Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

После встречи Нового года прошла неделя.

Виктор, сколько помнил себя, всегда очень тяжело переносил «вторжение»
в новое время. Ждал праздника, радовался ему невероятно, однако
потом самым натуральным образом болел.

Накануне новогодних торжеств всё было полно ожидания чуда. Но
сходились стрелки часов на двенадцати, начинали играть и бить
куранты и весь мир – вот что ещё удивляло! – весь мир входил в
иное счисление лет, в иной временной порядок. При этом всё: и
лица живущих, и образы живших, и огоньки свечей, и блеск мишуры,
и чей-то еле слышный шёпот, и хвойный аромат, и ничего не значащие
слова и гитарный перебор – всё приобретало вдруг особый смысл.
И ускорение.

Прошлые радости и обиды, чаяния и разочарования, яркие окна домов,
квартиры, полные гостей, сидящих за столами или весело танцующих,
пустынные проспекты, большие и малые города, посёлки и просёлки,
какие-то вовсе неожиданные и случайные детали – всё под гремевшую
музыку кружилось перед изумлёнными глазами быстрей и быстрей и
под утро уносилось в никуда...

Происходившее в эту ночь становилось совершенно чуждым тому, что
сложилось и отложилось в голове в устойчивые за прошедший год
представления.

Сходила ночная тьма и наступивший день приносил чувство страшного
опустошения и, буквально, физического недомогания.

По улицам – безлюдье. Ветер гонит вдоль бордюров, по тротуарам
и пешеходным дорожкам обёрточные клочья, порванные афиши, обрывки
шаров, серпантин, отстрелянные трубки хлопушек, пробки от шампанского
и, словно запасливый пёс, подгребает всё это «добро» в укромные
уголки. Какая бы ни была погода, первого января у Савельева, как
и на улицах, была душевная стынь и дрянь.

Но приходит время – лучший лекарь – и в одно из утр душе легче.
Развиднелось! Кровь начинает пульсировать шумно и горячо. Силы
распирают мышцы, радость переполняет сердце!

А по-над Землей, порывом сорвавшись со старинного фронтисписа,
низко клонясь гривастой волошинской головой, мчит на вас от горизонта,
распростёрши крылья туч, Борей и, округлив шарами щёки, выдувает
всю прошлогоднюю дурь и рвань. Просветляется рань. Краски восхода
– великолепны! Грудь наполняется новым дыханием, а вся жизнь этим
новогодним попутным ветром. Фок и грот ставить и – вперёд и дальше
на всех парусах! Судно меняет галс, и вот оно уже на новом курсе.
И волны под ним совсем другие – расторопные и стремительно несущие
вдаль, и небо над ним совсем другое – с ясными, чистыми и развесёлыми
звёздами, и прошлое не вызывает страдания. Курс – фордевинд!

Впрочем, в Ольховке, несмотря на то, что год пошёл новый, дела
и дни тянулись прежним чередом. Отделения и сотрудники продолжали
жить в старом стиле. А некоторые новизны и вовсе не ощутили.

Хасьев уехал в суд. В какой суд? А неизвестно, но соображения
на сей счёт имелись. Анна Михайловна высказала предположение,
что его вызвали за «Москвич», который был незаконным способом
перепродан частным лицам.

– Что, больничный «Москвич»? Как можно?

– Без вас это было. Уж не спрашивал, сообразил.

– А деньги куда?

– Только себе.

– Ну, шельма! – Савельев недоумевал,– как можно так, государственную
собственность, за которую надо отчитываться, суметь реализовать
«налево»?

– Якобы списал, но на деле все знают, что это не так. Марк – ещё
тот махинатор! Ладно, «Москвич» «Москвичом», так ведь у него дома
ещё и холодильник «ЗИЛ» стоит, приобретённый таким же способом.
Сначала он его «выбивал» будто для больницы. Потом накатал на
него рекламацию – поломан-де. Его увезли как-бы в ремонт. А после,
когда начальство об этом забыло, сочинил документ, что холодильника
больница не получала. Конечно, «ЗИЛ» в психушке – это ж ни в какие
ворота не лезет! Проживёт больница и без «ЗИЛ`а». Тем более, что
холодильник в больнице есть – «Саратов». У него в кабинете, опять
же.

– Почему же, зная это, его никто не тряханёт?

– Вот вы теперь тоже знаете, тряханите!

– Да мне оно как-то...

– И всем так.

В очередное дежурство Савельева на кухне не работала мясорубка.
Не работала и конец! Не помогали даже электроспособности завхоза.
Оборудование было изношено в дым и не только на пищеблоке.

Вадим как-то сказал Виктору, что он Стеца называет про себя «стециалистом
своего дела», имея в виду его преимущественную занятость в своём
домашнем хозяйстве. Савельев посмеялся словам Щёголева и заметил:

– Тогда больничное хозяйство, возглавляемое им, без всяких натяжек
можно назвать «стециалистическим лагерем».

Возня с мясорубкой началась перед завтраком. Все, кто мог отличить
электропровод от электропривода, демонстрируя свои способности,
основательно и деловито копались в агрегате. Сам же Сидор Тимофеевич
время от времени выбегал на улицу и, поводя в воздухе пальцем,
вскрикивал:

– Ну ось же ж, ось вона – пишла фаза... Ось вона пишла – идэ,
идэ... А тут воно пюреплетаеться з нулём и опять – ось вона! –
пишла фаза.

И так, с поднятым пальцем, словно проклятая фаза стрекозой сидела
на нём, он с улицы вбегал на кухню, чтобы вновь погрузиться в
созерцание мясорубкиных внутренностей, чиненных не одним поколением
потаторов.

Виктор Николаевич успел сделать несколько общественно полезных
дел и один раз персонально необходимое, а история с мясорубкой
грозила затянуться, как Столетняя война.

Что было делать? Из теста, которое замесили на пельмени, кроме
вареников в лучшем случае, ничего не выйдет, а времени в обрез.
Стоп! Что за переживания? Дома ж есть мясорубка. Правда, поварам
придётся работать вручную, но зато она новая, стало быть, помелят
быстро и хорошо.

Обед опоздал всего на час.

Дни стоят тёплые. Температура днём пугающе невероятная: +15. Странно
даже – январь, а зимой и не пахнет. Повевает нежный, прямо-таки
весенний, ветерок. Солнечно и сухо.

Но всегда найдётся в отношениях людей такое, что способно опоганить
любую, и самую плохую, погоду.

Ноздрин получил из Караганды извещение о том, что его брак с Валентиной,
бывшей женой, расторгнут.

Среди медсестёр идут разговоры о причинах этого. Не исключая пьянства,
говорят о его сожительстве с медсёстрами там, где он работал.
И откуда люди знают всё?

Когда Савельев вошёл в ординаторскую первого отделения, Владимир
Алексеевич с гадостно мрачным настроением окуривал себя клубами
зловонного табашного зелья. На приветствие Виктора он ответил
своеобразно:

– Слышал что про меня говорят? Я – разведён. Дело сделано. Теперь
мне необходимо выпить. Ох и надраться ж хочется, по самое иго-го!

– К чему? Ты же был готов к подобному результату.

– Да хоть как ты ни будь готов, а когда совершается такое, становится
не по себе.

