Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(Фрагмент)

Начало

Продолжение

Ну и путаное, и причудливое местечко – этот перевал в горах времен,
меж февралем смертного изнеможения – и мартом нетерпения, меж
помраченным и непоправимым, распадок удушливее красильни и раскатист,
как пересмешник рассвета, кто взрывает мой сон – проходящими стену,
неутомимыми, ненасытными голосами, и велит спохватиться – пора
всходить, и советует догадаться: но те беззаботные еще не ложились,
это у меня – уже новый день, а салабоны продолжают вчерашнюю вечеринку
– так пространны их дни, так неприкрыто длиннее моих, впрочем,
мне воздастся – изобильный миг, где стоят внакладку, вслепую,
наперехват и насмарку – вчера и сегодня… В этой горной седловине,
на этой пересортицей все – скрещенье, сретенье, схождение идущих
прочь – и пришедших, или случайное совпадение – лица точны, как
вода и вода. Этот несмиренный надел так растушеван трассами сил
и стремлений, раздвоенных и учетверенных попыток, полетов шампанских
пробок и свадебных букетов, и раскручивающихся лент – киношных
или кондукторских, будто из всех тюремных окон разом выставили
сюда – решетки, и из кропотливых бухгалтерий и бодряцких проектных
бюро вымели – вороха диаграмм, калькуляций, чертежей, планов –
и прочую карикатуру, а то трапезные откатили валун всепожирающей
ночи – и разом вытряхнули обглоданные косточки… из всех алфавитов
сгрузили изношенные буквы…

А по южной и северной диагоналям карабкаются приказы: гори-гори
ясно, чтобы… и на одном холодке роскошно горит белобровая девушка
Масленица – и плюется недокушанной кулебякой и рваными потрошками,
а на другом припеке запалили – видно, все остальное…

Каждый раз, едва я завижу на плечах у дальних холмов – ковчег
весны, так и замру: какую нам вынесут нынче? Та ли это весна,
расчесавшая предместья – на белую и синюю магию: молочные переулки,
большой приемный день врачующих, поваров, облаков, наковальни
переправ и ультрамариновый зоосад: прохождение ланей – велосипедов
и самокатов, и голубых пожарных лестниц – в небо, и серебряных
ромбов, обегающих – двор, общак трех домов, и шнурованного в лоскутный
сумрак мяча, и бутылочного тополя с папиросными цветками «Первое
Мая» – и догоняющую спины и седла маленькую хромоножку в стеклянных
бусах, которые, как больная повязка, метят сползти на туфлю с
двойной подошвой, а три дома, как приболевшие теннисом, поворачивают
лазурные окна – за большим шлемом, пущенным с линии первой зари
– к черте пречистых третьей и пятой – и вспять?

Или та – с повторяющимся визгливым всхлипом колеса, с заунывным
криком: старье берем, что цыганит, отсуживает, оттягивает расшатанную
стремянку – строптивый лохмотник-куст, без определенного адреса,
но со звездами на драных лацканах, вознесенными к сини, и вознесенная
солирует меж строптивыми, как черная парикмахерша из Шанхая –
под ручку с железным венком, надребезжавшим ей на планшете трамвайного
ожидания, на кучном трамвайном эвакопункте – нерасторопный пустырек?

Или – новая, равнодушная к отставшим Весна Неизвестных, где куст
родит синих птиц без моего участия?

– Я боюсь выходить в город, где стволы в сотню лап раскачивают
ералашный гуд, а я обречен на скитания, – признался Павел Амалик.
– Но, похоже – меня выманивают! Хочется смазать подошвы – какой-нибудь
испорченной лыжной мазью, чтобы не так скользили. Как только меня
выжмут на улицу, уже не укрыться от упомянутого мной выше завтра.
От спешащих под парусом рваных обоев бедлама, беспорядков, дегуманизации.
От мчащей на гончих псах океана катастрофы. Очевидно – на воздухе,
на лицах, на птицах все слабеет и разлетается… да упраздняется
проворно!

Лестница студентов катила вверх светящиеся иллюзии и азарт, и
нетерпимость, и томила поставленными на взрыватель модами и кричала:

– Ожидалец, уже звонят! Спрос на тебя разбухает с каждой секундой.
Всклуби красный гребень своего энциклопедизма!

Павел Амалик, задумавшись, извлекал двумя пальцами из пиджачной
почтовой щели у сердца – прямоугольник, заутюжен – в послание,
и, откусив глазами верх и спохватившись, снова продергивал в тайник.

