Поэзия

***
То́ памяти вкуснее для прокорма,
Что раньше съедено. Оглядываюсь назад.
С отчаянной печалью, но покорно
Жизнь прожитую охватывает азарт
Еще разок пройтись фотомоделью
Туда-сюда, где пальма смотрит елью,
Где пьет Саян из блюдца  Ферганы;
Не Дон, так Волга сунется под веки,
Ступнями в позе паюсныя Мекки,
А там, где есть и Азия, и реки, –
Там, киноварь сожравши, фонари
Томатов а́лы: стыд их держит в муке
За алчность эту самую, и мухи
Засиживают летнюю жару,
Накачивающую кожуру
Морковке, баклажану и арбузу,
Его с пеленок беременному пузу.
Сфер овощных гармония и с виду
Гремит вовсю, но подиум-язык
Подаст ее как царственную свиту
Простой овцы по имени «шашлык».
Вот тут и всплыл из памяти усталой
Мой диалог с рожающей отарой…





***
Руссо мужиком был и девочку Русь
Имел не без стона, зачавши Толстого.
Отсель и природа, без коей нам грусть.
Ах, в сердце сенца бы немного из стога...
И будь благосклонней к славянам Борей –
Не чукчи, но все же опальны, –
Не мяли б мы синь васильковых полей,
А влезли б на сытные пальмы.
Мы в юбочки б из листиков и – шасть, шасть, шасть
Кокосовые яйца серпами жать;
На газовой горелке,
Пылающей с небес,
Мы жарили бы манго
И прочий деликатес;
Анталия с Хургадой –
Не дальше б нужника,
С нудисточкой наядой –
Рай для мужика!
Ни печки б, ни полена,
Ни мелких грызунов,
Под Поля под Гогена
Косил бы Глазунов;
Кокошник из кокоса
Нам радовал бы глаз,
И сажа – в смысле, кожа –
Единственным на нас
Была бы бельем, в натуре.
Однако же, вишь, в культуре
Мира мы занимаем, не вру, давно –
Вот уже десять веков – одно
Из самых достойных, без ложной скромности, мест.
Се – наших Перунов Борею подлому месть.
Злодей ну прям как перчатку швырял в лицо нам холод –
И вот в ответ серп-деревню на город-молот
Махнула Россия: аврал, уран, Урал
(Между прочим, из слова «урбанизация» так и выламывается Ашшурбанипал);
Бетону надолбано! Но даже если б урвал
Каждый от технополиса – луной в лихорадке буден
Взошла по сенцу грустца, запричитал Распутин.
К слову, чих бензиновый в грусть свою вляпал лепту…
М-да, Руссо – не Муму, не жахнешь в Лету.
Короче: зрелый Чук навыворот, я (как –
Неважно) к овцам в степь попал под Баскунчак.





***
Степь имени Ленина. Началом ее был бег –
Не менее упоительный, чем, скажем, первый снег
Для Наташи Ростовой, – лошади, на коей пёр печенег,
И товарки ее с хазаром на потной спине.
Это ведь счастье – перебирать вдвойне
Задними и передними, ну прямо как во сне
Штампуя подковой версты. Так топал для Индры Вишну.
Затаивший на сердце думу хищну,
Печенег, цедя «Раздавлю, как вишню!»,
Продолжал делать степь, ища по кустам хазар.
Те тоже над ней работали, за гектаром гектар,
Взаимно стуча копытами, дабы начать базар.
Но в силу закона, гласящего, что «дней бык пег»,
Все это нагромождение телег,
Из-за них высунувшийся Олег,
Святослав и другие, ратных вкусивши нег,
Отправились на ночлег.
А степь осталась. Чтобы ветром обжечь щеку.
Чтобы на время дать спрятаться мужику.
Без нее замерзать негде было бы ямщику.
И где ж без нее тушканчику взяться за скок-поскок, 
А суслику вглубь лопатить не то глину, не то песок –
Вот, мол, и адресок?
Если б не степь, я не встретил бы журавля,
В серой пачке под медленное тра-ля-ля,
С шеей, словно мачта у корабля, 
Но заканчивающаяся бушпритом.
Наконец, где еще облакам, плывущим к бриттам,
Так отточить умение тенью скользить по бритым
Скулам морского лика? Ощупывая муляж
Атлантического из глины, тень падает на Ламанш
И накрывает викинга. Но хоть встань, хоть ляжь,
Эйрик – копия наш Мулдаш.