Вечером в дом Савельевых постучали. Виктор вышел и открыл дверь.
На крыльце стоял Щёголев, а за его спиной некто незнакомый. Привет-привет!

– Григорьевич дома?

– Нет, где-то.

– Твоя дома?

– Дома. А что?

– Чёрт! Поговорить надо.

– Говори здесь. Чем могу служить?

Вадим выставил спутника за дверь.

– Да вот мужику справка нужна. Приехал к родственникам и запил.
Прогулял неделю – надо прикрыть. На работе – порядок, он там отбоярится.
Но дело грозит судом, так как озверевшая от его каждодневных пьянок
жена, заняла решительную позицию.

– А что за справка?

– Ну что он, якобы, лечился в нашей больнице.

– Как же ты ему дашь её, если он не лечился?

– Дитя! Как, как?... Конечно, не за так.

– Ты же знаешь чем это пахнет.

– Деньги не пахнут.

И, тем не менее, Вадим боялся ответственности, а сумма, которую
предлагал ему кирной прохиндей была ниже его пороговой реакции.
«За такие деньги нет охоты связываться». Вот он и пришёл к Хасьеву
посоветоваться, разумеется, не собираясь ничего говорить о деньгах.
Авось, выгорит и маленькая хозяйственная суммочка» не минует его
рук.

– Подождите, может главный скоро придёт.

– Да нет, пойдём. Я с ним ещё кое-какие детали хотел обговорить,
а так мы уже виделись. Он мне сказал: «Делай, как знаешь, но я
такой справки подписывать не буду».Щёголев попытался обсудить
с Виктором эту тему в иной плоскости, но тот, не имея никакого
опыта в таких делах, и присоветовать-то ничего не мог.

– Ладно, поведу-ка я его к Володе. Марку скажу, что я мужика спровадил,
а сам подсею его Ноздрину. Он за рубль собственный глаз отдаст.
Один пресловутый нацмен, который, как известно, за копейку удавился,
в этом отношении не стоит даже кусочка Вовиной жопИ.

Через полчаса в дверь снова постучали. Это был опять Вадик, который
войдя, стал, приседая и давясь от смеха, рассказывать:

– Ноздрина мы застали выпивающим. Да какое там «выпивающим», слушай,
он – невменяемо пьян! Дома, кроме него, никого нет. Жена ушла
в ночь на дежурство. Пацан где-то мотается. Мы с мужиком вошли
в квартиру. Он нас ещё слышит, но уже не видит. Я ему:

– Вовян, тут тебя один дяхан ищет.

– Защем?

– Сказать что-то хочет.

– Ты его пердупердил, – еле ворочая языком, проговорил Ноздрин,
– что в нерабочее время я консультирую только за деньги?

– А в рабочее время ты что – бесплатно работаешь?

Полемике не дал разгореться мужик. Он вылез из-за моей спины и
к Вове:

– Сушай, док, да при чём здесь это? Ты мне справку дай! Дай мне
справку – вот и всё!

– Сначала скажи мне кто ты и что ты?

Мужик с миной презрения к самому себе, жестом нигилиста, кинул
руки в стороны:

– Я – никто и ничто! Но мне нужна справка.

– Что-о?...

– Справка. И у меня, док, извини, есть немного выпить, – добавил
он, смекнув с кем имеет дело, и полез во внутренний карман куртки.
Начальник, к тому времени уже вылакавший весь винный припас, выжидательно
зачмокал г у б е ш н и к о м и замолк. А я, чувствуя, что наступает
развязка, выскользнул за дверь. Чем там дело кончится? – не знаю.

– А как же Ноздрин будет делать справку,если Хасьев отказался
её подписывать?

– Способов – миллион! Марк и оставляет его за себя. И по документам
мужика провести нетрудно. Ведь ответы в любую организацию Вово
готовит сам. Вот ты, составленные им документы, прежде, чем подписывать,всегда
проверяешь что они и как? Конечно, нет. Ты же не сумасшедший!

– Ну, а если всё-таки прижмут?

– Скажет: бланк выкрали, а подпись подделали.

– Наивно.

– Пока срабатывало...

После его ухода, чтобы наутро была вода, Виктор взял вёдра и пошёл
к колодцу. Уже стемнело и дорога освещалась только окнами домов.
В доме Ноздриных все окна ярко светились, гремела музыка.

На обратном пути Савельева остановил громкий удар распахнувшейся
от ноги двери. В жёлтом объёме света возникла качающаяся фигура
заведующего мужским отделением. Хватаясь за перила, он сделал
шаг и, переломившись в пояснице, с рёвом блеванул в кусты. Где-то
под крыльцом, от неожиданного шума, завыл и перешёл на хриплый
обиженный лай Дружок. Из Владимира Алексеевича несколько раз летело
шелестящим фонтаном. В перерывах он утробно отрыгивал, потом стал
харкать и губошлёпо отплевываться. Рыгающий врач – зрелище в любом
месте и случае безотрадное. Но здесь, где все и всё на виду...

Как он не стесняется этого?! Облегчившись, Ноздрин ринулся в дом
– иначе не сказать! – рванув за собой загрохотавшую дверь. И снова
темень и тишина, звёзды и дальний собачий перебрёх.

Привидится ж такое! Будто и не было ничего. Скорей всего, не было.

2

Виктор спросонья не понял и решил: зовут в отделение!

– А! Что? Я сейчас. Что случилось, Тоня?

Механически глянул на фосфоресцирующий циферблат, лежавших на
тумбочке часов – полвторого ночи.

– Тонь, ты чего-то испугалась? Почему не спишь?

Вместо ответа он почувствовал на щеке поцелуи сухих губ, а в ухе
нежное и жаркое дыхание. Её руки требовательно гладили его.

Сообразив, смешливо хмыкнул:

– Кажется и вечером не обидел...

И именно после этого расслабился и заснул, как убиенный.

– Витенька, милый ты мой, дорогой и любимый мальчик, приди ко
мне!

Молодое тело сколько-нибудь упрашивать себя не заставило. Притом,
приятно совершать приятное. И чувственное удовлетворение увлекло
Виктора.

... После всего он не выпускал жену из объятий и, лаская, нашептывал:

– До чего ж одинаково все люди живут. Вот у Евтушенко:

                       – «Припав ко мне,
                                  рукой моею
                       Счастливо гладишь ты себя».

– Ага,– уже сонным голосом еле слышно проговорила Тоня,– я и взаправду
самая счастливая. Ты такой умный, такой красивый, такой сильный
– и мой!

Но какой же ты мой, когда ты ни одного слова правды мне не говоришь,
всё с фантазиями. Я не верю ни одному твоему слову...

И заснула.

Ну что ты будешь делать! Почему, почему она всегда так? Полное
непонимание момента и состояния. Как скажет что-нибудь такое,
что всякое впечатление и настроение испортит! Хоть бы причина
была.

Сделалось обидно и досадно Виктору.

Произошло обратное – Тоня, наконец успокоенная, уснула, а он,
разодрав глаза, лежал и смотрел в потолок. Не спалось. Никак!
Последняя фраза жены болезненно застряла в голове – «я не верю
ни одному твоему слову!». Наконец-то я могу говорить всю правду.
Раз мне всё равно не верят. Раз я не сплю и раз всё равно спит
та, которая мне – жена. Но мне не верит.