– О, если б мне позволили, – умоляюще произнес бумажный попечитель,
– выменять завтрашний преизбыток шатаний и беспризорничества –
на огрызок сегодня, чтобы отдалить и в конце концов не принять
окрысившийся хаос…

Бакалавр неспокойный, искаженный лихорадкой марта, впесочил неотступному
голосу:

– А почему не отшвартоваться от могучего хауса, принадлежащего
не вам, а державе или ее свирепости, так что надзирать за эксплуатацией
классов, и одергивать коридоры и делать нотации гамбургерам –
лишнее? Конечно, в улицах преобладает не Париж, но залегание ресторанов
и лавок – выше, чем в школе, и сети добычливее. Ослепят завистников
из тундры.

– Но я люблю не завтра, изрыгающее беды на нашу обыденность, а
скорбное сегодня, крайнее в моих островах благословенного, сердечного,
светлого спокойствия, обрывающегося в…

– Длительность деканонизации, назвавшейся – ремонт, остается неизменной
– бессрочна, а если что и помчится стремглав – так отпущенное
мне.

– Светлый шопинг! – возгласил нетерпеливый, неубедительный. И
начислял сквозь зубы: – Движущиеся картинки в кинематографе и
океанариуме – и окоченевшие в галерее, компьютерные клубы, дискотеки!
То тут, то там раскинутся поля с футболом и баскетом… – и грассировал:
– Идет убор-рочная, стр-ригут мячи. Вжиться в зигзаги и заскоки
мяча, прирасти к его приключениям и оторваться от среды, отслоиться
от финишных эпизодов… Наконец, проиграть в казино мелкий стресс
– на апоплексический! – и напевал: – Мне снится рокот ипподрома,
голштинцы, першероны, рысаки, лошаки и шайры, гиппарионы, тарпаны,
кентавры… Да ваша взяла: канун дороже праздника – потому что длиннее…
нескончаем – вместо ремонта!

– Вы довольно лениво тащитесь за моим рассуждением, – огорченно
сказал Амалик. – Но даже при камнепаде понятий я не должен просаживать
мыкающийся моими трудами день – на поприще игрищ, обгладывать
магазин за магазином и кухню за… хотя охотно обменял бы придорожные
голубцы – на средиземноморскую кухню.

– Запеканку путевых листьев с подливой бензина – на акульи плавники
в моллюсках и в белом винце… – мечтал Бакалавр. – Обедать, так
с песней.

– С неаполитанскими песнями, – уточнил покровитель.

Бакалавр протянулся к дозорному на облучке университетской двери,
к стражу в лесном маскараде и подхватывал суховей, рожон, полоз,
хрустящую упряжь дубравы – и отдергивал уколотую пятерку.

– Скажи, бдящий Камуфлягин, сейчас не спрашивали – двадцатилетнего
хитроумного, как и тот, кто странничал двадцать лет? Или перешагнувшего
тринадцать кругов поучений – за столько же подвигов? Так наверняка
хотели – назначенного дерзать, экспериментировать, открывать и
изобретать, обреченного – возглавлять школы и течения, но затмившего
многих первопроходцев – жизненной наполненностью?

Приодетый в лесной уголок, секция «Сучья и стрелы», отнял от уха
черный початок, переговорную трубу, шпигованную солдатскими прибаутками
рацию и подхватывал:

– Долбить, передирать, опрокидывать, химичить… возглавлять подтеки
и струи… – и требовал: – Ну-ка не плиссируй меня!

Сбивавший с рукава насекомые дротики или огненные гвозди с интересом
осмотрел Бакалавра и констатировал:

– Твое самоописание разительно отвечает действительности! – и
на губах его разговелись едкие тени шефафона и цефы, бесспорно,
отставшие от сомнительного эфира.

Особенность в лице дозорного: кто-то откатил его глаза глубоко
под навес, в гроты, в баллисты, бомбарды, и пике взора неуловимо,
но можно набросить на выступы и перебои, ступени и интервалы –
умиление и раздражение, и судейскую спесь, и невинность гати.
И приставить к излучению чувства – ископаемые черты и английский
газон, и стащить из волны гипсовых носов, что исправно прибывают
– в учениках художника, прилив носов-таранов, прикладов, локаторов,
самоваров, валторн, и могучие берега выпивших русло губ, тонкие
рельсы и голубую улыбку пустыни, или выкатить из сугробов век
– пузырящее незрячесть алебастровое ядро.

(Продолжение следует)