Проза

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

5

А далее так.

Финский домик,в библиотечном чулане которого,вместо потрёпанных
сборников и подшивок излохмаченных газет, поместился попавший
в переплёт с причудливым тиснением двухтомник семьи Савельевых,
стоит под огромным тополем с кроной раскидисто-пышной, как россказни
старого прохиндея о былых похождениях. И не верится в это, да
вот оно – дерево жизни, которая вершилась здесь.

Был тополёк молод и проворен: рос и рос, тянулся каждой веточкой
к солнцу, молодцевато играл листвой, трепетал каждым килком перед
пернатыми щебетушками, окатывал себя ливнями и разрастался тенистой
сенью, а сейчас ни с места. Огруз, заскоруз свилеватым стволом.
И размахивая руками ветвей, предаётся лишь бесконечным болтливым
воспоминаниям. Он пошумел, повидал и всякое, и всяких, да и немудрено:
приключений на его буйную голову выпало – выше крыши! И вот свесившись
над ней, он наблюдает за обустройством на новом месте незнакомого
ему пока человека.

«Пожил, накачал себе из земли силушку,– думает, глядя на дерево
Савельев, – насмотрелся незнаемо чего и сколько. И вот у его корней
копошусь я.

Потом и меня не будет, придут другие. И он будет уже их образы,
имена и разговоры, как и ранее ушедших, отряхать вместе с прошлогодней
листвой, набираясь по весне новых впечатлений о мире. Потом снова,
без сожаления, будет бросать на ветер охапками жёлтые листья слов
о пережитом и утраченном, запечатлевая в годовых кольцах, коре,
комле, в тяжёлых, как мамонтовы бивни, могучих сучьях все треволнения
и своей, и вращающейся у ног его жизни».

Из-под крыльца выбрался заспанный Дружок. Сел, даже не встряхнувшись.

На морде – неудовольствие: и в воскресенье поспать не дают! Ему
мешают спать удары топора: Савельев готовит дрова на растопку
и носит их в оберемке в кладовку. Она, как войдёшь – направо и
довольно поместительная, шириной – на размах рук,а в длину, что
комната – семь шагов. Виктор уже определил место для тумбочки
с керогазом, намастырил стеллажи и отгородил место для топлива.

Пёсик, видя трудолюбие соседа, смилостивился и подошёл,виляя хвостом,
ближе и, не боясь отлетающих поленьев, заинтересованно вертя головой
так и эдак, смотрел на мелькающие руки и лезвие.

– Здоров ли, собахтан? Отсыпаешься после ночного дежурства?

Дружок опустился задом на землю, задрал ногу и застучал ею по
голове, выбивая блох. Потом наиболее цепких он стал, ощерясь,
выкусывать, дробно стуча зубами и протаскивая через них шкуру.

– Эх, Дружок, Дружок, старая ты псина... И блохи на тебе тоже
старые.

Все мы тут какие-то старые. Точно, как у Рокуэлла Кента на картине
– «Старый мир, старый дом, старый хозяин, старая лошадь». Да,
брат, собачий брат!

– вот такое длинное название, как и жизнь тех, кто уже стар.

Дружку эти рассуждения были также нужны, как и пятая нога, поэтому
он быстрёхонько изобразил из себя глухого и немого, и побежал,
подставив нос запахам, вдобавок закинув голову, как слепой.

Савельев, не сходя с места и сам того не желая, в курсе всех больничных
новостей. Всякий, кто проходит мимо, считает своим долгом облагодетельствовать
его хоть и маленьким, но известием, хоть и неприметной, а новостью.

А кое-чему он и сам очевидец. Ну, не свидетель же... Не судите
и не судимы будете! Он, как тополь, только вбирает впечатления.

По больнице сегодня дежурит Титков. Пётр Леонидович в ударе от
приезда сына, который наконец появился на территории. Больница
внимательно следит за тем, каков будет его первый шаг. И вот он.

Набирая воду из колодца, Савельев узнал от одной из поварих, что
отец привёл Валерку на кухню поесть. Представил и оставил. Парень
поел, поднялся, облизал губы и, взяв пальто, молча вышел на улицу.

– Ни тебе «здрасьте!», ни тебе «спасибо!», ничего! А за ним убирай,
– жаловалась она и докончила, – и это – сын врача! Вот уж точно:
паны наши – дребнэсэньки, а воши, як боб!

«Глухоголовое невежество, – думает про него Савельев,- в этом
– весь культурный уровень человека. Парень не хочет идти в армию
и приехал к папепсихиатру делать себе диагноз. «А это очень просто
делается, – комментировал «Титькины» проблемы Щёголев, – сомнамбулизм,энурез
и различные виды психопатий в армию не берутся!». И продолжал:»Я,
когда учился на военном факультете, наелся солдатской каши за
год. И захотел назад, к маме, которая мне сказала:»Вадька, ты
для армии - бедствие!».Мы были на режиме, и я удрал домой из казармы
через окно. Чтобы добраться до родного порога, продал по дороге
сапоги и домой явился в одних носках, перепугав родственников
своим дезертирским видом. И что? Мог попасть под трибунал, а мне
сделали статью по диагнозу п а т о л о г и ч е с к а я п р и в
я з а н н о с т ь к р о д и т е л я м».

Неужто есть и такой странный, немедицинского звучания, диагноз?
Оказывается, есть. Помнится, стало не по себе: в войну погибли
лучшие люди, а вот такие..., отсидев с «патологической привязанностью»
к маминой юбке, наплодили потом по своему образу и подобию,и творят
гадкое дело по растлению умов, плохо знающих психопатологию, но
прекрасно усвоивших, что приспособленчество - не самое худшее
дело. Эх!...».

Виктор на своей жилплощади (ну-у, это сильно сказано! Какая там
площадь? Так, «пятачок») умудрился разместить стол, шкаф, два
стула и две кровати! Одну бы, да на больничной вдвоём не улежать
– узка. Немало вещей, однако, так что – всё-таки жилплощадь!

Он возился и периодически, не вдаваясь в аналитические подробности,
вспоминал каким непроизводственным взглядом смотрела на него Анна
Михайловна. К чему бы это?

Дверь стукнула и на пороге появились два мальчугана приблизительно
одного возраста - лет десяти: рассохинский Ванюшка и ноздринский
Алик, беспрерывно гонявший с губы в ноздрю зелёную «гусеницу».

– Привет, мужики! Вам чего?

– Дядь Витя, а можно мы вам помогать будем? - спросил Ваня.

– Можно. Помогайте.

Пацаны сгрудились у вещей и стали их, перекладывая, рассматривать,
беря довольно лихо в руки. Савельев обратил на это ревнивое внимание.
Каждую вынутую они сопровождали возгласом – «ух ты-ы!», хотя ничего
необычного в тех вещах не было. Вещи и вещи, а им они интересны
тем, что чужие.

– Ух ты, вот это да-а! Kакие у вас книги красивые! Можно посмотреть?
– это опять Ваня.

– Можно. Только аккуратней, пожалуйста, – предупредил Виктор Николаевич.

«Иногда помощь в том, что не мешают», – с улыбкой подумал он.

Ребятня рассматривала картинки очень усердно. И прошло не так
уж много времени, как Виктор Николаевич вдруг услышал весьма громкий
и исключительно характерный, исходивший от молчаливого Алика звук,
который спутать ни с каким другим невозможно ни при каких обстоятельствах.

Не поверив своим ушам, доктор очень удивился, но виду не подал.
Хотя он и не ханжа, и прекрасно понимает, что с медицинской, что
с человеческой точки зрения, в жизни бывают разные обстоятельства,
вполне снисходительные, особенно в неудобной позе и тем более
у ребёнка, но мысль уже явилась неприязненная: до чего ж невоспитанный
мальчик! Ведь взрослый уже, а сдерживаться при людях не приучен.
А может он, бедный, больной?

Но в чём его болезнь? Да в одном: в социальной запущенности, в
родительской неухоженности. Так ведь у каких родителей! Это они
так – Вовян-болван, а она Тонька-дура, посмотреть же иначе: он
– врач, она – фельдшер и уже совсем другой разговор. Всё равно
вызывают раздражение беспризорные дети у безразличных родителей,
которые даже не обеспокоются тем, что их отпрыски целый день,
буквально, с рассвета дотемна по чужим хаткам шляются.