***
Говорит овца барану:
– Слава солнышку багряну!
А вот нашему чабану
Дать бы по кочану!

Да, он формы нашей жизни 
Свёл к прогрессу. Но скажи мне –
Не заложница ли овца
Собственного конца?

Мы выводим вязь каракуль.
Только толку, коль каракуль,
Снятый с нас, ставит крест на куль-
Туре мяса размером с куль.

Ах, мой друг, знать правду тошно.
Но уверена я в том, что,
Будучи без чабана,
Жизнь овечья – вечна.

Жажда жить – трансцендентальна.
Посему случайна тайна
Вечности. А чабану
Дать бы по чугуну!

Он, подлец, кусок холеры,
Жизнь нам дал не дальше веры
В эту жизнь… О, не плачь, мой друг, –
Есть ведь и лучший луг!

Там, златясь, резвясь на воле,
Красной Шапочкой на волке
Поскачу я под шлягер «Бе-е-е!»
Ангельского «Любе»…

Улыбнись, парнокопытный.
Видишь? – идол первобытный.
Был чабан. Души грел, как ТЭЦ.
Нынешнему отец.

Прям как пряничек печатный
К чаю некогда – печальный,
Нынче кто он? Так, саксаул,
Сусликам есаул.

Значит, где-то между тучек
И сынка умоет внучик;
Ан не высовывается пока
Из облака молока.

Снидь – отбросив бич пастуший
И укутав душу тушей
Наших глин – над степью спеть:
«Синь небес, цвети сквозь степь!»





***
Зачаты водкой от стакана,
Ночные вмазаны часы
Сивушным дёгтем в ось сакмана,
Как наши в градусы усы.

Катись, апрельская кибитка,
В овечью с солнцем круговерть!
Попойка суть зари подпитка
Сквозь окна черные, как смерть.

Чабан – в раю, он кость верблюжью
Мотает флейтой у лица.
Я ж, чуя, что уже не дюжу,
Трезветь к тебе иду, овца.

Иду, сую бахилы в звезды.
В твоих глазах их отблеск, блик.
Смотри на них, покуда тосты
Не твой украсили шашлык.

О Русь, бездонный повод к водке!
Да без закуски – что за рот?
Короче, знай: и этой глотке
Придет безвременный черед.

Вдруг то ли немец из тумана,
То ль королевич на крыльце
Начнет считать цыплят сакмана,
А ты окажешься в конце.

И поплывешь, невиновата,
В ладье хароновой во тьму…
Плачь, плачь, овца, кудряшек вата!
Но «бе-е-е!» есть «бе-е-е!», и потому,

Уткнувшись мысли чуждым оком
Во всё объемлющую твердь,
Ответь за избранного Богом,
За кайф быть избранным ответь.

Се – кайф тебя пасти с любовью.
И в доказательство её
Своей, овца, ты хлещешь кровью,
Окрасив горлом остриё.

Не лучше ль в степь – туда, где волки?
Там, там, и страх забыв, и дрожь,
Орущим ртом по волчьей холке
Хоть раз, а все же проведешь!

Нет. Роясь в гроздьях Зодиака
И вверив Богово Судьбе,
Ты блеешь, маска Исаака,
Перед собой, в себя, в себе.





***
Посиди со мной, овца.
Посмотрю в твое лицо.
Мысль овечьего лица
Завсегда заподлицо.

Что бы ни было в судьбе –
«Всё нештяк» или «труба» –
Слижет в мир одно лишь « бе-е-е»
С губ твоих твоя судьба.

