Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(Фрагмент)

Желание перемолвиться с незнакомцем в пожаре времени, обсудить в
колышущихся ростках пожара – несколько принципиальных вопросов,
например – последние нравственные язвы общества. Намекнуть
расположенность – к другим сокровищам диалога, создать
доверительную атмосферу и пояснить, что реакция прикрепленных
собеседников уже обмерена, эту музыку, собственно, съели цепни,
и достойнее – свежее мнение… консультация, смелое
наставление, раскованный совет...

Потребность выспросить дорогу – у переносчика многих ценностей, кто
держит два чемодана – и коробку под мышкой, пока его спина
вытягивает рюкзак, а подбородок и ухо, сменяя друг друга,
покоят в лунке за ключицей – пару книг или сменной обуви, или
банку с рыбками – гурами, меченосцы, крестоносцы, кондотьеры,
но и глаза не простаивают, а сносят рой пурпурных от солнца
божьих стрекозок над неотложной от квартала станцией – на
шоры и потертости скорых помощниц машин, пожолклых крылатых
кобыл, пахучих, недоверчивых кляч, несущих пурпурный крест
как на крыльях… Назовем зажимщика – Неполный: тело дожато до
гармонии – неорганическими вложениями, называем его глаза –
крестовики или конокрады. Возможная тема – нарушенные
ожидания – удачно совместит отвлеченные выкладки и купаж момента.
Настаивать, горячиться, не вилять, но, вооружившись
статистикой и монтировкой тезисов, обстоятельно доказать избранному в
гида, что только он в этот миг понимает дорогу – как никто.
Говорить – с обнимающим крупные аргументы, скроенные из
кожных покровов фауны: чулки ее кишок и худые кошели желудков,
переориентированы на полезное – денежные эквиваленты,
мобильник, визитки, табак, нож, ключи ко многим замкам, облачения
– комплект «Времена года»… с апеллирующим шузами щучьих
носов, тиной, галькой…

Назовем его Переводчик – переводит сквозь хищное, хваткое,
умонепостижимое, шквальное чрево города блистательную плеяду.

Назовем его – Шефствующий над считанным и неопределенным, над
рассыпанным и поплывшим… Подшефный, за кем присматривают и не
отпускают далеко от себя – вереницы немнущихся.

Или университетский вокзал – вход в науки, подворье.

Здесь показывают хороший старт – вековой, но величественный, как две
чистоплюйные лестницы, что отводят к западному и восточному
корпусам света: строевой шаг, прямая нога… согнутая в
рычаг, скрученная разбегом, а увлекшемуся плавностью восхождения
балбесу балясины в белых гетрах подфутболят – куриную голову
и прокатят…

Расточительные окрестности вечного движения: что-то завязывается и
происходит, приторно частит и распадается, утомляется быть
идеалом, быть паразитом, листает конспекты, промахивая
слипшиеся в эпоху события, выдаивает чернотелый автомат с
пепси-колой – и несущийся картонками с кофе, раскошеливает на грош
горящие презрением банкоматы и растущие из кладки приказы,
инструкции, декреты, афиши, депеши от Клио и частные
эпистолетки, распустившие пальчики-телефоны, где определенные
наращивать – шалят и не договаривают: пишу контр курс диплом… даю
экзотич опыт... репетирую по мат… пока прочие буквы удрали к
романтическому: нар ногт волос… формируем ягодицы ядрен
чугун… Бука! Ты мой новый год уже полторы недели. Спасибо, что ты
– это я, твоя Кроха… твой Эклерчик…

Переводчик ожидания и нетерпения, назовем его Бакалавр, меж лекцией
и коллоквиемом низвергшийся в треть подметки – в конкорс,
меж наступлением курсового знания – и кое-кем интересным
вот-вот в дверях, важнейшим в живущих… в конгингенте этой минуты,
в неполноту которой внесет – пропущенные очки, верительную
бумагу, запах базилика, сандала… или последний, мастерский
штрих: окно с гимнастической лентой радуги, начатой с золотой
стези одуванчиков… фортепьянные пассажи где-то по краю,
выпуск люпина и кровохлебки из коридорной стены – и прирастут,
сольются в правоту, доведенную до автоматизма… кто внесет
горючие материалы – и подвинет мир с бездыханной горелки.