Да нет, так всё же нельзя думать! Ну чем же вот он, несчастный
ребёнок, виноват, что никому нет дела до него. Ногти грязные,
как у кочегара, волосы – патлами, из носа постоянно висит неподбираемая
сопля, гундосый, цыпки... А родители тоже ведь рогом в землю не
почему-либо, а из-за денег.

Кабы их хватало, мамы сидели бы дома да занимались воспитанием.
Блаженны верующие! Уже выросло целое поколение «записочных» детей
– тут не меры, тут реформы нужны. Это ж не дело, когда ребёнок
утром встаёт и читает на столе записку – «Каша в кастрюльке, колбаса
в авоське за форточкой. Купи хлеба! Мама». Иногда - «Целую. Мама.»
А вечером родители, придя с работы, читают на столе записку от
ребёнка – «Хлеба не купил, не привозили. Колбасу съела кошка.
Я поел у тёти Тани». Сам уже спит. Наутро новая записка от родителей...
Так и идёт воспитание – «по переписке» до выходных дней, когда
чадо наконец поимеет возможность глянуть в глаза папе и маме.
Правда, пьяные и потому, опять же, плохо видящие. А его бы погладить,
прижать, приласкать и поцеловать бы надо. Человек души и тепла
от соприкосновения набирается. Расчёсывает ли вихор мамушка, ноготки
ли стрижёт,губами ли лба касается – не горяч ли?, поглаживает
ли ножки – мои резвые да гладенькие! – всё это гениально мелочное,
созидающее величество человеческое. Где оно всё это ныне?

Где?!...

Тьфу на автора! Оторванный от грешной земли сидит на облаке и
тренькает, оболтус, на балалайке и босой ногой туда-сюда воздух
гоняет, а что там, внизу, у людей творится и чем они живут, ни
черта не видит. Глухарь!

Да и слеп, как крот. «А мы ведь университетов не кончали и с нами
тоже антимоний особых не разводили,мы воспитаны без слюнтяйства!
Наш девиз: не пищать! И чтобы «без вот этих вот...». Как знать,
как знать, но во многом старомодная фребеличка со всеми буржуазными
фиглями-миглями и дамскими причудами не уступит в мастерстве воспитания
выученикам наших педагогических ВУЗ`ов, которые сами воспитаны
на макаренковских огнеупорных доктринах. Эти методы также разнятся
между собой, как свет и тепло свечи, и огонь и железо раскалённого
шкворня. Из-за утраченного МАТУШКА и БАТЮШКА превратились в о
т ц а и м а т ь. Но ведь отец и мать - это в актах гражданского
состояния, а не дома. С учётом этого Минобр следовало бы переименовать
в М и н и с т е р с т в о п у т е й п р о с в е щ е н и я, а то
ведь не туда едем!

Между тем задумчивый Алик, нимало не смущаясь, продолжает потихоньку,
но очень даже слышно – как бы это поприличней сказать? – пускать
ветры.

Виктор Николаевич мог бы и дальше деликатно терпеть, если бы позволяла
обстановка, но уже через некоторое время в комнатёнке самым натуральным
образом становится нечем дышать от слезоточивой Аликиной задумчивости.
В ответ на замечания взрослого он глуповато улыбается и не прекращает
гнусность.

Виктор Николаевич решил положить этому конец и сказал:

– Знаете что, братцы, с удовольствием возился бы с вами и дальше,
но дела домашние... Извините, мне кое-что теперь самому надо будет
сделать, а вы пока погуляйте!

После ухода деток пришлось все двери держать распахнутыми и, проветривая,
крутить полотенцем.

Из отделения депеша: Титков, не в силах сдержать восторги по случаю
прибытия сына из бегов, уже основательно намарсалился, невзирая
на то, что дежурит и по сути - лицо в учреждении официальное.
Пьяным, он начал задевать всех больных. И если шизофреники никак
на него не реагировали, то эпилептики, как это обычно бывает,
возбудились скопом и кричали на него, как резанные. А одна из
них, Любаша Аркайкина, отчебучила ему:

– Хуже собаки! Псу скажешь «пошёл» и он уходит, а вас никак не
выпроводить. Отстаньте от людей!

После её слов они наскочили на него, дурного совсем, и стали пинать
и поколачивать. Впереди всех – Сарра, отделенческий милиционер:

– Сказали тебе: отстань от людей, значит отстань! Иди себе, иди
в своё дело. Нечего тут...

«Титька» отбивался, скособочив голову на здоровый глаз и, отступая
под ударами, декламировал известные вирши:

– «Мораль сей басни такова,
Што кодла зайцев
Ложит
Член на льва!»...

Отделенческие просят придти угомонить его. Что ж, придётся идти!

Да зачем? Вот он и сам идёт, весь заплетающийся и перехнябленный.
А глаза-то, глаза-то, одни глаза его чего стоят! «Один серый,
другой – белый, два весёлых гуся!». Шальные до беспардонности!

Подходя:

– А знаешь, Витёк, я ведь уже того-с, прилично пьян!

– Вы уже неприлично пьяны, Пётр Леонидович. Вам бы уйти с дежурства,
пока кривотолки не начались, а то ведь ненароком новый скандал
разразится. Вставит вам начальник «дыню» в анус и туго будет.

– Плевать!

– На базаре в таких случаях говорят: «Смотри, дядя, приплатишься!».

– А почему Вовке можно пить в рабочее время, а мне нельзя? Чем
я хуже?

– Он – «особа, приближённая к императору», а вам имя – миллион.

– Особа... Амёба! Да знаешь ли ты, что до твоего приезда сюда
он имел кличку «изжога»? Гарипов его, коросту, ненавидел лютой
ненавистью и частенько вызывал «на ковёр»,на котором, подобострастно
извиваясь, тот фиглярничал.

– Пётр Леонидович, дорогой, но вы ведь - не Вова, вот именно,
вы – не Вова по своему уму, зачем же вы так беззастенчиво надираетесь,
что о вас болтают всякое? Зачем даёте себя таскать по грязи? Встрепенитесь!

– Хороший ты человек, Савельев, и зачем только ты здесь объявился?

Пропадёшь! Ни за понюх табаку! Не Хасьев сожрет,так бабы закузюкают.
Ты вон Лидке Голутвиной как нравишься – умирает прямо! Уезжай
отсюда, пока ноги носят, куда глаза глядят, здесь – болото, здесь
таким,как ты – смерть! У фашистов был девиз: сила через радость!
А в нашей, вот в этой поганой, обстановке установленного режима,
который не легче фашистского, радость через силу!

6

Опять понесла зима заряды, запуржила, заметелила. Сечёт лицо снежными
колючками – глаз не открыть! Наглый холод лезет за воротник,шарит
под полой голодной побирушкой и, подначиваемый ветром, шалея от
безнаказанности, решается и на прямой разбой – начинает рвать
душу!

Идёт Савельев на работу. Идёт, преодолевая ветролом и нежелание
идти.

Навстречу с мусорным ведром некто, показавшийся знакомым. Присмотрелся
Виктор Николаевич... Амман? Да-да, Амман! Но изменившийся настолько,
что сразу его и не узнать стало. Молчаливый, сгорбленный, заторможенный.
Лицо сальное, маскообразное. Волосы, пересохшие и посёкшиеся,
пересыпаны перхотью. В движениях – машинообразность, роботность.
Изо рта бежит слюна и так, что утирая её рукавом, он промочил
его до локтя.

– Амман, ты ли это?!

– Я, доктор, – глухим голосом проговорил казах, поставив ведро.

– Возьми, пожалуйста, пусть будет у тебя,- Савельев подал ему
носовой платок, – что с тобой? Почему ты стал таким?

– Закормили аминазином с галоперидолом.

Желая знать подробности, Виктор Николаевич дождался пока тот высыплет
мусор и прошёл с ним в предбанник, в дежурку. Разделись.

– Ну вот, так поспособнее. Расскажи-ка, братец, подробно, как
твоё самочувствие?