На Виктора напала хандра. Правы-таки были древние жители Рима:
«Post coitum omne animal triste est» – «после совокупления всякий
зверь печален». Да и было, по его мнению, от чего опечалиться.
Почему и зачем он живёт с той женщиной, которая не верит ни одному
его слову? Это же безнравственно! То есть, тебе нет доверия. Да
нет, – попытался успокоить себя Виктор, – это она сказала не подумав.
Как говорится, «абы бы...»

Но мысли уже летели в тартарары, ломясь в узкую щель сомнений.

Почему же «не подумав»? Очень даже подумав. Первым и вылетает
то слово, которое давно крутится в мозгу. Значит она давно об
этом думает. А что у бодрствующего на уме, то у сонного на языке.
Ну, дела!... Я был в полной уверенности, что она мне будет женой,
а оказалось, что я с этой женщиной только и имею что сношения.
А веры мне нет!

О, как изменились их отношения с Тоней! Будто подталкиваемые злым
троллем, они развиваются в сторону непонимания и... неприязни.
Но ведь бывают же моменты радости и спокойствия, душевной расположенности
и любви?

Бывают. Моменты бывают. А в основном дело худо.

Да и то чувство, которое можно было бы охарактеризовать как любовь,
любовью на самом деле не было. Это скорей всего было чувство удручающей
жалости. Конечно, любить – это всегда жалеть, но жалость не всегда
синоним любви. Любовь предполагает партнерство, обоюдность, парность,
равноценность, а жалость – чувство однобокое. Та же любовь, если
хотите, но с перебитыми крыльями. Любовь – чувство всеобъемлющее
и лучезарное (как у них и было до недавних пор!), а жалость –
целенаправленное и полумраковое. Первое идёт от одного ко всем,
второе, напротив, от всех к одному. Любовь – это счастье, а жалость – это бедственность. Жалеть кого-то – значит прежде всего не жалеть себя. Про любовь, в любом случае, так никогда
не скажешь! В жизни бывает всяко и всё же к тому, что есть любовь,
не приложишь определения жалости. На то они и обозначаются разными
словами.

Сказать, что отношения с женой стали отличаться нервностью и неровностью,
пожалуй, слишком легко сказать. Это значит отметить исключительно
внешнюю сторону. Это на поверхностный взгляд. В глубине своей
они были кризисными. Как всё глупо обернулось! И до чего нелепо
продолжает разворачиваться! Какой гнусный характер приобретает!

Но, человек есть слабость и сомнение.

Ну, как вот так дальше жить? Не представляю. А вдруг старуха права
и Антонина беременна?... Не может быть. Почему? То, что она жаждет
ребенка - это очевидно. А я? Нет, меня такая жизнь, какой мы стали
жить, не устраивает. Появление ребёнка не будет радостью. Объявить
же об этом вслух не могу, не решаюсь, не хватает духу сказать
открыто: я так больше жить не намерен, давай разойдёмся! «У вас
большая власть,– говорил нероновский ментор, философ-стоик Луций
Сенека, – если вы владеете самим собой».

Но, человек есть слабость и сомнение.

И Виктор, ругая себя за малодушие, уступал телу. Однако, близость
при таких мыслях удовлетворения не приносила. Заедали угрызения
совести. Как всё прекрасно происходило раньше: и чувственно, и
полнокровно, со звериным рыком исхода! А сейчас?... В самый разгар,
перед завершающим аккордом, ему иногда становилось враз настолько
противно, соединение было настолько невыносимо, что за секунду
он выскакивал вон и никак не мог отдышаться, будто его перед этим
душили. Не могу! Не хочу! Нет сил так жить! Но более того – их
недостает положить предел. Неужели все так живут? Неужели прав
был отец, когда говорил, что их отношения – мезальянс?... Но ведь
он же любил Тоню и как! Желал её. Вот именно, «любил Тоню». А
сейчас она – Антонина и слово «любил» пришло на ум в прошедшем
времени не зря: и ему «не повезло с женой», как и многим.

Антонина, чувствуя его лукавое простодушие интуитивно и опасаясь,
что её дерзновенным планам не дано будет осуществиться, и муж
всё-таки решится на развод раньше, чем она забеременеет, не говоря
ни слова, стала в последний миг крепко обхватывать Виктора ногами,
не давая уйти, обвивала руками и тесно прижимала к себе, к груди,
с гулко бьющимся сердцем.

Да что ж она так цепляется! Разве он не волен поступать, как ему
желательно. Но как стряхнуть и оттолкнуть её, тянущуюся к нему?!
Смешанные чувства раздирали ему душу. Он задыхался от гнева и
думал, что она его начала будить среди ночи специально, чтобы
он со сна, не вполне воспринимая действительность, не мог бы владеть
собой в полной мере и совершал бы естественное до естественного
финала, не убегая тогда, когда это ему заблагорассудится. Во время
таких переполохов Виктор чувствовал себя пойманной в силки птицей,
которая, побившись-побившись в руках ловчего, сникала и смирялась.
В такие мгновенья он совершенно точно знал, что ребёнка не хочет.
Не хочет иметь от неё ребенка таким образом ни за что! Но, воистину,
чего хочет женщина, того хочет Бог!

Впрочем, Антонина и не скрывала своих намерений и настроений.
И разве она желала чего-то неправдоподобного? Женщина желает иметь
ребёнка от своего законного мужа – что в этом удивительного? Она
понимала, что любовь уходит, как вода в песок, уходит на глазах
и делала отчаянные попытки остановить этот процесс всеми доступными
её понятиям и возможностям средствами.

Но, человек есть слабость и сомнение.

И все то, что она предпринимала, только убыстряло события...

Виктору, человеку впечатлительному и мечтательному, а потому несколько
оторванному от жизненных реалий, жалостливо любившему всё живое
и Природу вообще, более всего были близки несчастные и обездоленные
люди. Физически и душевно больные. Одно время ему хотелось, чтобы
жена у него была либо уродливая, либо горбатая, либо иная, но
в этом роде, а он, крепкий и надёжный, сумел бы быть такой женщине
опорой и помощником. Ему казалось, он сумеет сделать, он сделает,
живя с такой, с искалеченной судьбой, женщиной, всё от него зависящее, чтобы она не чувствовала своей увечности. Он сумеет создать полноценную семью и через это сделать и свою
избранницу счастливой. Французский художник, с интересной фамилией
Жорж Брак, по свидетельству Давида Сикейроса, был робок с женщинами
и признавался, что только уродины не внушают ему страха. Виктор
– не робкого десятка и его желание жениться на уродливой шло не
от боязни, а от излишней жалостливости, но иная доброта хуже воровства
и на чужом несчастье не построить собственного счастья!

– Ну скажи, пожалуйста – вот оно бабушкино воспитание! – до чего
додумался! Блаженны верующие,– увещевали его родители,– давно
ведь народ заметил: от худого семени не жди доброго племени.

Дело между тем приняло настолько серьёзный оборот и желание высказывалось
Виктором столь решительно, что его начали отговаривать всей семьёй
не делать необдуманного шага и не калечить собственной судьбы.
К тому времени бабушки уже не было в живых, иначе бы она не перенесла
разговоров.

