впервые возникает градация МЫ – ОНИ. Ступень градации, как степень
деградации. «Я достаю из широких штанин» – было, осознали. «МЫ
– советский народ!» – прозвучало, прочувствовали. Теперь: МЫ –
ОНИ. Новый этап. Возникает впечатление, что наше общество внутри
себя разгородилось настолько, что, пренебрегая интересами взаимозависимости,
одна категория людей абсолютно не знает да и не желает знать чем
и как живёт другая. Во внешней политике – это МЫ, социалистический
лагерь, и ОНИ – «капитал, его препохабие». МЫ – это наш круг,
а ОНИ – те, кто в него не входит. Партия занята внутрипартийными
делами и самообеспечением, Правительство не обеспокоено заботами
простых тружеников, которые сами по себе копошатся, не обращая
внимания на Правительство. МЫ – интеллектуалы, ОНИ – те, кто вкалывает.
МЫ – работники торговли, ОНИ – те, кто по ту сторону прилавка.
И так,чего ни коснись. Все, как электроны, вращаются каждый по
своей орбите, не пересекаясь. Врачи оглохли к своим пациентам,
парикмахеры – к клиентам, портные – к заказчикам, мужья к жёнам,
родители к детям, начальники к подчинённым. Дальше сообразить
уже нетрудно.

А партаппарат оглох настолько, что для того, чтобы он расслышал,
к нему надо было бы присобачить, размером с граммофонную трубу,
слово «слуховой». Это ж только в рассказах брехунов позднего времени
– когда тебя ущемляли, ты мог пойти и пожаловаться в партком,
в райком. И что? Пойти и пожаловаться ты мог, но ведь дело двигалось
в редких случаях. Сплошь и рядом его клали «под сукно», откладывали
в «долгий ящик», передоверяли другим организациям, и попросту
не удостаивали внимания. И особенно, если обращение было по существу,
жалобщик вообще оставался при своём интересе.

Чёрт побери, отчего так?!

А скорей всего потому, что не удалось наладить рациональное питание
одинаково ценное для всех. Верхушка оглохла от того, что ела явно
отравленную вышеупомянутую пищу, а низы, хотя и не ели такой гадости,
как осетрина да суджук, да салями, да... , зато нещадно отравляли
себя дешёвым бухлом - вот и потеряли слух все разом.

Надо отдать должное: рациональное питание, спланированное для
всех, для всего государства, есть. А для одного, отдельно взятого
гражданина, его нет. И в то же время для отдельных оно всё же
есть. Научно обоснованное. А для прочих, имя которым в с е, его
нет. Из-за того, что вот так – с бухты-барахты – оно опять же
вредно для всех, а для отдельных, живучих индивидуумов, нет. Вот
и получается – кому Пицунда, а кому – пицун, кому – море, а кому
только чёрное. С тем и выходят из борьбы с жизнью одни на щите,
а другие – в нищете. Кстати сказать, им, то есть, ему, то есть,
массовому потребителю, очень полезно в этом смысле читать КНИГУ
О ВКУСНОЙ И ЗДОРОВОЙ ПИЩЕ – это сближает! Но тогда хочется спросить:»А
вот тем, кто в Кремле, им что – разве не надоедает красная икра,
не говоря уже о чёрной? (Вишь, у них в жизни тоже не без этой
полосы).Наверняка тянет иногда и нашей обыкновенной жареной картошечки
поесть? Живые люди – конечно, тянет. Как и нас, иногда тянет отведать
ихней обыкновенной икорки. Пусть и чёрной.

Вот и получается, что это делается вроде бы всем, но не каждому.
А при всей доступности материи для каждого – это не дано всем.
И если ты надумаешь выяснить: а как же, собственно?... То тебе
достойно ответят:

– Над вашим вопросом работают.

Хотя, само собой разумеется, тебя бы больше устроило, если бы
начали работать не над вопросом, а над ответом, потому что, понаторев,
уже знаешь, что над вопросом будут работать до посинения долго.
И, ежели пожелаешь заглянуть, проявляя нетерпение – как, мол,
идёт работа над моим вопросом? – то увидишь тех, которые, сидящими
с полотенцами через плечо и чай пьющими с кренделями и досужно.
И потная спираль не свивается над ними в многотрудных делах, как
над лесковским Левшой. Более того, заметив тебя, исказятся их
масляные хавальники в оскале и – в крик:

– А ну, закройте дверь, хулиганьё!