– Кошмарные сновидения замучили. Вижу одно и то же: множество
трупов на улицах незнакомого мне города. И этот огромный город
– мёртв. Трупы лежат на безлюдных улицах в разных позах. Во множестве!
Их никто не убирает. Вы только вообразите такое себе! Дома, магазины,
учреждения, школы - всё пустое, вокруг ни души, ни звука. Город
– мёртв! И в этом городе вы, доктор, один... Вижу это я чуть ли
не каждую ночь в своём мозге также чётко, как будто в действительности,
наяву. Мёртвый город, доктор - это же ужас охватывает и содрогание!

– Тяжёлые сны. Болезненные, – согласился Савельев.

– Знаете, Виктор Николаевич, мне кажется, если меня скоро не выпустят
отсюда на волю, пусть ненадолго, хотя бы на время, я начну сходить
с ума. Я не смогу удержать себя: я стану бить стёкла и убегать.
Вообще-то мне немного лучше. Внешне я стал хуже, а вот люди сделались
добрее как-то. Или это только в больнице? А выйду и опять начнётся
прошлое отношение?

– Нет, Амман. В болезни наметилось послабление, а люди на самом
деле, не так злы, как нам иногда кажется в запальчивости.

– У меня иногда возникает ощущение, что я и не болен вовсе. Просто
у меня нет стройности мышления. И ещё заметил: мысли, которые
я проговариваю устно, мне не причиняют вреда, а те, что не проговорил,
которые остаются во мне, для меня - неизвестны. Но мысли донимают
всевозможные.

– Ты, к сожалению, болен, от того и с мыслями чехарда.

– Я знаю, я – шизофреник. Как я себе это представляю? Это болезнь
потери знаний. В голове - ни одной мысли! Человек не способен
мыслить, он способен выполнять только определённые, несложные
действия, элементарную работу. Что-нибудь приходится делать -
вот как мне сейчас, чтобы чем-нибудь отвлечься.

– От чего отвлечься? От мыслей, которых нет?

– Правильно, мыслей нет, но голова постоянно перегружена ими.
Поэтому нет ощущения отдельно приходящих и обдумываемых мыслей,
а есть тяжесть. И я думаю через несколько лет многие люди в Союзе
начнут терять знания. Если наше общество воспитало такого человека,
как я, то оно в своём прогрессе создаст нечто ещё худшее. Ведь
плохое тоже имеет своё развитие – «дурной пример заразителен».
Боюсь, не заразить бы нам этим всю планету, раз это болезнь. Но
пока мы должны спасать свой народ, чтобы не оказаться в порабощении
Западом. А то ведь, смотрите, какая странная картина получается:
мы все годы Советской власти заявляем, что капитализм – загнивающий
строй,а сами при этом стараемся его догонять и перегонять. Кричим,
что Америка – растленная страна и одновременно боимся потерять
её из виду, ориентируясь на тот уровень жизни. Нас уверяют, что
Америка – это мир безнравственной и безжалостной эксплуатации
людей с развратной моралью секса, насилия и жестокости, что он
– этот жуткий мир капитализма - вообще катится вниз по наклонной
плоскости, а сами при этом, как бывало и раньше, и до раньше,
намерены его догонять и даже перегонять... Чушь несусветная!

– Да, и глупость очевидная. Где же логика?

– Это – государственная глупость! А логика в том, что наша страна
должна идти пусть своим, но общим, продуманным всеми, путём. Ещё
царь Соломон, человек неглупый, предупреждал: умный, будь внимателен
к своим путям! Только дурак крутит головой по сторонам.

– Что ж, мудро. Вполне в духе Соломона.

– Против такого царя в голове никто, думаю, даже самые гранитные
коммунисты возражать не будут.

– Уверен,что будут. Коммунисты привержены всё-таки одной марксистсколенинской
теории. А эта фраза отдаёт монархизмом, – пошутил Виктор Николаевич.

В процессе разговора речь Аммана сделалась более последовательной
и упорядоченной.

– Лучше толковый монархизм, чем бестолковый коммунизм.

– Я бы так безапеляционно не высказывался, но будучи руководителем
– политику бы кое в чём изменил. Хотя, так мог бы высказаться
каждый! - при этом Савельев вспомнил с каким всегдашним осуждением
отзывался Николай Павлович о том, что американцы, якобы, гордятся
тем, что у них – «сколько людей, столько же политик и столько
же философий». «А вот наш народ, – с гордостью отмечал папа, –
тем и силён, тем и спаян, тем и непобедим, что имеет одну философию
и имеет одну партию, которая проводит в жизнь единую по отношению
ко всем политику! И с теми, кто думает иначе, нам не по дороге:
пусть живут и думают, как им хочется. Потому-то у них там то безработица,
то кризис. А нас ведёт одна идея. И ведёт, надо заметить, без
шараханий. А политика – кто в лес, кто по дрова - нам уже известна,
она до добра не доводит. В строю не ходят вразнобой. Это ведёт
к расколу и фракционности. Наша партия уже пережила период ерунды
и сделала необходимые выводы: сила – в спайке!».

Изо рта Аммана, накопившись, потекла струйка слюны, и он подобрал
её платком.

– Извините, доктор, мне трудно говорить. Хотя и понуживаю себя
это делать. И думать заставляю себя, чтобы не оскотиниться. Вот
здесь, – он полез за пазуху и достал кипу записей, – все мои мысли,
которые, правда, при одном виде бумаги куда-то исчезают. Возьмите,
пожалуйста! Может вам будут интересны мои соображения. Я вам доверяю
и поэтому прошу вас: возьмите!

Он подхватил мусорное ведро и, сутулясь и шаркая ботинками без
шнурков, пошёл к выходу.

На досуге Савельев развернул листы, а их было множество, и принялся
читать.

«Трудно начать. Но с чего бы ни начать, главное – сказать правду!
Сколько же, однако, усилий, мучений и раздумий требуется, чтобы
решиться сказать правду! Впрочем, иногда это жестокая необходимость.
Дальше катиться бездумно или авантюрно, или подло, потому что
некуда. Сейчас ещё вариантов много и следует выбрать абсолютно
точный, без ошибок. Единственный! Если же такая возможность в
религии, было бы грешно её не реализовать.

«БОЯН БО ВЕЩИЙ, АЩЕ...». Слово о полку Игореве.

Глупо и бесчестно было бы только наблюдать за развитием событий
в стране, в отдельно взятом государстве, не представляя что происходит
в мире, на планете, в космосе и во Вселенной вообще. На этот счёт
имеется чудесная, прямо-таки универсальная по своей сути средневековая
иллюстрация: монах, Фома Индикоплевс, заглядывающий за грань небесной
сферы, где ходит вся мыслимая планетарная механика и двигает жизнь.

«ЗРИ В КОРЕНЬ!». Козьма Прутков.

Мы часто полагаем, что любовью мужа к жене, родителей к своим
детям, людей к Природе и граждан к своей стране исчерпываются
различные естественные формы любви. Но в этом кратком, в любом
случае, списке отсутствует самая фундаментальная из всех форм
страсти – Биосферная Любовь, то есть, биологически-астральная,
которая расщепляет и низвергает один за другим элементы и соединяет
их в новое целое под напором расширяющейся до бесконечности Вселенной.
А расширяется она, беря за исходное близость. Следовательно, близость
– космическое чувство. А удаление близких - распространение, рассеяние
любви в мире. Разве не тому свидетельство полёт ЧЕЛОВЕКА в Космос
вообще и высадка ЛЮДЕЙ на Луну, в частности?

«ЖИЛ-БЫЛ ЧЕЛОВЕК». П.Тейер де Шарден.

Прародительница Жизни – Мысль. Она рассеяна во Вселенной в самых
разных формах. Демокрит прав: всё сущее состоит из атомов, из
одних и тех же элементарных частиц. Высшее выражение мысли – жизнь.
Вершина живого – Человек. Возможности мозга совместно с нервной
системой, исполнительницей, безграничны. А планета Земля – одна
из многих форм реализации мысли.

Доказательством – гениальная мысль Демокрита.

«НИЧТО НЕ ЕДИНСТВЕННО В СВОЁМ РОДЕ». Расхожее.