Пусть не выдумывает тот, кто так запальчиво утверждает – это только
в физике разнородные заряды притягиваются, у людей же не всё так
просто. Люди сходятся и живут только на принципах подобия. Людей
связывает многое общее: взгляды, стиль мышления, образование,
особенности реагирования, культурный уровень, семейный уклад в
родительском доме тоже немаловажен – да мало ли что может и должно
соединять людей, чтобы они жили, не разъединяясь! Неравное положение
супругов до добра не доводит и внешне выглядит смешно, как ходьба
в одном туфле. Что же касается сравнений из физики, то предпочтительней
уподобить мужа и жену сообщающимся сосудам, в которых пусть и
разнородное содержимое имеет параллельно равную степень отсчёта.

В романтических фантазиях жена представлялась Виктору тихой и
уступчивой, с идеальным характером и пониманием всего того, что
он мысленно предпринимал: благодарно-внимательная и предупредительно
пылкая со счастливыми глазами и безропотным ртом, смотревшая на
мужа восхищённым взором, в котором проплывал сиреневый туман.
У Антонины во взгляде вместо сиреневого тумана подчас клубилось
такое, что определялось выражением «дать копоти!».

Тогда Виктор решил взять в жёны девушку неискушённую и неопытную,
чтобы, образовывая, способствовать её развитию и становлению,
с тем чтобы... Короче, он начал присматриваться к Тонечке. Работали
они вместе и сделать это было нетрудно. Присматривался он довольно
долго. Потом познакомился. Потом они, как водится,начали встречаться.
Потом возникли доверительные отношения.

Тоня была из простой семьи с непростой биографией. У матери личная
жизнь не сложилась. Троих детей она родила от трёх мужей. Тоня
была старшей. Младшие братья жили с матерью в Саранске. Как выяснилось,
Антонина уже была замужем и тоже неудачно. Брак развалился по
причине повышенного интереса её бывшего мужа к водке. Развод был
формальностью: детей не было.

– И вообще он был странный какой-то, – рассказывала Тоня, – я,
например, стираю. Попрошу его белье повесить – он не возражает,
но с тазом, полным белья, обычно лазал в окно, а не в дверь выходил.
Объяснял, что стесняется соседей. Как же, мужик и вдруг бабьим
делом занимается.

Подумав, Виктор решил, что большой разницы между той, о ком он
мечтал и той, которая встала на его жизненном пути, практически,
нет и сделал Тоне предложение. К тому же, если рассуждать деликатно,
как-то неудобно, сойдясь накоротке, настраиваться на атанде. Надо
щадить ранимую женскую психику! И быть предусмотрительным, чтобы
не причинять ей и себе излишних страданий...

Для Тони предложение было и лестным, и желанным. Замужество представлялось
выигрышным вариантом: муж – врач, человек видный и толковый, с
перспективой. Не пьёт, не курит. К её прошлому без претензий.
Чего ж ещё? По недолгом размышлении Тоня предложение приняла.

Так Савельев построил свой Храм Спаса на костях.

Но... женитьба на разведённой – в чужом пиру похмелье.

Иногда делается очень горько и плохо от того, что жизнь живёшь
не так. Как надо? Нет, как хотелось бы.

Савельев, проснувшись, лежал от темна до рассвета, не смыкая глаз
и вспоминая пережитое. За окном, было слышно, пошёл снег, разгулялась
и начала мести пурга, и снежная крупка зашуршала по стеклу. Возникло
чувство угнетающей виновности в содеянных ранее несправедливостях.
Главной из них представлялась женитьба. Какой жестокий просчёт!
Загубил и свою, и чужую судьбу. А ведь отец предупреждал, что
даже самая незначительная, самая ничтожно мелкая неприятная черта,
замеченная до свадьбы, после неё может разрастаться до чудовищных
размеров, разваливая семью. Беда ещё в том, что до свадьбы эти
слова только слова – не более, и трудно бывает предугадать что
благополучно изживёт себя со временем, а что пойдёт в рост и превратится
в монстра. Зачем я женился? «Что было любимо – всё мимо, всё мимо!».
Эх, ну за чем я женился!»...

Однако, ответа на этот зловредный вопрос Виктор в своей голове
не находил. А больше его ждать было неоткуда.

3

Голос дежурной медсестры с ночи, Валентины Степановны Корчецовой,
звучит устало: смена прошла хлопотно, беспокойно. И дел особых
не было и устали, как собаки, впору язык на плечо выплеснуть.
Тупотели до утра.

«БОЛДЫРЕВА – давит себя за шею; говорит, что в горле «скопляются
каловые массы, и она их проталкивает в желудок.» Ночью улеглась
на полу, около кровати, обиженная тем, что ей делают не уколы,
а «вводят склероз во все части тела и пускают ветер в голову».
Замечено: больная пьёт свою мочу.

ГАВРЮШЕНКО – весь день прикрывала руками лобок и время от времени
кричала: «Не подходи, Семён! Лучше не подходи!». Потом стала повторять:
«буду болеть – будет известно в НКВД». Ночью часто просыпалась
и вскрикивала «ой ты, няня!».

ЧЕРЕВИЧЕНКО ЗИНА – неожиданно схватила котёнка и бросила в окно,
разбила стекло. Во время ужина ударила ногой в живот больную Головину.
Дано 75 мг плегомазина. После этого успокоилась.

ГОЛОВИНА – поведение спокойное. Общительна. Сама отмечает, что
стала лучше чувствовать себя после пункции. Надеется на скорую
выписку. Вечером пожаловалась, что у неё бывает половое возбуждение,
и тогда она не может долго уснуть, а если уснёт, то долго не спит.
При этом теряет аппетит, портится настроение и «ничего другого
не хочется». Дано 20,0 микстуры Краснушкина.

МИХАЙЛОВА – всю ночь разговаривала. На вопрос «с кем говорит?»
ответила, что у неё есть телефон и по нему она «передаёт своей
матери-цыганке всё о своем муже». Заявляла, что на ужин дали молоко
с кровью. Под утро возбудилась, лезла к проводам и кричала:»Я
у вас мужей не отбивала. У меня и без ваших дураков полно любовников!».

ПЕРЕТРУХИНА КАТЯ – после ужина громко плакала, бросала на пол
чашки, позже успокоилась и стала жаловаться, что её беспокоит
ноющая боль в ухе. При осмотре – в правом ухе оказалась туго затолканная
в глубину скатанная бумага. Пробка извлечена. Ухо обработано.
С больной проведена беседа.

Организованная по графику баня с заменой белья прошла без происшествий...»

Слушая отчёт, Савельев порадовался за Головину – «ну надо же,
какая Таиска молодец, оклемалась! Теперь по её самочувствию самое
время начинать, как предлагала Анна Михайловна, «парням глазки
строить». Вишь, Хасьев – негодяй негодяем, а тактически терапию
пункцией наметил верно. Опыт!»

Пятиминутка в третьем отделении проводится сегодня довольно странно:
люди входят, выходят, открыто переговариваются. Как в зале заседаний
ООН. Щёголев никого не одёргивает и ему эти вольности, кажется,
доставляют видимое удовольствие. Он отдаёт распоряжения, кому-то
указывает, что-то подписывает, вычитывает и опять подписывает.
Всё происходит как-то вызывающе разгульно.