Это – свойство головы,
Затоваренной травой,
Словно чайник – в чей, увы,
Чай заварят череп твой.

Не солдатик, оловян,
Не пророк, благословен, –
Бессловеснее славян
Вынешь кровь свою из вен

И под пастыря башмак
Сунешь, бледная от мук,
Предварив свой бешбармак
Бе-е-е-минором. Дальше – мух

(В роли ангелов) синклит,
Эпидемии оплот,
Твою жизнь своей продлит,
Окрылит, пошлет в полет.

В их лице ты, наконец,
Домотаешь до крыльца,
На котором – Он, Отец.
С чем предстанешь ты, овца?

В смысле мысли, ясно, ты
Канту с Фихте не чета,
Но у вечности черты
Вообще ты ни черта

Не проблеешь! Посему,
Не сошедшая с ума
От сего, сойдешь во тьму,
И тебя накроет тьма.

Жаль твоих кудряшек. Но
О себе скорблю вдвойне,
Ибо там, где так темно,
Чую, быть с тобой и мне.

Знай, дана, как и тебе,
Мне пугливая губа.
Хоть убей – но лезет «бе-е-е»
Там, где вырваться бы «а-а-а».

Крик – не яростней зевка,
Плач – не горестней «ку-ку».
Губы – грабли языка,
Губят бедную строку.

Впрочем, стоп терзать сердца.
Всё. О грустном ни словца.
Посидим с тобой, овца,
Два надтреснутых яйца.

Мир – вещей невнятных гроздь
На картине. Стоит влезть
И повесить, вбивши гвоздь
Взгляда в то, что в мире есть.

Ну, а есть – не эта плоть.
От нее мы прянем вспять –
В край, где пестует Господь
Каждый кустик, дюйм и пядь.

Так давай же скосим зрак,
Степь, как текст, прочтем меж строк:
…Колосится тучный злак.
Нежный веет ветерок.

Явь мечты прекрасной! Луг
Спит матрасиком для нег.
Глянь – Орфей поет, как Глюк,
Вдалеке – Олимпа снег.

Где овца? И кто пастух?
Мы с тобой – единый вздох.
Пусть он – все, чем благ наш дух,
Все же в нем – соблазн эпох.

Вот где песен всех Миньон
Точный адрес! Гамаюн
Пел о том же. Твой шиньон
Кучерявится, как вьюн.

Нимф подслушивая трёп,
Шелестит ушами граб.
Мил и в меру брюхожоп,
Пляшет пьяненький Приап.

Что ни дудочка – Парис,
Что ни хижина – парос,
И у храма кипарис,
Как у пачки папирос.

И куда глаза не кинь,
Всюду Гелиос, огонь,
Блеск небес, богов, богинь
И – один крылатый конь!

Это – сердцу и уму,
Словно нищему сума.
С этим можно и во тьму,
Коль она и вправду тьма.

Да оставит Божий свет,
Бьющий с неба, ибо свят,
На зрачках последним след,
Опечатывая взгляд!

Эй, лаврушку мне на плешь!
Жаль, овца, что ты не пьешь.
Хоп, я выпью, ты заешь…
До чего же день хорош.





***
Овца, зрачок твой где-то, а не
Здесь; где-то в вечности, а не
Сейчас. Балдея в Ханаане,
В российском топчешься говне.

Что значит – в собственном. В кошаре,
Над коей полночь и луна,
Натужась в снящемся кошмаре,
Сужаешь радиус руна.

Шамаш, Ашшур, Иштар, Ишхара…
Козел какой-то, роги врозь,
Но в перьях весь… Сей каплей тара
И переполнена, небось.

Однако, утро. Врат загона
Гремит заржавленная цепь.
Чуть ли не с челюсти Саргона
Айда в ахтубинскую степь!

Где станем на день пилигримы,
Овца. Здесь зелень не кипит,
Но ты питайся, в штепсель глины
Втыкаясь вилками копыт.

И хоть окрест – не край урюка,
Все мнишь, поди, что аккурат
Толчешься где-то вкруг Урука,
Махнув Богдо на зиккурат.