Это постулат. Ничто не единственно в мире. Доказательством этому
– понятие бесконечности. Поэтому ничто не единственно в своём
роде, ибо, если оно единственное, значит оно последнее и значит
до этого оно было числом более одного. А может ли первое быть
единственным? Может. Но раз оно первое, значит оно готовится к
серии воспроизводств, ибо единственность – это точка. Всё, что
превосходит точку, есть многообразие проявлений жизни. Точка –
конец всему и не только фигуральный. Точка – предел бесконечно
малому. Следовательно, единственность = пределу бесконечно малого.
Почему же политики ратуют за единственность своих доктрин? Алогизм.

«ДВУЛИКИЕ ФАНФАРОНЫ, ОПУСТИТЕ ВАШИ ФАНФАРЫ!» – говорю Я.

Откуда ж взяться здоровым поколениям, если мы так жутко живём?!
Ответственным работникам планеты Земля ведомы все варианты бедствий,
которыми грозят Человечеству мракобесы от науки.

Они либо молчат о них, боясь расстаться с должностью, либо говорят
себе под нос, чтобы их попросту не сочли за молчащих. И в том,
и в другом случае их поведение бесчестно и даже бесчеловечно,
так как положение грозит усугубляться, если не будет принята во
внимание необходимость соблюдения мер уважения не только к живущим
рядом с нами, но и к тем Цивилизациям, которым далеко не безразлично
что и как будет дальше происходить с Солнечной системой. Они,
то есть, эти цивилизации, безусловно есть в ближайших к Земле
жизненных поясах. А точнее – поясах Жизни. Мы, с нашей трудовой
деятельностью, становимся опасны уже не только для себя. Те немногие
межпланетные станции, которые ушли безвозвратно в безграничные
просторы Вселенной, подвергаются ими анализу с точки зрения наших
намерений. И потому американцы должны оставить свои хамские притязания
на Луну, пытаясь организовать Общество (типа концессии) по её
разделу, якобы, для научного исследования. Об этом факте писали
газеты. Достигать первым ещё не значит иметь право на исключительность
пользования.

«ТОРГ ЗДЕСЬ НЕУМЕСТЕН!». Слова Кисы Воробьянинова.

Желания установить связь с гуманными поясами Жизни – мало.

В различных произведениях искусства, которые, как известно, партийны,
нас декларативно призывают к единству, уважению друг друга, общению
наций и в качестве примера приводят встречу на Эльбе. Скольких
же пришлось убить, чтобы такая встреча состоялась? Это ли не плата
за гнусность лозунгов. Некто говорит:

«Как мне жаль тех, кто погиб Девятого мая!».Глупец! Он думает,
что война идёт от звонка до звонка. Так только в тюрьме сидят.

И то, сначала совершают преступление, а отсидев, никак не могут
устроиться в жизни. Глупец! Война между людьми идёт всё время,
то большая, то меньшая, то в мире, то в квартире. И жалеть ли
одних тех, кто не дожил до часа Победы, если вчера хулиганы содеяли
зло и, кажется, убили кого-то. Или, известно, что ни один народ
в мире не желает войны.А войны тем не менее происходят. Значит
это кому-то на руку! Кому? В этом смысле я бы к двум классическим
русским вопросам «Кто виноват?» и «Что делать?» добавил бы третий,
звучащий, как ответ - «Кому это выгодно?». Если невыгодно простым
людям, значит выгодно политикам. Или их жёнам. Значит долой политиков!
И тогда ни один народ не будет желать войны. Но жены политиков
едва ли не большие политики, значит... Нет, нет, с женщинами воевать
– последнее дело, даже если они амазонки.

«НОН СТОП! ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, НО КАК?...». Вопрос жизни.

Первая и основная причина выхода на связь с Гуманными Пояса ми
Жизни в том, что мракобесы от науки решили исказить генетический
фонд планеты, пустив в производство самое ужасное оружие – биологическое.
Ещё один изуверский вариант предполагаемой гибели Земли – это
разрыв озоновой оболочки ядерным взрывом на границе с атмосферой.
Инициатива здесь, кажется, за французами.

Во всяком случае мне об этом говорил сосед по наблюдательной палате.
Да при чём тут французы? И русские тоже хороши. К чему необъятные
ядерные арсеналы? Что это ещё за гонка вооружений?

Для чего, собственно, многократные запасы смертоносного оружия?

Разве мало убить один раз?! Один раз убить одного может быть и
достаточно, но многих, по мнению немногих,следует убивать много
раз. Если разооружение – идеал социализма, то гонка вооружений
есть свидетельство тому, что об истинном социализме пока и речи
нет. Всем учёным мира (да и вообще всем живущим) вполне понятно,
что Солнечная система, движущаяся в пространстве и времени, неоднократно
подвергалась опасности нарушения многих констант, с таким трудом
выявленных сильнейшими умами Человечества и приведёнными в равновесие
ценой ещё больших усилий и затрат. И не проще ли было бы сохранить
этот покой,который нам может перестать сниться?

«ЧЕЛОВЕК – МЕРА ВСЕХ ВЕЩЕЙ». Сказал Протагор.

Ну и судьба у него была. В молодости – носильщик, он изобрёл хитроумное
приспособление, облегчающее работу. Его заметил Демокрит, отец
атомистики, сказавший, что от мудрости получается три (плода):
хорошо говорить, хорошо мыслить и хорошо делать. Он обучил Протагора
и сделал из него софиста. И тот, благодаря философии, заработал
денег больше, чем Фидий. Впоследствии был изгнан из Афин и утонул.
Пошлый скажет:»Вот и конец его философии!». Я же считаю, что с
этого момента его философия только и стала работать. А развитие
науки позволяет правильно добавить и от всех нас, что ЧЕЛОВЕК
– МЕРА ВСЕХ ОТКРЫТИЙ, ДОСТИЖЕНИЙ, ТЕКУЩИХ ЗНАНИЙ И ОТНОШЕНИЙ ДРУГ
С ДРУГОМ КАЖДОГО.

Принцип: цвет крови один, планета одна, а в конечном счёте он,
как биовид, суть мера отношений не только с видимой живой и мёртвой
матушкой-Природой, но и со всей Солнечной системой, включая высокоорганизованные
миры Вселенной. Тот же П.Т.Шарден говорит:»Разумеется животное
знает.

Но безусловно, оно не знает о своём знании». А мы? На сегодня
ясно, что мракобесы покорили мысль и узурпировали идею. Это не
требует доказательств, поскольку, если бы не была бы покорена
мысль, мы бы жили по уму. Наш же ум – смолк! И задушила его система
тоталитарного государства. Ведь все эти лжеучёные и наукообразные
не могут существовать сами по себе, они существуют в угоду. Они
существуют потому, что в них потребность.

Они – планктон, криль для политических китов. Каковы они сами,
такую создают они и науку. Наука в угоду. Не они нуждаются в науке,
а наука в них, так как наука в таком государстве – это уже тоже
не наука, а политизированный инструмент познания. Не объективного
познания, а того, которое необходимо. Нужда ли в той науке,которая
противоречит партийным установкам? В этом смысле партия - Крон,пожирающий
своих детей! За примером далеко ходить нет надобности. Ленин вывел
на партийный небосклон людей-звёзд: Камо, Бухарина, Дзержинского,
Кирова и т.д., список можно продолжать бесконечно и закончить
самим Сталиным, которого разоблачил Хрущёв. И что? Партия их всех
беззастенчиво сожрала. Да-да, а Сталин - самая логическая и нелепая
жертва той машины, которую большевики так безоглядно дружно строили,
а двуликие в то же время разрушали изнутри. Таким образом, партийная
система тоталитаризма лженаучна, она приводит к абсурду. Наука,
которая не служит научным целям, наукой не является – вот так,
хотя и звучит немного по-детски. Истинная наука свидетельствует
в пользу того же. Астрофизики знают, что «чёрные карлики» – это
бывшие гигантские миры, погибшие под влиянием процессов сжатия.
Это результат большого несчастья, а если принять во внимание,
что каждый Человек - та же Вселенная, то становится понятным,
что жертвами катаклизмов становятся не только простые люди,но
и звёзды. Мы же становимся черней и мельче самых «чёрных карликов».

«ГЛАВНОЕ ВВЯЗАТЬСЯ В ДЕЛО, ПОТОМ БУДЕТ ЯСНО». Бонапарт.