Рапорт дежурной сестры Корчецовой прервал телефонный звонок. Аппарат
зазвонил повторно. Старшая порывисто сняла трубку с видимым намерением
также быстро вернуть её на место, но лицо сразу же стянула маска
сосредоточенности и скорби в диссонанс той бивуачной обстановке,
что была вокруг неё, и она только и проговорила: «Господи...».

– Что случилось, Анна Михайловна? Кто звонит?

Рассохина вместо ответа сморщилась, отгоняюще замахала рукой и
продолжая быть сосредоточенной на разговоре, с выражением напряжения
смотрела в одну точку.

Движение моментально прекратилось. Все замерли в ожидании новостей.
По-видимому, не очень-то приятных.

Наконец трубка положена на место.

– ...?

– Во втором отделении повесилась на кровати наша Харагезян.

– ...!

Некоторое время все оцепенело молчали.

– М-да, мы сами на бочке с порохом сидим,– сокрушённо мотнув головой,
первым проговорил Вадим Александрович и хлопнул ладонью по столу,
– а всё из-за чего происходит? Бывший санаторий – это далеко не
психбольница. Помещения приспособленные под психбольницу, так
сказать, адаптированные – совсем не то, что требуется. У нас каждый
больной на виду должен быть, а тут - сотни закоулков. Тем более,
такие больные должны лечиться в особых условиях. Их следует особо
содержать, а не надзор им устраивать. Ну ладно, пойдём узнаем
подробности, – предложил он Савельеву.

– Нет, нет, только без меня,– запротестовал Виктор Николаевич,
представив, что там может быть Хасьев и в подобном случае – скандал,–
и не зови, не пойду, уволь! Я такие события плохо переношу. Сердце
не выдерживает!

– Какое горе родителям! – сказала инсулиновая сестра Света.

– Да ей и самой, бедняжке, видать тоже не сладко было, раз уж
решилась. Ах ты, Отче наш и Царица небесная, спасите и помилуйте
нас, грешных!

– Она в последнее время всё уверяла, что жить не будет.

– Какое там «последнее время»? Она всё время собиралась расставаться
с жизнью, – засвидетельствовала сестра-хозяйка Клавдия Кузьминична
Цурко, – её и родители устали отговаривать думать об этом.

– Как хорошо, что мы её успели вовремя отправить во второе,– с
печальным вздохом проговорила Анна Михайловна,– она у нас и так
сколько не по профилю была. Нам бы головы не сносить. Начальник
задолбил бы!

– Петру Леонидовичу небо тоже с овчинку покажется, – с горькой
иронией заметил Щёголев, – «главнюк» ему сейчас пих в пах сделает.

– А как это случилось? Какие подробности? – спросила Света.

– Утром все встали, а она одна лежит. Под одеялом с головой. И
без движения. Откинули, а уж она – чёрная. Изодрала дно матраса
в ленты, свила их, привязала к кровати. Когда спать легли, она
накинула удавку и, зацепившись ногами за спинку кровати,затянулась.
Их старшая говорит, что смена никаких подозрительных звуков не
слышала, – проинформировала Рассохина.

– Ну, что я говорю: Серанушка заранее готовилась, – воскликнула
Клавдия Кузьминична, – враз такого учудить и не придумаешь! И
не придумаешь, как можно так: лежать в кровати и саму себя без
звука удушить. Грех ей!

– А что говорить в таких случаях родственникам? Не представляю,
– подумал вслух Савельев,– вот и у Харагезян родители такие эмоциональные
и такие чадолюбивые, волосы встают дыбом, когда вообразишь себе
как это всё будет! Молодая женщина, дети остались... Папа, мама
– сама больная астмой, постоянно к ней приезжали. «Серанушечка,
ты бы, джаник, не волновалась, не сказала бы так. Ты слушайся
докторов, а волноваться – бан чка, не стоит! Вот тебе и «волноваться
– бан чка». А теперь и всё остальное – би че! Ничего нет. Муж
чуть не каждый день приезжал, хотя она лежала в больнице довольно
долго...

– Больше полугода, – вставила Корчецова.

– Почти год, – уточнил Щёголев и продолжил, – вообще-то, случившееся
– жестокое следствие природных закономерностей. Я слышал, что
один доцент кафедры психиатрии нашего института, исследуя группу
аффективных психозов, решил сделать анализ с точки зрения национальной
предрасположенности к подобного рода заболеваниям и что же? В
основном эти расстройства отмечаются у южных национальностей:
армян, евреев, цыган и так далее.

В этом месте Вадим Александрович, словно сорвавшись с места, неожиданно
хохотнул и враз, театрально посерьёзнев, сдвинул губы в жомик
и с откровенным сожалением произнёс:

– Только нашего еврея – «Маркса Егоровича», как его называет всеми
обожаемая Евстолия Никандровна, никакая холера не возьмёт, несмотря
на национальную предрасположенность.

Женщины, поощряемые откровенностью заведующего, загомонили.

– Да его и холера боится! Посмотрите на него: он же – живой Сатана.

– Вот так всегда: хорошие люди умирают без числа и без времени,
а врагам рода человеческого и не сделается ничего.

– Им и самой смерти нет! Они, как зараза, будут жить, пока живёт
человек.

– Ничего, Бог шельму метит и правду видит...

– Да не скоро скажет.

– Он и молчит, потому что мы молчим!

– Истинно: только защищаться – значит быть битым, – высказался
к месту Савельев, – надо и нападать!

Анна Михайловна смотрела на Виктора Николаевича с восхищением.

Тихо скрипнув, дверь в процедурную приоткрылась и вставившаяся
голова незнакомого Савельеву мужчины, поискав глазами, спросила:

– А этого... Виктора Савельича здесь нету?

Несколько голосов откликнулись сразу:

– Виктор Николаевича! Вот он, – на Савельева указали.

– Можно Вас на минуту, – мужчина протиснулся и стал боком в дверях.

– Ты становишься в наших краях популярным, – не без ревности бросил
Щёголев, – ну иди, раз человек ждёт, чего сидишь?

Савельев вышел в коридор и поздоровался с незнакомцем.

– Что за нужда во мне?

– Доктор, я с хутора. Жена заболела. Не откажитесь глянуть. Вас
все соседи хвалят.

Вот уж точно: хорошего врача, как и искусную проститутку, люди
должны передавать с рук на руки. А если говорить возвышенно, то:
на кого Бог - на того и люди!

4

Вышли на улицу. Солнечно и прохладно. Как ни странно, Савельев
любил такие дни в доме. В квартире и на душе – покой и уют, и
некая просветлённость. А бывают зимой (в этом году вся зима такая!)
и вовсе весенние деньки – «окошки», когда не только светит, но
и греет солнышко, на асфальте лужи бездонной голубизны, в которых,
чирикая, плещутся воробьи и тепло-тепло... В такие дни радует
всё и даже то, что не радует, и то освещено солнцем и надеждами
на благополучное разрешение.

Для тех, кто жив и здоров. А ведь есть и больные, и те, кого уже
нет. «Погасло солнце в день разлуки, и тенью наплыла печаль!»,
– как сказал поэт.

