Проза

За несколько дней до отъезда я зашел в гости к Ибрагимову, зайди до
отъезда, говаривал тот, зайди непременно. Поэтому я
великодушно решил позволить ему поучить меня жизни, направить на
путь истинный. Он открыл, лысый, бородатый, в шортах, похожий
на монаха в своей хижине, сел себе на стул за компьютером,
ножки под себя подогнул, а меня в кресло усадил, и давай о
творчестве, о поэзии. О литературе, значит, а я вижу, что и в
компьютере у него включены стихи, то есть редактировал он
себя любимого перед моим приходом. И еще иногда он говорит,
будто оттуда, с небес, читает буквы, что сказать с неба читает.
Потом он мне прочел стихи одного парня, который похож на
меня был, да умер, в чем пьянство ему и помогло немало.

– Ну, как тебе?

– Да не очень.

– Тогда еще это.

Он еще почитал книжку этого парня. Парень, мол, был славный,
талантливый. Но нрава такого, что не прожил долго.

– Не нравится мне, – говорю, – да и вообще не понимаю я стихов. Свои
мне еще ничего, ну и у Маяковского вроде тоже ничего.

И еще Ибрагимов, как обычно, говорил, что пишу я хорошо, но как
будто хожу возле сортира, вместо того, чтобы видеть прекрасное.
Это он рассказы мои почитал.

Но Александр Гумерыч, ведь все, что я пишу, – о любви и о
прекрасном, говорю ему.

– Но ведь Достоевскому не нужно было материться. Толстому не нужно
было материться, – ответил он.

Да, у Толстого и получалось-то, говорю. Но и дело ведь совсем не в
этом. Какая разница: материться – не материться. И то и
другое может быть хорошо. Единственное, что имеет значение –
чтобы было интересно.

Ну, и дальше эти разговоры о том, как творческому человеку вообще
справиться со всей это жопой. Как быть. И за каким хреном я
сваливаю в Москву, ведь она, дескать, меня съест, как многих
съедала? Да, нет же, просто хочется отсюда куда-нибудь, в
Москву, в Грецию, в Индию, в Задницу, только бы туда, где нас
нет. И еще я в монастырь думал свалить какой-нибудь, а то не
пойму, куда себя деть.

– Интересно, – говорит Ибрагимов, – ты помнишь, я тебе советовал.
Года два назад.

Да помню я это. Но я не потому, что по Господу, по старому доброму
Госпу душа моя истосковалась, просто хочется туда, где все не
так. И еще подумать хочу.

– Ну, в монастырях тоже надо будет работать.

– Что сделать. Везде надо.

– Интересно. Очень интересно, что ты об этом заговорил.

И тут мы пошли-поехали. Совесть – говорю. Вот вам и Бог, и Любовь, и
Творчество. Все – совесть. Нужно жить по совести. Иначе
ничего хорошего вам не светит. Все в тартарары свалится, если
не по совести. Хочу жить по совести, вот моя вера. А религия,
там все прочее, не знаю-не знаю. Не нашел пока себе
подходящую, наверное, потому что не искал, из-за этого, скорее
всего. Но я чувствую, что совесть – самое важное в жизни, и что
ее просто называют по-разному, но это она в центре всего.
Она – Бог.

– Что же тебе совесть позволяет и чего не позволяет?

– Ну, ты чувствуешь, что так делать нельзя и не делаешь. А если
делаешь, то потом все как-то не так, как зуд в заду.

– А твоя совесть позволяет тебе пить?

От этого вопроса стало странно. Пьянство и совесть существовали у
меня в голове как-то не пересекаясь. Вопрос был инородным для
моего сознания.

– Я у нее на эту тему не справлялся.

– А ты справься.

– Позволяет, – говорю не очень-то уверенно, – это дело не подлое.
Вроде не подлое.

К тому же сейчас я не так как раньше – давление, все такое. Нельзя,
сильно не разгуляешься. А может вот и есть знак – давление?
– предполагает он.

Да, если по совести, то все будет в порядке, говорит. Он был также
молод, как я, около сорока лет назад. Да и всю жизнь были
проблемы, тоже не работалось, как нормальным людям. Творчество,
будь оно не ладно, но теперь, вот, с божьей помощью
появилось и жилье в центре города, и милая сердцу литературная
мастерская «Аз». Теперь он сидит каждую среду с творческими
ребятами. И все прочее, и ну их всех куда подальше.