Начнём с религии. И кончим ею. Известно, что религий, основных,
четыре: иудаизм, христианство, ислам и буддизм. Кроме иудаизма,
во всех религиях фигурируют представители рода человеческого -
Иисус, Магомед и Будда. Не вызывает сомнения, что это были реальные
люди, ставившие перед собой реальную, как им казалось, задачу:
объединение всех людей. Возникновение этих религий не означает,
что язычество перестало иметь силу, значение и знание. Язычество
– ближе всех существовавших в дальнейшем религий стояло и стоит
к знанию Природы, непосредственному контакту с её силами. Однако,
оно было обречено, так как каждый человек стремился в своём общении
с идолами доказать несостоятельность именно такого же человека,
стоящего рядом. Необходимость противостоять силам Природы спаивало
людей в большие группы и вопросы выживания стали решаться коллективно.
Человек стал отходить от Природы, с которой общался напрямую через
идолов и на их место пришли посредники, обликом и подобием люди,
но в сущности – божества. Язычество сохранилось только в отдельных
регионах планеты – у австралийских аборигенов, у бушменов Африки,
у туземцев Крайнего Севера, на острове Пасхи, а из цивилизованных
народов – в Японии, в виде религии с и н т о. Так вот, язычество
потому потеряло своё влияние, что в отличие от него прочие стали
проповедовать человеколюбие. Язычество культивировало поклонение
силам Природы, а Человека ставило в ничто. Приносило его в жертвы.
Язычество стало устрашать. То есть, оно устрашало и раньше, но
человечество-то цивилизовалось.

«Больше любви,– говорил Христос,– ближе к Богу!». Однако, что
до сих пор вызывает удивление у всех народов, так это невозможность
объединиться. Казалось бы, чего уж проще – жить в мире, согласии
и уважении. Ан нет! Кто-то из писателей, точно не помню, то ли
Куприн, то ли Бунин написал самый короткий рассказ:

«Всё шло естественно до тех пор, пока человек добывал еды ровно
столько, сколько мог съесть за один раз. Как только он стал добывать
пищи больше - человечество пошло не в ту сторону».

Колоссальное заблуждение, которое наиболее близко стоит к истине!
Именно в этот момент происходит выделение Человека из животного
стада и возникает сознание. И речь, собственно, идёт об организации
Общества. Выполнив свою социальную задачу, религия в своих основных
направлениях ныне зашла в тупик, поскольку общество в своём развитии
пошло дальше религии, оторвалось от неё и стало браться за осмысливание
проблем, которые только религией объяснить трудно, то есть, таким
образом создались предпосылки для создания новой религии – марксизма-ленинизма,
а посредниками теперь стали выступать Маркс, Энгельс, Ленин. Был
и кровавый апостол Сталин, был и юродивый Никишка, который паясничал
от боязни той тени, что маячила у него за спиной. Он не мог вести
себя иначе. Роль,которую он играл при закрытых кремлёвских дверях,
начала исполняться принародно. И нечего его ругать и ждать было
от него чего-либо иного: он был тем, чем он был - «человеком,
который смеётся», изуродованным той системой, что гримасу плача
превращает в смех. Явился Брежнев - новый Владимир Святой – и
сбросил его. Точнее, не Брежнев пришёл - время пришло. Придёт
время и новых идолов тоже свергнут. Всех до последнего. Во славу
новым Богам!

Я – атеист и верю только в единого Бога - Мозг Человеческий и
только в один вид религии – Политику, во имя неё уничтожаются
старые Боги и выдвигаются новые. Вот и ответ на мой вышеприведённый
вопрос «Кому выгодно?».Но тогда рождается новый вопрос – «Кто
пришёл?».

Может быть я это всё изложил не вполне убедительно и Достаточно
плоско, но моя совесть уже успокоена тем, что я излагал вполне
убеждённо. Я сказал».

Вот так маниакально-депрессивный психоз! Не говоря уже о шизофрении.

Вот так голова, что бы там ни было. И где - в психбольнице!

Поистине, на всякого мудреца довольно и аминазина!

7

Перебрался Савельев на новое место, расположился и живёт уже в
своей (хоть и маленькой, а своей) комнатёнке. Радуется жизни и
тому, что он вдоме один: никто ему не противоречит, ничто не мешает
ходу мыслей, никому не надо себя объяснять и вымучивать ни перед
кем, подлаживаясь под настроение бок о бок живущего. Сопредельно
живущего... Вот так стало теперь. А давно ли души не чаял в жене?
Счастлив был видеть рядом. Но вот – может и не скучать по ней.
Более того, нет её – и в душе чувство облегчения. Он стал безнадёжно,
хотя и самонадеянно верить, что «пилка Джигли» – Антонина, как-то
самоустранится из его жизни. Как? Он не знал. Ну, скажем, уедет
к маме.

И он заживёт снова вольно и весело, сам себе и собственной жизни
хозяин.

Так решив, он отрешился от неё. А невольное одиночество, несмотря
на весь сумбур мыслей, принесло ему душевное равновесие.

Рассохин предупредил Савельева о том, что едет в райцентр и тот
отпросился у Хасьева на два часа раньше, в машину и – к жене.

Встреча с ней, как обычно в последнее время, была без радости.
А настроение после встречи совсем безрадостное.

На обратном пути взяли в городе вина и водки. Костя предложил.
Виктор согласился.

– Вот так – порядок! Всё. Ничего не забыли? Нет? Тогда – вперёд.
«Давай, космонавт, потихонечку трогай и песню в пути не забудь!», –
замурлыкал Костя и, глянув искоса на соседа, не стал продолжать.
Мы все – стихийные психологи, но шофёры в этом отношении поразительно
сметливый народ.

Домой ехали – всю дорогу молчали. Рассохин со своими мыслями.
Савельев со своими. Он вновь прогонял в памяти разговор с Антониной,
уже занудившейся от больницы и хотевшей домой, хотевшей устроенности,
хотевшей определённости и ещё много чего хотевшей, но имевшей
так мало от непонятного по её понятиям в своих устремлениях мужа,действия
и рассуждения которого - были действиями и рассуждениями эгоиста.

– Я не хочу ребёнка! – наконец сказал он ей напрямую, – я не хочу
ребёнка от этой беременности.

– Я знаю, – ответила она, как эхо, – ты не хочешь.

– Не будет добра, если ребёнок на лекарствах.

А соседки по палате ей своё просвещение гнут.

– Мне вот одна женщина – через кровать от меня лежит – утвердительно
говорит, что ничего страшного не будет.

– И тебя каждый день эти профессора консультируют?

– Мне и врачи не советуют делать аборт, а ты, как будто не о своём
печёшься, настаиваешь.

– Поскольку о своём, потому и настаиваю. Выкидыш ни с того, ни
с сего же не получается. Значит какая-то причина была, раз он
начался.

– Я не выдерживаю с тобой в таком тоне разговаривать,– едва слышно
сказала она и пошла в палату, ссутулясь плечами и не попрощавшись.

Густо темнело. Клочковатые тучи шли на малых высотах. А на высоких
нотах – мельтешной посвист сквозняков за стёклами. Срывался снег.
В опалесцирующих конусах света от включённых фар он летел упруго
и режуще косо, без следа испаряясь в сумраке кабины, где-то перед
животом. Мерно гудел мотор. Рассохин неожиданно затормозил.

– Всё! Не могу так долго в молчании ехать. Давай дюбнем хотя бы!

– Да ты что, в пути?!...

– А что? Чего тут до дома осталось – шаг, другой!

– Ну, давай тяпнем, – нехотя поддался Савельев,– для сугреву.
А то ноги никак не учувствую, прям с пару сошлись. Дискомфорт
какой-то.

Без волокиты, по-походному, разложили у кого что было и Костя
налил полный стакан сначала Савельеву, потом себе. Выпив, в жгучей
благодати сделал несколько глубоких вдохов и отпускающе отрыгнул.

– Теперь совсем другой коленкор! А то засыпаю прямо на ходу. Не
бойсь, доедем нормалёк – трасса пустая, хоть зигзагом поезжай!

Прокрутившись на льду, колёса, дав малый юз, взяли трассу. Поехали!