Уф-ф, до чего жуткое известие! Повеяло пугающим могильным холодом...
Как только у людей поднимается рука остановить собственную жизнь?
Свою жизнь. Страшно, когда чужая рука угрожает жизни, но самого
себя порешить - это надо или чего-то не иметь в голове, или иметь
такое, что неведомо другим.

Размышлять об этом явлении – озноб дерёт, но уж больно интересен
суицид с психологической точки зрения. Человек становится сам
себе и прокурор, и палач. И всякий раз возникают пересуды: что
тому причиной? Не оставил ли покойный какого письма или устного
заявления, чтобы можно было хоть как-то понять и мотивировать
решение? Роковое ли это заблуждение, которое, повремени ещё минуту,
и рассеется, или порыв? Малодушие ли это или напротив – волевое
проявление, обиды ли или,как в случае с Харагезян, болезнь, когда
человек, чувствуя свою несостоятельность и бесполезность, а может
быть и отринутость, становится обузой прежде всего себе и кладёт
предел возможностям жизни? Что ломается, какое колесико выпадает
в том механизме, который защищает человека от противоестественного
желания смерти, и он приходит к убеждению, что жизнь – зло, от
которого следует искать избавления?

Отворачивается человек от жизни и встречается взглядом со Смертью.
И разговор у них выходит короткий. И тот, кто дерзнул сам заглянуть
в глазницы Безносой, прикусывает язык сразу. «В многоглаголаньи
– несть спасения!».

Пока живёшь – живи, а надумал – пожалуй сюда! Но решившийся не
всегда решается на решительный шаг.

При Петре Великом самоубийцы, оставшиеся в живых, казнились принародно.
Лев Толстой говорил (и это с его-то непротивлением злу насилием!):
«Не заслуживает жизни тот, кто её не ценит». У нас в стране тот,
кто мог, но не предотвратил самоубийства, никакой ответственности
не несёт. Кроме порицания. А на Западе все, кто может, гоняются
за покушающимися, пытаясь предотвратить несчастье. Обязаны спасать.
И уголовные законы есть на этот случай.»Надо иметь смелость спасать
людей наперекор им самим» – это точка зрения Ромена Роллана.

А с точки зрения советской психиатрической доктрины, все, посягающие
на собственную жизнь, подлежат всенепременной госпитализации в
психиатрические больницы. И то верно: нормальный человек – нормально
живёт.

Позвольте, но ведь любой человек от обиды, горечи и несчастий,
от неразрешимых жизненных проблем может начать сводить счёты с
жизнью. Да, может! И даже есть понятие – «итоговое самоубийство».Например,
некто Дьедоннэ во французском «Архиве истории культуры» за 1903
год описывает «общество любителей самоубийств», основанное в Париже.
По уставу в него допускали только людей уважаемых, испытавших
людскую несправедливость, неблагодарность друга, измену жены или
любовницы. Сверх того, кандидат должен был годами испытывать душевную
пустоту и неудовлетворенность от всего в мире.

Неоценимый Илья Ильич Мечников считал, что многим здоровым и естественно
развивающимся людям в молодые годы свойственно стремление к самоубийству,
и бесповоротное решение на него основывается на пессимистическом
мировоззрении. Основу же для пессимистического мировоззрения закладывают
жизненные неурядицы, любовь, в которой страдания всегда больше,
чем удовольствия, болезни, свойства натуры, которую в большинстве
случаев подавляет горе.

Вот именно, подавляет горе! И не в большинстве, а во всех случаях
самоубийств лежит депрессия, подавленность. Но как только человек
поимел интерес к жизни, так, значит, он вступил в старость!

Выходит, старики цепляются за жизнь, а молодёжь не дорожит ею
– так, что ли? Да, в основном, так. В этом странном на первый
взгляд утверждении есть своя подтверждаемая фактами логика: разнообразие
соблазнов и желаний молодости предполагает одновременно и массу
разочарований. А они-то и составляют тот гнетущий эмоциональный
настрой, который губителен для неокрепшей психики. И чем младше
человек, тем это нагляднее. Потому безутешно плачет дитя от пустяковой,
для взрослого, причины, что оно многого хочет, но очень мало может,
а взрослые могут, но не желают сделать. Незрелая психика очень
ранима, в том и опасность, что обидами распахивается почва под
возможные в дальнейшем неврозы и психозы. В молодости весьма высок
уровень притязаний при слишком малом шансе их реализовать плюс
относительное бесправие. Вот эти ножницы и выстригают молодежь.
Молодые люди, таким образом, понимают цену жизни ценой приобретений.

Что же, зрелость не знает разочарований? Какое там! Не меньше,
чем молодость. А нередко и беспощадней, и трагичней. Но человек
уже не тот, что был. Он – много опытней и более изощрён в методах
и средствах выживания. Он, наконец, научился сводить счёты с жизнью,
приобретая, а не утрачивая. Это и понятно: в зрелом возрасте больше
и возможностей, и прав, уверенней характер, крепче силы, шире
связи с миром и людьми, и от увиденного в жизни больше интерес
к ней. Если молодости «нечего терять, кроме своих цепей», то в
старости пережитая жизнь дорога, как память об утраченном. Старость
ценит жизнь ценой потерь.

А может быть самоубийцы – жестокие эгоисты? Думающие только о
своём благополучии, а то, что будет больно и плохо другим – наплевать?
Не исключено, бывает. Но ведь и Гастелло, и Матросов тогда тоже
самоубийцы? Безусловно да! Но это самоубийство совсем другого
знака – это самопожертвование. Они - героические самоубийцы и
по высшей мерке эта гибель целесообразна, ибо в ней нуждаются.
Были невероятной трудности смертельные обстоятельства и из них
надо было как-то выходить. Смерть одного в той ситуации спасала
жизнь многим и несла уничтожение значительному числу врагов. И
потом, они действовали в необычной, экстремальной, фактически
ненормальной обстановке. В обычных условиях и прочих случаях любой
из нас страшится смерти и ищет возможности с ней не встречаться.

Так ли уж? Казалось бы, чего современной молодёжи не хватает,
как нередко спрашивают старики: и сыты, и обуты, и одеты, и бомбы
над ними не свистят, ан нет – хоть и вдоволь всего, а ведь убивать
себя продолжают. Чего им не хватает в мирной жизни? Зрелого ума
и того, о чём бабушка Оля высказывалась мудро и проницательно:
«У каждого поколения – свои разочарования!». Вот и убивают себя
необдуманно и самодеятельно подручными средствами – алкоголем,
драками, наркотиками и блудом.

И тут Савельева неожиданно осенило: а ведь в подлинном смысле
слова алкоголизм – это коллективное самоубийство. Именно! На манер
того, как старообрядцы собирались обречённо в одну избу и предавали
себя огню. Раз уж пьянство считается социальной болезнью и к нему
ведут дискомфортные обстоятельства, значит это самое настоящее
коллективное самоубийство. САМОУПИЙСТВО! Да ещё и провоцируемое
государством. А раз пьют от плохой жизни, то естественно предположить
– чем хуже жизнь, тем большее число пьющих, тем уродливее формы
этого безобразия.