Да ты права, пожалуй. Ешь, у
Степи крадя, что можно съесть;
Для бешбармака Гильгамешу
Не он, а ты полезней здесь.

А коли так, мускулатуру
Качая, с чувством оцени:
Найдет, найдет другую дуру
Твой кайф под пальмами в тени!

Ему плевать, откуда глина,
Когда балдеж и чей курдюк;
Все та же – песенка Солима,
Все те же – Ур, Урук, урюк…

И вот смотрю, спрямляя катет
Холма, как в поисках травы
Овца яйцом вкрутую катит
Миноискатель головы.

Его не выключишь, покуда
Консервно-баночный тимпан
Не грянет марш овце, паскуда,
Се назидание степям.

Жестянок жесть, мешаясь к шагу,
Звяк-звяк в небритое руно –
Как шлемы сусликов, на шпагу
Нанизанные Сирано.

Аид в чудовищном аккорде.
Не отставай, дитя еды!
Круговорот овцы в природе
Закономернее воды.

Что гераклитовские речки,
В рябь коих дважды и т.д.!
Пастух, ты пас стада овечьи?
Тогда ни слова о воде.

Засунь ее под вечер в чайник,
С тоски весь мир обматери,
Но только в зрак овцы печальный,
Молю, о друг мой, не смотри!

Ибо ее глазам стеклянным
Рок свойствен, как верблюд – горбу:
Овца жует – а ты с тимпаном.
Овца жует – а ты в гробу.

Так лай, овце прибавив ходу,
Тимпан мой, Филькой на цепи!
Ведь суть не в том, чтоб дважды – в воду,
А в том, чтоб раз – но из степи!

Как эта облачка овечка:
На время солнышко, как зонт,
Накрыв, покинет степь навечно
И уплывет за горизонт…

Исчадья Тигра и Евфрата,
На буром серые мазки,
О, как свои вы неотвратно
Травой трамбуете мозги!

Паситесь, мирные, навроде
Тех приснопамятных овец,
У коих писано на морде:
«Кто б ни был ты – паси, Отец!»

И за походкой недержавной –
Вперед, проклятие мышей,
Под сенью тучек-дирижаблей
Руля ветрилами ушей!

Маршрут, как зад овцы, засален.
В нем бес орфеевой струны.
Парит орел, что твой Сусанин.
Фундаментальны грызуны.

Ан размечтайся, словно чайка,
Овца, – тебя, и не одну,
Я бы сквозь соли Баскунчака
Провел, как посуху, по дну.





***
Чабанская точка. Унылая степь.
Поодаль – навес в полковчега,
Поскольку один ты, без пары – судеб 
Осадок, двугорбый коллега.

Влача кирпичи, древесину, раствор,
Отнюдь не корабль и не лоцман,
Ты просто достойно стареющий свёкр –
Обрыдлым, как степь эта, овцам.

Дней прошлых жуешь ты свой фотоальбом.
Но пуст он – ни страсти, ни риска.
Всю жизнь заменял ты двугорбым горбом
Солярку да брань тракториста.

Отсюда и грез наважденье – залог
Правдивости выдумки Юнга;
Чуть сумерки, чуть на соломку залег –
Поплыли открытками с Юга

Багдад, алебастровым шитый витьем,
В тюрбанах с павлинами парни,
Купцы, караваны, оазис и в нем –
Те самые гордые пальмы…

Ни сено, ни сон, ни хозяин, ни волк –
Ничто тебе в мире не идол.
Один лишь на всё знаменитый плевок?
Его я ни разу не видел.

На сны и на степь свои дрёмы двоя,
Двуликое видишь двугорбо.
Недаром же мудрая шея твоя –
Поднявшая голову кобра.

И часто – кантуешь ли, скажем, бадью,
Меня ли, горбы свои теша, –
Грустишь, что под беем не пал ты в бою –
Там, где-нибудь у Марракеша.