Но вместо властелина мгновения – пред изнывающим, подтанцовывающим –
Павел Амалик, архивариус учебного заведения, подхвативший
острый позыв, почин ангела или раскованный совет дьявола…
освоивший поползновение – беседовать неизвестно с кем и на
скользком месте.

Вдруг – Павел Амалик, глава обескровленных бумаг, нестареющий
господин виртуозно художественного облика, с порхающим шагом, с
шевелюрой-сраженьем воробьев и касаток – и мастью, и
фигурацией, и хотя у Амалика скомканы щеки, но воспаленный взор
оставляет в эфире коричневый след. Долгоиграющая козья деталь,
дважды петляющая вкруг горла и пасущая низины, говорит о
стылом… о постылости… о метеочувственности архивного. Если Павел
Амалик предпочитает нравиться женщинам и кому-то еще –
затору расплывшихся эльзевиров, редингеров, медиевалей, печатям и
бечевам, и пологой песне копий и дублей – и всегда
улыбается, это несущественно для тех, кто считает, что покровителю
секонд-хэнда не обязательно выглядеть столь патетично, но
можно видеть, кем герой ощущает себя сам.

Боже, Боже, зачем он без конца так сладко всем улыбается?

– Кто-то говорил со мной очень недавно, может быть, вы? – произнес
покровитель малохлебного, пожеванного жучком Амалик. –
Кажется, я вас уже видел.

В глазах Бакалавра стояли усеянные солнцами склоны пятницы или
семижильные геликоны на распутной артели «Выходная» и
сощелкивающие сдачу два стенных циферблата на выгоревших делениях,
выпавших на аспидные нулевки зрачков… по крайней мере, в тесноте
его глаз не осталось места – скуке названием Амалик,
стоппер, и никаких сомнений, что избранный в собеседника поджидал
прилет, царственное антре – другого лица, кто искусник
вменит в пробел – недоставшую маскотку, студенистый бой часов…
серпов, пожинающих с крыши сосульки, топоров, кетменя, или
накинет подорванную филенку… курчавый ус винограда, понемногу
сбегающий в унтерский – и в усы прослушки… кто универсал
распылит норную колористику и добавит к сгустившимся ордонансам,
коммюнике, фирманам, буллам и призывам петь в хоре –
каталог наслаждений, список разрешений большим – на маленькие
слабости…

Спрошенный не отвлекался от натужной прямой ожидания и отвечал –
неизвестно кому, в предсердие топота, штурма, конспектного
чернолесья:

– Ну и что? Меня видят все, кто хочет. Я никому не запрещаю на себя смотреть.

Тогда архивный Амалик произнес период – приватный и беспросветный,
начавшийся так:

– Конечно, обстоятельства нашей предыдущей встречи были несколько эксцентричны…

Перегон зачумлен нестойкостью, транзитом или разнузданным ветром,
пред которым расступаются воды и чувства…

Одни ожидаемые пожирают других, а караул на дверях, озелененный
робой из лесного бытья, наставленный – ограждать, пресекать и
доглядывать, болтает в трубчатый передатчик анекдоты – для
стражей, затравеневших на невидных дверях…

На волос от Вавилона смешались встречающие курьеров из бюро находок
или от всесильного бога деталей – и не ждущие ничего, кроме
собственного снисхождения. Всех теснят – подносящие
контркультуру: императивы, константы, формулы, устойчивые метафоры,
наработки, нормы, трафареты, тарифы, традиционные
геометрические формы, джазовые стандарты…

(Продолжение следует)