Эх, скучно всё-таки без Вадьки!... И потравить не с кем – не поймут.

А Щёголев, при всей своей алкогольной зависимости,юмор ценил и
понимал моё настроение моментально.

Устал я сегодня что-то. Нет сил встать и идти домой. И не работал,
вроде бы, а устал. Почему так? Видимо, устаёшь не только от работы,
но и от мыслей. Голова устаёт ворочать тяжёлые, горестные мысли.

Что это? Не может быть! Муха... Ну надо же – муха. О стекло бьётся
здоровенная муха, скорее похожая на крылатую жабу, чем на заурядное
насекомое. Господи, февраль – откуда? Да ещё такого размера. Небось,
с осени. Отогрелась и – вот она! Лупит своей башкой в окно, выламывая
его в весну. Ну, надо же: жгучий мороз и муха. Весна! Это точно
– скоро весна.

И всё же без Вадьки канудливо и скучно. Чёрт собачий! Есть в нём
нечто весёлое и неординарное, ещё с детства. Вот был бы он рядом
и между ними точно, как пить дать, состоялся бы такой диалог:

– О-о, а вот и наша старинная знакомая!

– Кто же это? – Вадька поначалу, обыкновенно, деланно насуплен.

– Муха.

– Муха? В феврале!

– Да, муха. Да, в феврале.

– И, несмотря на радость встречи, придётся её всё-таки убить.

– А жаль – день начинался так тихо, так мирно...

– Да, жаль, но ничего не поделаешь: она своим появлением сказала
всё, что хотела. Теперь слово за нами. И я говорю: её следует
убить уже за одно то, что она вынуждает меня,забыв профессиональное
милосердие,стать палачом.

– И что ещё страшней, заметь, забыть клятву Гиппократа.

– Ну уж про мух в ней ни слова.

– Тогда твоя совесть перед общественностью чиста – бей!

Виктор рассмеялся.

Он вспомнил с каким энтузиазмом, в конце 40-х годов, они вместе
с пацанами их двора выходили из кинотеатра «Эпоха» на слепящий
свет улицы, после неизвестно какого по счёту просмотра «Александра
Невского» и шестилетний Вадька, не в силах сдерживать захлёстывающие
его эмоции, хватал палку и, представляя себя ратником, нёсся домой
с картавым криком: «За Г`усь!». Выражение его лица при этом было
таким, каким явилось в воображении.

Перед его отъездом они вспоминали те времена.

– Слушай, Витька, а правда мы на себя всю жизнь невероятно похожи.
И походить-то нам, кроме как на своих родителей не на кого, но
в сущности мы ведь почти не меняемся. Вот, бывает, идёшь по улице,
смотришь – гусар идёт, усами дорогу метёт. Рулит пупком по маршруту.
Пузень-гармозень, лыска, второй подбородок – всё чин-чинарём и
вдруг... Батюшки светы! За всем этим явственно прозреваешь былого
Жорку Заборницкого. Мы с ним в детсад ходили.

– Тогда он «очагом» назывался. У меня дворничиха, баба Зоя, всё
спрашивала: «Витя, у вас в «очаге» опять карантин?».

– Верно-верно. А помнишь,Витюха,как мы с тобой за хлебом ходили?
Очередь – от Главхлебовского магазина и аж до нашего дома была.
Народу – тьма-тьмущая! И был случай: ты, в задвигавшейся толпе,
боясь, что тебя сомнут и задушат, какую-то тётку за зад укусил.
Ха-ха-ха!...

– В 48-ом это было. Ростом ещё мал был и голова – на уровне людских
задов. Стали давать буханки, толпа зашевелилась и меня, дурака,ещё
не знавшего, что такое давка, притиснули до удушья. Я запищал
да не до меня всем было. И тогда, в толчее, я со слезами чью-то
ягодицу в зубы и прихватил. Баба взвыла, а я полез-полез от страха,
что меня побьют, под ногами. И, пока передние оглядывались на
вопли задних, я вылез у прилавка и отсчитал деньги за хлеб. Было
дело!