– А ты чего невесёлый такой? – решился Рассохин и с любопытством
посмотрел на Виктора Николаевича, – или с Антониной что серьёзное?
Небось, чуток отлежится, глядишь и вычухается. Просто так бабы
не умирают. Они боятся нас на кого-нибудь оставить, потому что
мы им ещё нужны. Как кошельки! – и засмеялся довольный, – а так,
кроме денег, какая от нас польза в доме? Ха-ха–ха...

«Зато мне более никто не нужен! - обиженно думал Савельев, – никто,
кроме моих родичей! Только ими я любим, ценим и понимаем. Но с
Тоней... Что за дикая метаморфоза? И в связи с этим такое неправомерно
огромное место в течение дня стали занимать мысли о ней. Голова
всё время жуёт и жуёт тему отношений. Какая-то у м с т в е н н
а я ж в а ч к а. Настоящая к а т о р г а у м а! Добро бы мысли
о жене были добрыми, как когда-то, а, следовательно, и не обременительными,
но сейчас... Я не хочу ни ребёнка, ни её, ни тем более ребёнка
от неё. Я с ней всё равно ни за что не буду, с этой женщиной –
существом недалёким и упрямым,опротивевшим мне настолько, что
я её видеть не могу. И не знаю, что дал бы, только бы исправить
свою ошибку, так дорого ставшую мне. Безрассудство, обошедшееся
в теперешние переживания. И зачем мне это? Зачем?! Чем я виноват,
ведь хотелось как лучше!... Дурацкую женитьбу я ощутил, как состав,
несущийся на всех парах, рывок стоп-крана. И никакого другого
от этого счастья, кроме скрежета тормозов и со второй полки –
лбом об пол! Почему приходится тратить силы и душевную энергию
на преодоление чужой инерции, на взламывание стены чужого противостояния?
Те силы, которые можно было бы приложить с пользой, я трачу на
никчёмность и на борьбу с тенью. Ну, равно слово, не без конфликтов
и с родителями,но с ними как-то всё доброжелательно и любые противоречия
– без антагонизма. Но, то - родители, а она мне после всего кто?
Кто она мне такая?!».

После водки Савельев стал размышлять в нагнетающей манере. А когда
он доводил размышления до абсурда или начинал чувствовать внутри
себя некий логический тупик, или реальную опасность преступить
определённые свои или иные этические нормы, то разом стряхивал
с себя весь морок размышлений, приводивший его в такое состояние.
Отрешаясь, он подобные сбросы воспринимал с облегчением и до следующего
раза эти мысли уже не беспокоили. Его нельзя было обвинить в чрезмерной
рассудочности в отношениях с людьми, более того, он принимал в
себя людей очень раскрепощённо и нисколько не был предвзят в суждениях,
то есть он был далёк судить людей по принципу «только так и никак
иначе!».

Но если кто-то по его наблюдениям начинал набирать отрицательные
результаты по оценкам, он для себя этого человека элементарно
«занулёвывал». Того для него не становилось. Был человек и нет
человека. Зеро! Чаще всего это имело место в тех случаях,когда
люди начинали обнаруживать такие личностные качества, которые
он ненавидел в себе и вытравлял всеми возможными способами. Наибольшую
неприязнь у него вызывали безалаберность, необязательность и лень.
Вольно, однако, всем рассуждать на отвлечённые темы. А когда дело
касается собственной жены – как «занулевать»? Что делать, если
отношения с первых же дней приняли не партнёрский, а сопернический
характер и не во всём по твоей вине? Что делать, если и ты, и
твоя половина – лидеры и уступать довольно сложно, потому что
каждый считает виноватым другого? А если уступить?... А почему,
скажите, это должен делать я? Ну хорошо бы родителям, братьям,
а она кто? Чужой, чуждый мне человек, который пытается захватить
власть надо мной, отторгнув близких. Так ведь она – жена! Да какая
она жена.

Жёны разве так поступают? Это же не семейные отношения, тихие
и спокойные с взаимопониманием, как мечталось, а какая-то шахматная
партия, где, если ты. не навяжешь противнику свой стиль, то будешь
играть всё время чёрными и так, что непременно получишь мат. Да,
но ведь я был совсем далёк от мысли противостоять. Это ж не семья
уже, а чёрт знает что такое! Да и вообще, я прихожу к выводу,
что семья - это полигон, на котором не просто разыгрываются кровавые
семейные баталии, но и отрабатываются, подчас, самые зловещие,
самые жестокие и бессердечные формы отношений между близкими людьми.
То, что стесняются сказать или сделать по отношению к незнакомому,
в семье совершают так, словно только так и положено поступать.
Семья – союз безжалостных!

От чего такая нетерпимость и непримиримость? Да от желания отстоять
свободу и независимость собственного «Я» любой ценой и от намерения
водрузить это претенциозно глупое «Я» на кумпол другому супругу.
Флаги на башнях – конечная цель! «Усерусь – не покорюсь!»- как
говорит Вадька. И как много разного стоит за этим: и культура,
и образование, и совестливость, и склонность к рефлексии, и семейные
традиции, и опыт старших, наконец. А самое главное, что это всё,
разное в разных семьях, в одной такой уклон и уклад, в другой
– другой, перекашивается вообще, если семья расшнуровалась, как
это случилось у Савельевых... Господи, дай мне свободу!».

Ах, как сильны мы задним числом, как мы умны потом, как говорят
французы, уже на лестнице! Сегодня делаем, завтра переделываем.
Сегодня строим, завтра перестраиваем. А где же наша голова вчера
была? Спроси любого: когда ты это совершал, то был в здравом рассудке
и в твёрдой памяти, соображал что делаешь? Так ведь и обидеться
может! На самом же деле, почему вчера свадьба, а сегодня развод?
Ты что, женился в невменяемом состоянии? Или был беспощадно глуп
по отношению к самому себе? Да нет! Вроде бы и разум на месте
и головы никто не сносил, и не лиходей сам себе, а что ж ты сегодня
открещиваешься от вчерашнего и клянёшь его: где мои глаза вчера
были? Любовь зла?...

Человек непоследователен. Это раз! Второе, непреложное, в том,
что сегодняшнее - враг вчерашнему. И в-третьих, мы, люди, натуры
увлекающиеся и нам хочется к тому, что мы уже имеем, ещё чего-нибудь
добавить: повкуснее, побольше, получше и тому подобное. Никогда
людей не будет устраивать та жизнь, которой они живут. Они всегда
будут тянуться к жизни, которая им кажется лучшей. А лучшее, как
известно - гибель хорошему! Вот почему мы с такой лёгкостью расстаёмся
со всем, чему ещё недавно клялись и поклонялись. Новый день для
нас – новый Бог!

... Неожиданно из мрака и снежной кутерьмы вынырнул, вот – перед
капотом, выхваченный фарами, борт грузовой машины и размеренно
вращающиеся колёса. Ещё немного – и!...

Рассохин резко закрутил баранку вправо, больно ударяя Савельева
локтём то в плечо, то в челюсть. Он весь как-то аж поднялся над
рулём и вертел руками как бы наверху. Машину понесло скачками
в кювет и Виктор грянулся лбом обо что-то и рассёк кожу. Мотор
взревел и «Москвич», заглохнув, стал, упёршись бампером в сугроб,
который нагрёб перед собой от ужаса.

Седоки переглянулись и молча, будто ничего и не случилось, вытолкали
машину на дорогу и, облегчённо вздохнув, поехали дальше. Вольному
– воля, спасённому - рай, а скаженному – круча!

8

Слава Богу – вот и больница! Прибыли. В гараже слили воду из радиатора
и пошли домой. По дороге, то ли, чтобы не молчать до безумия,
то ли,чтобы унять всё ещё колотившееся в горле волнение, Костя
ни с того, ни с сего начал рассказывать:

– Знаешь, Николаич, вы ведь все Маркушку боитесь,а мне он – по
солоп.

Плевал я на него! Он в своё время пытался Нюрку притиснуть,а она
ведь баба– не злобная и пасовала перед ним, перед начальником.
Ну и стала приходить домой и слёзы лить. «Ой, Коська! – кричит,
– не пойму, чё он от меня хочет, чегой-то привязался – спасу нет!».
Не утерпел я однажды - «Щас, говорю, я ему соплю на кулак намотаю!
Сразу станет ясно чего он хочет». Поймал я его да по шее несколько
раз-то и стукнул. И крепко.