Но изредка, друг мой, веселая вещь
Заносится – ветром, пожалуй –
В твой ум опечаленный: если бы весь
Мир вместо степи этой ржавой

Стал только водою – той самой водой,
Какую ты пьешь из цистерны,
Никто б не остался верблюжьей вдовой
И овцы поплыли бы, стервы,

Барашками белыми пенясь. А ты –
Качаясь на струях бархана,
Ты плыл бы и плыл по пустыне воды,
Двугорбый верблюд океана.





***
Дорога в степи – она здесь, нигде и всюду.
Этот Богом вылепленный из глины блин
В жизнь не сожрать копытом  ни лошади, ни верблюду,
Старым двум корешам из раскосых степных былин.
Здесь тот невозможен спор, что меж собой ведут
Дорога, следами сажающая копыто на цепь,
И оставляющий след на взмыленной коже кнут:
Он лучше любой дороги собой рассекает степь.
Но поскольку ты не верблюд, то – без стада, без колеса
Выйдя в степь широкую – чуешь, бедный, ты,
Что застрял буридановее осла
У единственной в этих краях черты.
Именно здесь ты видишь – она всегда поперек.
Каждая точка на ней не лучше любой другой.
Черта сводит на нет различие всех дорог,
Чьи пределы суммированы этой тугой дугой.
Вглядываясь в горизонт пристально, ты замечаешь вдруг,
Как на нем – и тут ты поклясться готов –
Абсолютно одинаковы два отсутствия двух
Абсолютно одинаковых стогов
На абсолютно одинаковом расстоянии от тебя.
И тогда задумываешься – не куда пойти,
А нужна ли вообще здесь, в этой степи, ходьба
И какие еще возможны в степи пути.
Вот задача для, скажем красиво, зениц!
Делать нечего – потолкаешься среди разных вех,
Пока всех их скопом не переплюнет зенит.
И как рыба со дна, ты зрачками всплываешь вверх.





***
Отцом быть овцам обречен,
Согрет бушлатом,
Иду, играючи бичом,
Как бей – булатом.

Вдогон клинку в любой момент
Овцы на страже,
Чернеет криво инструмент,
Что ворон в саже.

Кривая плоть его туга
И бьет до шишки,
Ибо она – дитя-дуга
Автопокрышки.

Мамаша некогда была
Не вещь, а прелесть,
Да всё шоферу отдала,
Сжевала челюсть.

За что мамашу милый друг
Без проволочки
В пути швырнул, как в море круг,
Чабанской точке.

И вот, где люди не при чем,
Где не до блядок,
Брожу торжественно с бичом,
Блюду порядок.

Куда не кинь – горизонталь,
Пространства лепет;
Лишь я один, вперяясь в даль,
Торчу, как этот.

Отчетлив абрис головы,
Треух – корона,
Да тварь земная мне, увы,
Не вся покорна!

Чу! Кто моих дремотных дум
Здесь не соузник?
Чем пренебрег? И что за шум?
О Боже, суслик!

В глубоку хижину к тебе,
Что под землею,
Уподобляяся Судьбе,
Ползет змеёю

Сам Враг в кольчуге из перстней,
Исчадье бреда…
Крепись, о суслик, я – Персей,
Ты – Андромеда!

И степь, присев, разносит клич
От Чингачгука:
Почувствуй царственный мой бич,
Змея-гадюка!

Вишь, в поучение мечу,
Столь образиной
Медузы знатному, – мочу
Тебя резиной!

Плеснуло тулово – и князь
Инферна следом
На миг становится, виясь,
Живым браслетом…

А ты, чьи штаники мокры,
Везучий пухлик,
За степью бдительней смотри
И – здрав будь, суслик!

Твоих собратьев по щеке,
Что аж с булыжник,
Несут, несчастных, на щите.
Ты ж – с ним, сподвижник!

Засим хлам хладной чешуи – 
Мол, хер те, длинный, – 
Лягни, покуда все свои,
На лад ослиный.

Отбушевал сей крокодил
Кровавых оргий…
Не зря отец мой – Михаил,
А дед – Георгий!