Виктор засмеялся. Такое и не вспомнить! Какое простодушное время...

А вот ещё что было. Пошли они с мамой на базар. Мама стала в очередь
за картошкой, а он, не зная чем заняться, отошёл к наполненным
мешкам, которые были один на один навалены около торговавшего
мужика. В отличие от от других, тот почему-то вёл продажу сидя.
Но сноровисто. И тут Витькино внимание привлекла короткая блестящая
труба с резиновым набалдашником, как на дедовой палке, лежавшая
между мешков. Витька, заинтересовавшись, стал её тянуть и расшатывать,
всячески выворачивая с таким сопливым усердием, что не придал
никакого значения тому, что продавец стал дёргаться и крутить
головой во все стороны, не понимая, что с ним происходит. И в
один момент Витька дёрнул трубу так, что неожиданно и с удивлением
увидел, как торговавший картошкой мужик, вдруг повалился с табуретки
на землю и задрал одну ногу. Второй – не было. Вместо неё из штанов
торчала та самая злополучная труба, служившая дядьке протезом.
На одной ноге долго не устоишь и для удобства торговли он её пристроил
в мешках и невдомёк ему было, что кто-то начнёт лишать его протеза.
А пацану-то не видно: труба и труба, вся в таких ровных красивых
дырочках.

Представляя, хохотали тогда до слёз.

– Досталось, поди? – отдышавшись, спросил Вадик.

– Да уж, маменька дала нагоняй по всем правилам! И я ещё перед
этим подумал: набалдашник похож и у меня будет такая палка, как
у деда! Конечно, мама стала понуживать меня извиниться, тем более
дядька так жутко ругался – «оци, городскые, нэ як не воспитують
свойих бэсстыжих дэтэй!», что я наотрез отказался это делать.
Его на табуретку вся очередь сажала. А я в стороне ревел белугой.

И ещё вспомнилось (и тоже со смехом!) совершенно потрясшее его
в детстве событие. Однажды Вадька вышел на крыльцо в огромных
солдатских сапогах, пилотке и в майке, сплошь залепленной «орденами»
из ребристых жестяных бутылочных пробок. А когда он открыл рот
и обнажил в улыбке «золотые» зубы из конфетной фольги, Витька
– полный отпад! – остолбенел и онемел разом. Как, откуда? Он тfк
мечтал о них, что постоянно надоедал взрослым вопросом: когда
же у него вырастут, наконец, такие? А нравились они ему – безумно!

Вадька долго не чинился. Покрасовавшись с минуту-другую и насладившись
произведённым впечатлением, он тут же показал другу как надо пришпиливать
к рубашке пробки, продавливая её в них с той стороны пробочными
вставками, чтобы жестянки смотрелись «орденами», и накатал на
Витькины зубы, снятую со своих, пахнущую конфетами фольгу, для
верности прижав украсу уже ловкими на это пальцами.

Через мгновенье «орденоносец» Савельев, восторгам которого не
было предела, штыком встал на пороге своей квартиры и откозырял
маме, развернув перед ней геройскую грудь воина, вернувшегося
с победой, и ослепив её, пуская каждым зубом солнечного «зайчика»,
челюстями благородной желтизны. «Потрясённая» мама поняла всё
сразу и только руками всплеснула. А фантазёр Витька не мог успокоиться
до вечера и даже спать собрался в «орденах» и со вставными зубами.

Ах,годы... Годы – птицы! Вот оказывается куда улетаете вы – в
тёплые края воспоминаний».

... Пискляво скрипнув, дверь приоткрылась и в ординаторскую, прервав
интроспективное изучение жизни Савельевым, вставилось хитроватое
лицо сани-тарочки – Анастасии Карповны, которую поразило сосредоточенно-отрешённое
лицо и выражение глаз доктора.

– Виктор Николаевич, а вы чё... задумчивый такой?

Застигнутый вторжением и вопросом врасплох, Савельев, не вполне
завершив анализ своих мироощущений и не в силах тотчас отвлечься
от них, и потому всё ещё заторможенный, медленно повернул голову
и, глядя сквозь вошедшую, тихо ответил:

– А куда, собственно, спешить?

(Окончание следует)