Совершенно верно. При счастливой жизни стоит ли пить и тем самым
отравлять собственное существование? Нет, наступают совсем другие
интересы. Отсюда вывод: уменьшение алкоголиков, курильщиков, наркоманов
и проституток – показатель оздоровления общества и утверждения
нравственности. И в этом деле не последнее слово за церковью.
Жаль только, что она отделена, отстранена идеологией.

Церкви, к слову, надо было бы пересмотреть свое отношение и к
самоубийцам. Следовало бы отказаться от канонов их непримиримого
осуждения, коль скоро она ратует за милосердие и человеколюбие,
а ведь речь идёт по сути о несчастных людях, воспринимающих своё
существование, как никчёмное. Убийца – лишающий жизни, а самоубийца
– мешающий жизни. Разница существенна. Он заканчивает жизнь всегда
с чувством самоуничижения, греховности и виновности в содеянном.
В отличие от убийства – это всегда действо совестливое, а петля,
затягивающая шею, суть тоскливого бытия захлестнувший круг. Недаром
японская религия с и н т о возводит самоубийство в торжественный
и священный акт х а р а к и р и.

«Толковые мысли! – подумал Савельев,– и пусть это всё давно известно,
но и простые истины приятно осмысливать самому. Приятно до всего
доходить собственной башкой. Жаль только, что эти мысли нельзя
из неё выпускать нигде, никогда и никому – так с башкой и оторвут,
чтобы не умничал!».

Вошли во двор и... по спине, щекоча, сыпанули мурашки: собаки
– звери с ошкваленными глазами и оскаленными пастями бросились
под ноги – не отогнать! Хозяин с трудом угомонил их.

– Дом, как дом, извините, зачем вам такие свирепые?

– О, дорогой доктор, тут зимой местные луцаи начинают по сараям
да по подвалам так гецать, что только этими сторожами и спасаемся.

Женщина лежала высоко в подушках и тяжко, и часто дышала, словно
ища воздуха вокруг себя. Время от времени подкашливала. Кашель
спирал дыхание. Лицо бледное, на коже рук – шелушение. Такие были
отёки. Виктор Николаевич измерил давление – 180/120, причём на
обеих руках. Пульс – аритмия, сердце – тахикардия, глухие тоны,
отмечаются боли за грудиной.

Осмотрев, пощупав, выслушав и простукав больную, Савельев сказал,
что речь идёт об ишемической болезни с явлениями стенокардии.
Коронарокардиосклероз и гипертония – это сейчас второй план. Состояние
– стационарное.

– А как вы лечитесь?

– Да как... ходила в райцентр, в поликлинику. Терапевта нет. Вместо
него – рентгенолог. Дал больничный. Велел лежать. Лежала. Люди
посоветовали от отёков пить настойку из тараканов.

– Как из тараканов?!

– Так, из тараканов. Знаете, вот из этих, чёрных, из которых,
когда раздавишь, «манная каша» лезет.

– Ф-фу, какая гадость! – не сдержался Савельев,– как вы только
такое пили?

– Болезнь заставит – поганки будешь есть. Но, сказать по совести,
помогло удивительно: с меня вода сошла, и отёки спали.

– Через три дня прибыл я к врачу,– вступил в разговор муж, – тот
ещё на три дня больничный дал, а потом велел ей самой придти.
Сказал: «Хорошо, что отёки сошли,значит болезнь на разрешение
пошла». Через три дня она, как было велено, сама сходила к нему
и ей после этой прогулки стало хуже. Вызывали «скорую». Те подробно
обо всём расспросили и – так: «Раз вы на больничном, пусть ваш
врач вас и лечит».

Как назвать такое безобразие? Даже слов нет!

– Вашу жену следует госпитализировать. Есть угроза сердцу. Не
исключена вероятность инфаркта – извините, я буду откровенен.
Следует учитывать и то, что январь – самый неблагополучный из
всех месяцев для сердечно-сосудистых больных. Я настаиваю на больнице.

Собрались, поехали в больницу. Дежурный врач манерой обращения
и безапеляционностью суждений – прозектор, осмотрел женщину и
предложил подождать со стационированием – «положение терпит!».

– Разве можно ждать, коллега? Вы же видите, что болезнь завоёвывает
всё больший плацдарм и надо наступать, не медлить.

– В общем, так: без разрешения завотделением мы её не положим.

Поехали к завотделением. Дверь, обитая потёртым дерматином, из
продранностей в котором торчит клоками вата. У порога – пёстрый
коврик, сшитый из разноцветных лоскутков. Позвонили. Дверь открылась
и в проёме возникла растрёпанная, в засаленном халате, особа видом
– «там, где брошка, там – перёд», вялая и анемичная, со взглядом
обомлевшей мокрицы. Бывает, камень отвалишь, а под ним, в темноте
и сырости, сидят такие... Зав. отделением!

Долго объясняли в чём дело. Долго не понимала. Долго просили направление,
долго удивлялась непонятливости Савельева – «врач же дал ей больничный!».

– Дал, но дело в том, что...

Наконец, не приглашая войти, оставив за порогом, ушла писать записку.
В ней – «чтобы положили при необходимости». Вновь больница, вновь
дежурный врач. И вновь препирательства, теперь по поводу «положили
при необходимости». От всех треволнений женщине стало плохо и
дежурный врач увидел это. Положили её... в инфекционное отделение!
В других не было мест.

«О доктора! О доктиссимусы! О рутина! О невежество! Прибавь ещё
1000 разных О, и всё-таки это не выразит моего изумления от их
невежества – а главное невнимания». Так писал в 1855 году писатель
Василий Петрович Боткин, брат выдающегося русского врача – Сергея
Петровича Боткина, поэту Николаю Алексеевичу Некрасову.

Как видим, времена меняются, а низменное – неизменно!

Хотя ещё 750 лет тому назад великий Саади поучал:

                  «От двери прочь скитальца не гони,
                  Чтоб не скитаться в будущие дни.

                  Мудрец, благодеяний грех чуждаться!
                  Твори добро, чтоб после не нуждаться.

                  Иди, давай бальзам больным сердцам,
                  Кто знает – вдруг больным ты будешь сам».

5

За податливый характер, за мягкотелость Щёголев именовал Титкова
«Титькин». Малейшие неурядицы выбивали его из нормального ритма
жизни и ввергали в пучину беспросветного пьянства. В такие периоды
он употреблял всё, что попадалось под руку. Не успеет дневная
смена убрать спирт, оставляемый на ночь – выпьет спирт. Притянет
ли какой санитар самогон на дежурство - слопает самогон. Повыдует
все возможные тинктуры. Опустошит все шкафы, столы и тумбочки
медперсонала и, если там найдётся хоть самая маленькая скляночка
– «тапититяточка»,как он сам называл, за скользкие стенки которой
зацепились два-три случайных градуса возлюбленной жидкости, он
её осушит. От него прятали всё, что можно, а что не могло быть
спрятанным – пряталось в ужасе от него само. Но «Титькин» умудрялся-таки
порой набраться разных валерьянок, заманих, и аралий в таком количестве,
что его с работы домой сопровождали все кошки больницы, глядя
на него глазами детей, как на тятю, возвращающегося с ярмарки.