И еще Ибрагимов спросил:

– Чего ты вообще хочешь? Ты можешь сказать, что тебе нужно в жизни?

И из меня сразу выскочил ответ, хотя я на эту тему не сказать, чтобы
думал. А вышло, как будто я ходил неделями и ждал, ну когда
же, когда же кто-нибудь спросит, как оно у меня, что мне
надо. Поймет и оценит.

Есть три вещи, говорю я ему. До них как будто меня не существовало.
Первое – что у женщины между ног, если позволите так
обозвать шило в заду, связанное с противоположным полом. Это меня
волнует с шести лет, как я узнал, откуда дети берутся. Когда
мне было 13 – я смог отлично разузнать, что такое пьянство и
подружиться с ним. А в 15 я начал читать книги – и к двум
предыдущим темам прибавилась литература. Значит такие этапы:

1) с шести – что у женщины между ног.

2) с 13 – что у женщины между ног и пьянство.

3) с 15 – что у женщины между ног, пьянство и литература. И до сих
пор так все и остается. На этом и держится мое я. Так я
сказал.

Он показался мне очень довольным моим ответом, так же, как я
вопросом, только неодобрение высказал по поводу того, что я
закладываю с тринадцати лет. Ибрагимов сказал:

– Ты очень хорошо в одном абзаце раскрыл то, на что людям требуется
иногда гораздо больше, – и предложил мне фасоли. За фасолью
мы пришли к выводу, что все-таки любовь к женщине
пересиливает творчество – и для него, и для меня. Но для меня
творчество пересиливают еще и мои астральные путешествия, с которыми
надо к чертям бороться.

Ну, и напоследок он мне сунул свою книжечку стихов, я вышел и
прочитал, что он написал мне на первой странице: «Мне нравится,
что ты пишешь, но немного целомудрия не помешает». И подпись с
любовью. А потом шли четверостишия. Книга четверостиший, на
каждой странице по штуке. И под каждым стоит дата, когда
оно написано. Я прочитал три первых и положил в карман.

У меня в кармане завыли бесы, и Александр Ибрагимов, которому не
нужно было «ни воли, ни хлеба», понес крест русского
четверостишья; далеко, видимо, потащил, а рыбаки тем временем заходили
в воду с неводом, а в тоске плескались себе людские косяки.
«И плаваю везде – малек блескучий я», блин. То-то и оно,
вот, что происходило в книге Ибрагимова, это же самое
творилось в мире, и я поплыл дальше, пока не проснулся в то утро,
когда нужно было лететь в Москву. Мы чего-то помялись с отцом
на кухне, не зная, как прощаться: я не знаю, как пожелать
ему счастливо оставаться, он – не зная, видимо, когда меня
ждать и чего мне желать. Одно и то же постоянно происходит.
Очень рано было, рассвет заглядывает в окна, небо слегка
угрюмое, но волнующее, предвещающее новую романтическую жизнь уже
в который раз, а мы стоим с моим папой как два баклана да
соски поминаем на кухне у нас дома. Наконец, за мной приехало
такси, потому что автобусы еще не ходили, отец дал мне
немного денег с собой, и мы расстались.

Я попросил водителя остановить возле ларька, вылез и купил себе
сигарет. Подумал 15 секунд, или 20, не ручаюсь, хотя возможно
всего 5, уж не обессудьте, и купил себе еще пол-литровую банку
коктейля. Какая-то виноградная штука. Залез в такси и
закурил.

– Ты что, день молодежи отмечал? – спросил таксист.

– Нет, друзья провожали в Москву.

– Понятно.