– Да ты что! И чем же дело кончилось?

– На другой день Нюрку старшей в третьем сделали.

У колодца им встретился пьяный Ноздрин.

– А я уже...

Рассохин подвёл глаза под небо и с безразличным лицом обошёл его.

– Видно! – подтвердил Савельев, глядя в его застеклённые и увлажнённые
алкогольными парами глаза. Сам Виктор Николаевич был вполне твёрд
и в речах, и в ногах.

– Понимаешь, тут такое дело, – начал булдычить Вовян,– сегодня
провожали в отпуск Кирпонос – да ты её знаешь, Нина Терентьевна,так
мы уже в отделении по грамму взяли! А потом я захожу в кабинет
и вижу в моей тумбочке лежит бутылка водки. Подношение! Да, такая
традиция. Сам же её и выпил...

Так ведь не с кем! «Титька» заперся и пьёт дома с Валеркой, вас
нет, а больше не с кем. Как говорится, «гады немцы, убили брата
Тимошку и выпить не с кем!» А у вас на добавку ничего нет?

Савельеву, несмотря на дрековское настроение, не хотелось идти
с ним в кумпанство и выпивать. Не тем человеком был для него Владимир
Алексеевич.

И решив, что по давности с ним отношений Рассохин имеет больше
прав распоряжаться купленным спиртным, к тому же он – инициатор
выпивки, Савельев адресовал коллегу к соседу, подводя таким образом
Костину мечту – тихо выпить с ним вдвоём - под разгром. Он, как
и Рассохин, подвёл глаза под небо и с безразличным лицом, пожал
плечами и кивнул в сторону удалявшейся Костиной спины:

– Может Костя знает?...

Ноздрин, качаясь, обошёл Виктора и поспешил за Рассохиным. Сойдясь,
они некоторое время поразмахивали руками и по согласному кивку
Костиного чуба стало ясно, что выпивон придётся делить не на две,
как желалось, а на три части. Хотя это и был классический треугольник,
так сказать, общепринятая сбойка, но пить за одним столом с Ноздриным
– с души воротило! Впрочем, вдогонку всем событиям – это уже никакого
самостоятельного политического значения для Савельева не имело.
Плевать! «Сегодня буду пьянствовать, что бы там ни... Эх, мама
моя, видела бы ты меня сейчас, каков я! О нет, только не это!
Зачем ей, девочке моей любимой, знать такое? Это стыд! Это мой
стыд и позор, но я через это должен пройти, прости, мама! Тысячу
раз прости, но мне хочется себя самого, болвана, самому себе на
позор вывалять в грязи. И я буду пить с ними! Так мне и надо,
мучителю! Плевать!».

Виктор вошёл в дом и первым делом – к печке, подсыпать угольку.
Приоткрыл вьюшку. Задёрнул шторы на окнах.

Затопали ноги на крыльце и в комнату ввалился Ноздрин, протирая
очки пальцами с двух сторон. Вскоре пришёл Костя с тарелкой. В
ней – куски мяса из борща, луковица и три солёных огурца-хурдуна.
Ноздрин удовлетворённо потёр руки и засмеялся:

– Заодно и новоселье наше отметим, как хотели.

– А мы разве так хотели? – усмехнулся Савельев.

– А что, чем не нравится? Вполне... «Крепко спитая» компания!

То, чего не досказал Виктор, произнёс Костя:

– Мог бы и раскошелиться на новоселье! А то – сюрло в стопочку
и на тебе, оказывается это новоселье! Ты ж чего такой жмот?

– Да у меня Антонина сегодня дома.

– Ха, скесуешь – вот почему! Антонина ему виновата...

Владимир Алексеевич оскорблённо хмыкнул, но вслух не оскорбился,
ибо заветная порция, отпотевавшая в тепле, делала его смиренным.
Выкомаривать не резон: гордыня предшествует падению! Разлили по
первой. По первой ли?

Слово за слово, пьяный разговор о жёнах-бабах, о бабах-дурах и
о тех дурах, которые стали жёнами - «а то бы мы были счастливые!».
Выпили по второй. По второй ли? Ну, если мерять в бутылках, то
– да! Савельев пил мало - почему-то расхотелось и он наливал,
в основном, им.

Настроение у него было наплевательское. «Живём не в лад, не в
склад, а... и хрен с ним. Пусть теперь она (о жене) живёт и делает
что хочет, а я буду жить и делать то, что я хочу. Вот выпивать
сейчас не хочу и не буду!

Да и вообще, когда мотор идёт в разнос, все контрмеры только утяжеляют
взрыв. И я уверен, что дальше дела пойдут ещё хуже. Я – оптимист
и поэтому считаю, что если кто-то об этом думает лучше, тот –
пессимист, ибо видя истинное положение вещей, пытается успокоить
себя фантазиями, а это противоречит...».

Рассохин с Ноздриным, совершенно пьяные, анализировали характер
Хасьева, вроде бы, дотоле им неведомый. Костя кричал:

– Да ты сюда посушшай! Что ты мне долдонишь одно и тоже. Ты сушшай,
что я тебе говорю: он – сионист! А кто такие сионисты? Самые настоящие
бандиты и у них ненавись ко всему остальному щеловеществу. Что
же твой Хасьев?

Он – сволочь! Он – х у л и г а н г с т е р!

Заплетающимся языком Костя сплёл в одно два слова и получилось
весело.

Савельев начал хохотать. Костька и Ноздрин разом повернулись к
нему деревянными харями и, переглянувшись, поджали губы и недоумённо
пожали плечами.

– Психиатрия – наука древняя и тёмная! – первым подытожил этот
смех Рассохин, даже не почувствовав, что сказал, – что к чему
– сразу и не разберёшь!

– Ты чего ржёшь? – встрепенулся Владимир Алексеевич.

– Да так.

– Нет, ты скажи!

– Изволь. Вот, когда смотрю я на вас, пьяниц, как на бывших сперматозоидов,
мне почему-то делается весело.

Онемевший Ноздрин посмотрел на Савельева оловянными глазами новорождённого
и «ум (как сказано у Гончарова в «Обломове») никак не приходил
ему на помощь». В таком озверительном состоянии опьянения то,что
сидело за столом напротив Виктора никак не могло называться ни
Рассохиным, ни Ноздриным, тем более. А Владимир Алексеевич или
Костя вообще не укладывались в голове, поскольку сидевшее напротив
уже не имело имени.

– Сушьте! – сказал неожиданно Рассохин, а если следовать логике
вышесказанного, то - бывший шофёр Рассохин, поминутно падая ломающейся
в шее головой, – сушьте, мужики, я – в кондиции, ведите меня домой!

Отвели домой Костю. Потом Савельев пошёл провожать домой Ноздрина.

– Идём, вместе зайдём. Тонька при тебе ругаться не посмеет!

Здесь, думается, будет уместным отвлечься на недолгое время от
основной линии повествования с тем, чтобы дать штриховой портрет
взгальной жены Ноздрина, мамы Алика. Она уже появилась на наших
страницах и её появление вряд ли могло вызвать благорасположение.
Увы! То, что придётся рассказать сейчас, не изменит ни колорита,
ни черт, ни первого впечатления от её лица.

Кстати, оно более чем заурядно. Нет, нет! Оно по-своему не лишено
привлекательности и вместе с тем не обнаруживает ничего такого,
что останавливало бы взгляд. Подобного рода лица сотнями встречаются
в базарный день на «толкучках». И не то, чтобы это было лицо истинной
выжиги, деляги или аферистки – она для этого была мелка, хотя
нагловато выставленные глаза и приближали его по смыслу к этим
понятиям настолько, что любой, кто видел её впервые, отмечал про
себя: бадёрая бабёнка!

С мужем, северянином, а точнее, работавшим на Севере и в краткие
и редкие наезды нещадно лупившим её и Алика, она разошлась,и после
того, как тот в очередной, кажется пятый раз, гуляя с кем-то возвратился
с чем-то, бросила всё, устав мужественно сопротивляться его непрекращающемуся
«гусарскому насморку», подхваченному на приполярных сквозняках,
поднимаемых в голове подолами юбок бесчисленных шофёрских подруг,
собрала баулы и малолетнего Альку и двинула к югу.Развод её не
страшил: алиментов было более двухсот рублей.