Приходя в такие дни домой, он валился в кровать и кричал своей
сожительнице Варваре Герасимовне, как будто она была на другом
берегу:

– Варька, а Варька, ты глаза имеешь или нет? Ты же видишь, что
я еле пришел. У меня сердце звонит – дай капель! Накапай мне капель!

Варвара Герасимовна входила, отмахивала от носа вонищу и кричала
ему с той же силой любви:

– Каких тебе капель надо, сивый мерин?

– Сердечных!

– Каких тебе можно давать капель, чёрт пьяный – как ты мне надоел!
- когда ты этих капель уже три литра сегодня выпил! Какие после
этого капли?

И вот «Титькин» опять пьёт. Что за причина?

Получил от бывшей жены телеграмму – «Убеди сына вернуться домой.
Выехал неизвестно куда. Возможно скоро будет тебя. Уклонение армии
трибунал срок три пять лет.»

Вечером, после работы, он весь в мелу зашёл к Савельевым.

– Пётр Леонидович, вы где-то выпатрались, – Тоня взялась за щётку,
- дайте я вас почищу.

– Это не страшно. И я к вам смело, поскольку Марка нигде нет.
Небось, по бабам рванул. Не могу, ой не могу я его больше видеть
и жить поэтому больше здесь не могу! Я же вот никому не говорил,
а сам ведь ездил в Новочеркасск и Ставрополь – искал себе работу.
Работу – на, а с жильём – э, табак! Можно было бы, конечно, вернуться
назад, но... не поеду. Дети меня – оба – любят, и я их люблю,
но жена у меня... о-о! Да и никакая она мне не жена, она самая
обыкновенная б.... Эх, мне бы жить с ней и жить, а я вот из-за
этого скитаюсь. (Тут он всхлипнул и, пьяно оглядевшись по углам,
продолжал).

Да вот же она мне телеграмму отбила, что и Валерка куда-то сбежал.
От неё хоть кто, хоть куда забежит. А я, сдуру ума, расстарался
и выслал ей денег. Теперь переживаю: зачем только ей деньги послал,
ведь сына нет? Зря деньги выслал, ей-богу, жаль! Ну, вот хоть
вы скажите мне – вы хорошие ребята! - кто она после этого? Конечно,
б.... И ты, Антонина Николаевна, на меня так не смотри, я называю
вещи своими именами.

– Но ведь ваша жена – не вещь, она – ваша жена, – возразила Антонина,
твёрдо уставившись на него крапивными очами и, отстаивая достоинство
незнакомой ей женщины, продолжала,– вы не должны так о ней говорить!
И к вашему сведению вам надо было бы с ней продолжать жить. В
чём-то уступать, в чём-то смиряться, ведь она – женщина, а вы...

– А я по-твоему, хвост собачий? Нет, уволь! Чёрт бы её взял...
в жёны! С меня будет. Она меня не понимает и не ценит, что мне
за неё хвататься? Я – самостоятельный человек, не пропаду. Да
у меня из-за неё сын больной. Да, психически больной!

– Что с ним? – спросил Виктор.

– Среди ночи встаёт и идёт мочиться. Скажи мне, кто среди ночи
ходит? Только лунатики. Вот и у него – лунатизм. И потом, он на
мать неоднократно руку поднимал. Кто на мать руку поднимает? Только
психопаты. Кто же он? Психопат с органическим радикалом в форме
снохождения – вот! Ему лечиться надо. Он же явно больной.

Виктор стоял у окна, чтобы хоть таким образом показать Петру Леонидовичу
своё нежелание рассиживаться. Выставить за дверь его не позволяло
чувство неловкости и слушать эту ахинею было невмоготу. Тем паче,
что Вадик уже кое-что ему прояснил, сообщив, что Валерка Титков
– психопат и наркоман, а «Титя» хочет его от армии отсадить по
снисхождению.

– По снохождению? – переспросил Виктор.

– Оригинально ослышался, – рассмеялся Вадим, – нет, именно по
снисхождению. Он рассчитывает, как психиатр, на снисхождение к
своей просьбе. И располагает осуществить это в Ольховке, то есть,
подальше от мест его проживания и потому начинает «баски тулить»
и заранее готовить общественное мнение.

– Ну ладно, вот я уеду, и вы перейдёте в мою квартиру. Я думаю
её вам отдать, ведь я же хозяин.

– Вариант не худший, а потому соблазнительный. Хасьев, однако,
может распорядиться по своему, тем более, он тоже был намерен
туда перейти.

– Я с ним говорил. Он в неё тоже хочет перебраться,но я его теперь
не боюсь и в эту квартиру ни за что не пущу. Вам отдам! И что
мне его бояться? Тьфу, дерьмо! Ну, что у вас выпить есть.

– Компот! – засмеялся Виктор.

– Компот? Хм, ну давай компот!

Опорожнив кружку и бормоча проклятья бывшей жене, нынешнему главному
врачу, будущим мытарствам и мерзкому сожительству с Варварой Бочаровой,
он засобирался уходить. Не тут-то было!

Послышался стук двери, по дальним комнатам – шаги, шаги и на пороге
встала Вероника, взволнованная и загнанно дышащая.

– Ага, попались голубчики! «Что за свита хором сбита?». Тёплая
компания вся в сборе. А ведь я, Виктор, тебя по-человечески просила
не спаивать Вадьку, так? Он, зараза, сейчас опять пьян, мне всё
понятно. Ну-ка, дыхни!

– Да ты что, с чего? – отстранился и заудивлялся Савельев.

– С того, что пили опять вместе.

– Ни сном, ни духом. Я вообще сегодня о спиртном даже не думал.

– Вот именно – сегодня.

– Извини, но мне кажется, что ты ведёшь себя нахально,– не выдержала
и вступилась Антонина, – тебе не кажется, что это уже слишком?
Врываешься в дом без разрешения...

– Смотри-ка, какие цари! А то,что твой мужик спаивает моего –
это не нахальство? Как это называется, я вас спрашиваю, соседи
и друзья сраные!

– Не ори! – Антонина отвернулась от неё к окну.

Титков впервые за вечер замолк, плюнул в очередной раз и ушёл.

Виктор, досадуя, попытался объясниться.

– Не надо объяснений! – стала кричать и плакать Вероника,– ты
мне дыхни. Вадька, сволочь, сказал, что вы целый день пили вместе:
ты, он и Рассохин.

– Господь с тобой! Я час назад из райцентра приехал, клал женщину
в больницу. И о том, что здесь без меня было, понятия не имею.

– Не бреши! Я же слышу – от тебя пахнет.

– Да я только что компоту с Титковым выпил. И всё!

Вероника залилась горючими слезами и вышла.

Тоня молча посмотрела на Виктора, от чего он почувствовал себя
неуютно, пожал плечами и сел за стол с книгой. Потом встал.

– Это просто ерунда какая-то. Зачем он так сказал? Хотел выкрутиться?
Совсем не по-товарищески. Разве так можно делать?

– А ты с ним больше шути, больше языком ляскай!

Через некоторое время на щёголевской половине дома послышались
крики, паданье чего-то на пол, плач ребёнка...

«Да будь оно неладно! Вот такое всякий раз? Не пойду!».

(Продолжение следует)