Проза

Людской поток подхватывает меня на переходе станции «Кингс-Кросс» –
просится сравнение «словно щепку», как банально, боже мой,
но как точно – словно щепка, худа и невзрачна, и только
раздраженного взгляда удостаиваюсь, нечаянно задев кофром
дородного господина. Мучительно тянутся липкие, удушливые минуты;
покорно терплю, закрываю глаза, считаю в такт сердцу, которое
уже давно в висках и усердно долбит шестнадцатыми лучше
любого метронома. Наконец – отпустило – толпа рассыпается по
платформе. Кто-то, любопытствуя, подошел к самому краю
посмотреть в лоб поезду, и поезд, уже приближаясь, рявкнул на
смельчака – как я ненавижу этот звук, от него сводит скулы, как
от фальшивой игры. Но тяжелый, грязно-металлического цвета
поезд, словно влекомый этим надсадным криком, лениво выползает
из тоннеля, неся наконец успокоение в виде маленького
свободного места для меня. Сердце снисходит почти до четвертей,
обнимаю кофр коленями, смыкаю на вершине его кисти – слишком
худые, одна до сих пор немеет от ручки футляра – и кладу
сверху голову, вознеся хвалу небесам за то, что не играю на
кларнете или гобое.

После «Хаммерсмита» поезд выдергивается из-под земли – как всегда,
неожиданно – в глаза яркий свет, раздраженно и устало отрываю
голову от рук, шея затекла; обхватываю бока кофра ногами
поудобнее – никакой эротики, не виолончель, но при этом в
одухотворенности его нет сомнений. Какой русский классик писал
об этом? – Джулия рассказывала – о господине в футляре, не
помню, но с этим господином – обвенчана, обвенчана, без любви
– вначале – но какая любовь у подростка в 12 лет? Все
пришло, через непонимания, обиды, слезы, тяжесть его и –
кажущуюся! – неуклюжесть, грубость (дурочка, дурочка, кто еще может
быть так шелково-нежен? Твоя вина была в том, не его!), и
теперь – гармония? – наверное... надеюсь. Что он – без меня?
Что я – без него? Обнимаю черный строгий наряд его – дерево,
обитое кожзамом снаружи и бархатом внутри – скрывающий от
нескромных взглядов его стройную, сияющую красоту (отчасти
результат и моих трудов!); вновь сцепляю руки на верхушке, кладу
на них подбородок и ловлю завистливые взгляды товарищей по
несчастью – таких же спешащих на работу людей, которым, в
отличие от меня, некуда преклонить голову. По несчастью? –
нет, нет, как я могла, бедные все эти клерки, продавцы, учителя
– кто из них через полчаса будет счастливее меня? Мурашки –
уже сейчас, едва я вспомнила об этом – по рукам, голым,
худым, обвивающим кофр – стоило только подумать о бёрдовской
«Гальярде», которую мы играем.

Уже поезд притормаживает перед моей станцией – распрямляю спину,
разминаю затекшую шею, попутно глядя на скользящий за окнами
пейзаж – вот только что мелькнула наша улица, хотя самого
здания отсюда не видно, вот уже миновали канал, с визгом влетаем
на станцию. Ручка кофра привычно ложится в ладонь,
Альпертон встречает ветром и солнцем; где усталость? – шагаю по
платформе, мысленно напевая «Гальярду», и сердце стремится мне
подыграть, но где ему, бедному, одолеть шесть восьмых? Поезд
трогается, и кто-то из оставшихся в нем видит напоследок,
как идет прочь от метро худая девушка с длинным тромбоновым
футляром в руке.