С Ноздриным они познакомились в поезде – ехали в одном купе. Он
мчался от своей насточертевшей Валентины с небольшим командировочным
чемоданом и большой уверенностью, что «все бабы – одинаковы!».
Это было теперь его твёрдым мнением. Глянув на лицо Антонины,
он во мнении не умягчился, но про себя отметил: с этой – не пропаду!

В больницу они приехали уже вместе и в представлении всех были
изначально одной сложившейся семьей. Но их семья из трёх человек
носила три разные фамилии: Алик имел фамилию папы, предшественника
Ноздрина – Шичкин, а его мама, хоть и нерасписанная, но фактически
нынешняя жена Владимира Алексеевича – была Кизилык, а Ноздрин
оставался Ноздриным, с какой бы женщиной он ни жил. Про бедного
же Алика баба Тося сказала: «Чей бы бычок ни прыгал, телятка –
наша!».

В округе Тоньку все дружно и сразу невзлюбили. Во-первых, потому
что она, за своим до умору нескончаемым вязаньем, совсем не помнила
о мальчишке, который спозаранку и до ночи, холодный и голодный,
сопливый и неухоженный, хмыздал то с собаками по улице, то по
чужим огородам. И не из озорства, а в поисках съестного. А во-вторых,
за то, что когда бы и в чей бы дом она ни вошла, по любому поводу
её главным словом было слово – «ДАЙ!».

– Варя, у тебя перчик есть? ДАЙ!

– Баб Тося, хлеба чуток есть у вас? ДАЙТЕ!

– Дуся, я знаю у тебя всегда постное масло есть - ДАЙ!

– Тётя Нина, у вас соли немного не найдётся? ДАЙТЕ!

– Аня, ты мукой не богата? ДАЙ!

– Маргарита Васильевна, нет ли у вас крупы немного? ДАЙТЕ!

– Тоня, у тебя петрушка есть? А свеколка? А пару луковиц поищешь?
Ну тогда и полвилочка капусты ДАЙ? А то борщ хочу сварить.

И так без конца и начала, день-ночь на дворе, при любой погоде
– «дай то, дай это!».

– Да для этих людей в нашем доме кроме «здравствуй!» и «прощай!»
– ничего нет! – заорал однажды при Савельеве Вадик Веронике, –
что хочешь им говори, но чтобы этого «ДАЙ!», от которого с ума
можно сойти, я больше не слышал! Какая беспардонность, наглость
и нахальство, бескультурье и окраинность. Неудивительно, что в
пансионах этому не учили. Можно подумать, слушая это неукротимое
«ДАЙ!»,что у них в роду все были нищими до седьмого колена. И
вместе с тем, стервец Вова, когда начинает искать спички по карманам,
то из них деньги на землю чуть ли не пачками сыплются. Паскудный
взяточник!

Но зато всё, что попадало в руки к Антонине, требовало специальных
акций по вызволению. Взяла как-то у Савельевых прищепки – и без
отдачи. Месяц просили вернуть, наконец соблаговолила ответить:
«Да заберите вы их – они и не нужны мне. Чего разнылись?». Передал
через неё Виктор деньги жене в больницу, неделю не могли вызволить.
Если её попросить что-либо купить в райцентре (ведь, работая там,
она по сравнению с другими жителями больницы чаще там бывает)
и вручить при этом деньги, то ни денег, ни исполнения желаний,
хотя охотно соглашается оказать услугу, да ещё ободряюще так скажет:
«Давай, давай, о чём разговор!».

И всё вяжет. В руках мелькают спицы. В голове только спицы, а
в доме – одно вязанье. Под настроение стояли как-то по-соседски
все вместе, она и говорит:

– Собираюсь к зиме Алику будёновку связать. Что бы ему связать
ещё?

– Свяжи ему, раз он будет в будёновке, ещё шинель и коня! – с
улыбкой подсказал Савельев.

– И саблю свяжи! – на хохоте досказал Щёголев. И все хохотали
до слёз, так развеселила дурацкая вязаная сабля при таком сумасбродном
пристрастии к вязанию.

Вот вкратце абрис той, с кем не хотелось встречаться ни Ноздрину,
ни тем паче Савельеву.

Так на чём мы остановились? Ах да, на пороге Ноздринской квартиры.
Ну вперёд, мужики! «Барыня легли и просють!».

Антонина, уже переодетая в ночную рубашку, сидела под лампой-бра
в постели и вязала. Савельев вошёл первым, пожелал «доброго вечера!»
и совершенно смиренно произнёс:

– Полагаю, соседка, ты нас сильно ругать не будешь, узнав, что
мы слегка выпили?

– Ах, как вы мне все настоедренили! - прокричала Антонина и бросилась
лицом в подушку.

– Чего ты копыришься? – разозлился Савельев от необходимости доказывать
что-то ей,– ты же видишь – я вот, стою!

– Ты-то стоишь, а он на ногах не держится! – она подскочила, сев
и тыча пальцем в мужа, вибрировавшего в прихожей. Вовяна будто
жарой разморило, и он млел, держась за дверной косяк.

– Ну, как знаете...

– Иди, Николаич, иди! Мы тут уже сами,– Ноздрин сложил губы в
хоботок и, с присцыком сплюнув в угол, за штору, оплевался.

Савельев вышел на свежий воздух и пошёл к себе.

В доме, в этой распроклятой конуре, было уже беспощадно холодно.
Вот этим плохи «финские» дома: только что было жарко – пот с носа
капал, а через час всё тепло в щели утекло и печку приходится
топить непрерывно, кидая в неё, словно в паровозную топку. Но
сейчас этого делать никак не хотелось.

Было поздно. Было гадко. Гудела голова и на душе было также мерзко,
как в квартире, в которой воняло водочной отрыжкой и окурками,
раздавленными в тарелке. Стараясь не замарать пальцев, Виктор
Николаевич вытащил из полузастывшего соуса кусок мяса и, жуя,
стал бездумно смотреть в тёмное окно. За стеной волтузились и
визжали дети Рассохиных...

Вдруг на улице послышались крики и шум. Загрохотало крыльцо, захлопали
двери и в хату к Савельеву ворвалась зарёванная Антонина, таща
за воротник бессмысленного мужа.

– Вы пили вместе, так пусть он у тебя и ночует!

– А другого ты ничего не придумала?! У него есть дом – пусть идёт
к себе и там ночует. А мне он не нужен!

– Мне такой муж тоже не нужен, чтоб он сдох! Всё, хватит! Нажилась,
как за горелым пеньком! – Тонька орала не своим голосом.

– Да это – твой муж! Чего ты его ко мне приволокла, вся вопиюще
нервная?

– Он – не муж, он – гадючья говённость!

– Пошла к чёрту! – изрёк доселе безмолствовавший Ноздрин и, придавив
пальцем нос, высморкался на пол.

Это взбесило Савельева.

– У чёрта своих до чёрта! – отгавкивалась хабалистая Тонька.

– Ну ладно, не ори тут! Вы мне оба здесь такие не нужны. Он –
твой муж, а пить я его не заставлял. И если он пьёт, то он – уже
взрослый дядя и сам решает что ему делать. Так что, быстренько
вдвоём вон отсюда – не до вас! А то потом тоже будете заявлять,
что и вас с пути истинного сбивают.

Идите с Богом, меня свои заботы гложут.

Тонька, шарахнув дверью, вышла на улицу. Виктор с Вовяном вышли
следом.

– Ишь, помела... Она думает, что может мне приказывать, – еле
выговорил Ноздрин сквозь дизартрию,– ха, а я вот возьму щас и
– в город дёрну! В ресторан! Там меня всегда поймут.

Савельев стал его отговаривать от этого: холодно, пустынно, не
на чем.

И даже попытался придержать за локоть, но Владимир Алексеевич,
разъярясь остатками сумеречного сознания, вырвался из рук, ударил
Савельева в грудь – и больно! – и побежал по дороге из больницы
в темноту февральской ночи.

На пороге соседнего дома маячил силуэт Хасьева.

И сказал Зороастр: «Нужно быть морем, чтобы возможно было принять
в себя грязный поток и не сделаться нечистым!».

(Продолжение следует)