Я открыл баночку. И сразу же пролил на свою светлую майку эту
виноградную гадость. Я выругался, таксист сказал мне не замарать
салон, я еще раз выругался, выдохнул, черт с ним со всем,
выпил примерно треть, и мы приехали. Он взял у меня двести
рублей, хотя я думал, что он возьмет сто пятьдесят. Зато он так
сочувственно пожелал мне приятно долететь, сочувствуя то ли
тому, что я облился, то ли моему похмелью, аж я не стал его
материть вдогонку. А зашел я в здание аэропорта, выпил еще
примерно с треть и выкинул банку с оставшейся третью этой
гадости, помогшей мне оклематься. И пристроился в очередь.
Простоял в ней минут десять, но очередь оказалась не той,
поэтому я пошел в туалет, достал там из своей сумки зубную щетку,
намылил ее жидким мылом, которое текло из аппарата над
раковиной, и стал оттирать пятна с майки. Честно говоря,
переодеться в другую майку я просто не догадался, а то ведь в сумке
была еще кой-какая одежда. Мужики на меня поглядывали, мне
приходилось уступать им место, чтоб они после писанья мыли
руки. Краски в этот противный напиток не пожалели, и я оттирал
и оттирал, как будто хотел дооттираться так, чтобы раз – и
на всю жизнь.

В этом похмельно-нелепом оттирании, стоя по пояс голым в туалете
аэропорта, я вспомнил, как моя Аня рассказывала (она вообще
забавная была, как будто не 25 лет, а полтора, она вообще
инопланетянка, много у нее штук этих интересных) так вот,
рассказывала она мне однажды, вспомнил я:

«Один раз я в пиццерии пролила на себя соус и решила постирать в
туалете блузку. Ну, я сняла ее и стираю, а женщины ходят вокруг
и смотрят. А сказать ничего не могут. И видно, что у них и
возмущение, и что им срочно нужно какое-то разумное
объяснение…»

– А ты была в лифчике? – спросил я у нее.

«Нет, в том-то и дело. И вот, когда уже выстроились, женщины, мамы с
дочерьми, смотрят, чуть ли не с ума сходят, я говорю, вот,
соус пролила. Так они сразу расслабились. И так им помогло
это объяснение, всего лишь соус пролила, такое облегчение у
них настало, что будто бы умерли, если я бы этого не
сказала».

И еще я, стоя с зубной щеткой, вспомнил чего-то не в тему – хотя
может и в тему моему похмельно-растерянному состоянию – как Аня
сказала, слова, от которых у меня такое чувство было, будто
я сам попал на другую планету. Это она сказала мне на то,
что, читая инструкцию от вагинальных свечей, я заметил Ане
вслух, мол, они действуют только четыре часа после введения. А
сказала она:

«Как-то я хотела написать рассказ о фарматексе. О женщине, которая
использовала фарматекс и пошла к любимому мужчине. Но они
поссорились, и женщина вышла от него, и у нее было около
четырех часов, чтобы заняться с кем-то сексом. И вот, она ходила и
думала о времени».

И от этой чепухи, а больше оттого, с какими интонациями Аня это
сказала, я как будто подглядел в природу женщины тогда. Как
будто почувствовал, что у них все по-другому. Увидел внутренним
взором светящуюся Аню в ярко-голубом на фоне темного тучного
неба. А теперь в туалете с зубной щеткой, облитой каким-то
подлым жидким мылом, опять это испытал, эти чувства нежные и
страшные, а я еще и не спал ночь, и ну их всех. Это как
будто в меня запихали фарматекс, и он будет действовать
вхолостую те четыре часа, что я проведу в самолете. А полет как раз
столько и длится. Четыре часа, в нашей жизни слишком много
метафизики и хуитристики. И решил я не оттирать эти пятна, а
пройти через таможню и ждать себе самолета в грязной майке.
И пошел из туалета, очарованный, закрывая сумкой пятна и
закрывая сумкой магнитные бури в моей душе и смятение ума,
была бы сумка побольше, весь бы за нее спрятался. Тьфу, такие
вот мысли-говешки.

В полете я чувствовал себя физически на удивление хорошо, голова не
болела, не кружилась как в прошлый раз, то есть, если и
болела, то в пределах моей всегдашней нормы. Только хотел и не
мог заснуть, все смотрел в иллюминатор, ждал жизни новой,
потом самолет приземлился, и я поехал подавать документы в
институт на станцию «Ботанический сад». Институт кинематографа
оказался небольшим, всего один корпус в четыре этажа, я даже
удивился. Я думал, там прилагается какой-нибудь огромный
ангар, в котором проводят съемки и воспитывают будущих
тарковских и шукшиных, а это было, так, обычное здание, возле
которого толпились абитуриенты, в основном помладше меня, сразу
после школы, некоторые с родителями, но были и под тридцатник,
эти – без родителей. Я зашел внутрь, посмотрел расписание
экзаменов на стенде. Но дальше надо было идти через вахту, а
мне не понравился охранник. То есть, я стою с сумкой и
думаю, что он сейчас спросит у меня, куда я, а я отвечу, что
подавать документы. Он скажет, туда-то и туда-то, как будто я
без него не смогу найти. И так мне не захотелось вступать с
ним в этот глупый диалог, что я решил отложить подачу
документов на завтра, а вместо этого поехать в гости к Антону и
напиться с ним. Я купил карточку для телефонного автомата возле
метро и позвонил.

– Привет, Антон, – говорю, – я опять в Москве. Узнал?

Узнал, говорит Антон. Рад слышать, говорит. Какими судьбами?

Приехал сегодня, говорю. Поступать во ВГИК. Но в общагу только
завтра заселят. Ну и, говорю, ночевать негде.

Конечно, говорит, приезжай ко мне. А еще лучше встретиться и
прогуляться сперва. Ну, и сел я в метро, проехался. Выхожу, чтобы
перейти с одной ветки, не важно, какой, на другую, не важно,
какую, и встречаю Аню. Идет себе, как ни в чем не бывало,
как будто так и надо, такая же светящаяся, как в моем
воображении. Все такая же очарованная, как бы идет в метро среди
людей, но в то же время и одна по полю босиком прогуливается,
на траву зеленую наступает, так для себя я это все разглядел.

Естественно, думаю, Москва же город такой маленький, что в первый же
день, как приедешь, обязательно встретишь девушку, с
которой раньше жил! Причем на той станции, которая ни к тебе, ни к
ней никакого отношения не имеет. Что это все значит? Почему
она мне встретилась? Подошел. Как дела? – спрашиваю. Все
хорошо, говорит.

– А я поступать приехал, – сказал ей.

А она смотрит растерянно. В кинематограф я намылился, говорю. Завтра
буду селиться в общежитие и четвертый раз в жизни стану
абитуриентом. А сейчас, вот, с Антоном прогуляться решили.

– Может, и мне с вами? – спрашивает она. Как будто я ее позвал,
вернее даже таким тоном, будто ей неохота, а я настаиваю. Только
это совсем у меня негодования не вызвало, просто я
удивился, что она это спросила, не постеснялась она так руку
протянуть. Но, думаю, не стоит, не стоит в ответ подавать ей свою
руку. Я провалюсь, думаю, сквозь землю. Не надо, говорю ей.
Мне очень бы хотелось, но это же для моей психики вредно,
пользы никакой эта твоя идея не принесет, так я ей сказал. Мы
еще помялись, не зная, о чем разговаривать и не решаясь
прощаться.

– Совсем забыл спросить, как же поживает сын священника? – вдруг
вспомнил я свое любимое, – как у вас с ним?

От него она сейчас и шла, они расстались. Так она мне ответила, вот
прямо сейчас расстались, как это ни странно.

Ну ладно, говорю, иногда вот так оно и получается, я только приехал
с такой огроменной сумкой и увидел тебя, говорю, вот тебе
на. А ты идешь от сына священника. Синхронизировались мы и
встретились в этом самом месте. Тебе куда сейчас, спрашиваю? Ей
в ту сторону. А мне в другую сторону, так мы постояли, и
она пошла, только как-то не так пошла. Я стою посреди зала, ее
отошел поезд, вроде бы она должна была сесть в него. Только
я-то знаю, что она не уехала. Зашел за колонну к ее
платформе: так и есть, стоит, слезы на глазах. Ладно, говорю я, ну
что ты? Приобнял за плечи ее, а она смутилась чуть.

– Второй раз плачу сегодня, – говорит.

Надеюсь, мои слезы горче и весомее, чем слезы предназначенные сыну
священника. Она чуть улыбнулась, я поцеловал ее в щеку, на
этом и попрощались, и поехал я встретиться с Антоном.

(Окончание следует)