Проза

Начало

Окончание

Помню, мы выпивали с Антоном от души, вспомнили всех общих знакомых,
купили еще алкоголя, а он еще купил себе обезболивающее. Он
сказал, что был в аптеке раз и случайно прочитал состав на
упаковке, попробовал как-то съесть весь стандарт и эффект
превзошел его ожидания. И когда он съел этот самый стандарт
уже при мне, он сказал, что теперь его мнение изменилось, и
он, возможно, больше не гомосексуалист. Однако, женщины его
тоже совсем не вдохновляют, предупредил он мое заблуждение,
теперь он на всех смотрит с отвращением, довольствуясь одним
онанизмом, поскольку себя он считает наиболее близким и
наиболее совершенным из всех людей, которых знает. Мне показался
разумным его подход, помню, я пьяный очень расхваливал такой
подход и сам сказал, что, во что бы то ни стало, стану
человеком такой ориентации. Потому что только так можно
сохранить здравый смысл, что вместо того, чтобы сходить с ума из-за
двух женщин, вместо того, чтобы разрываться между Аней и
Ульяновой, я буду держать свое сознание в тонусе, находясь с
собой наедине. Так и сказал:

– Лучше я буду держать свое сознание в тонусе, находясь с собой
наедине! – помню, дело было на кухне у Антона, я тогда держал
стакан с вином и курил, оперевшись на подоконник. И думал я
тогда, что Антон решил мои беды. Зачем что-то предпринимать,
когда можно состояние ежедневного онанизма воспринимать за
должное?

Он поддержал меня, сказал, добро пожаловать к себялюбам и скоро
пошел спать, а я еще пил и проснулся с опухшим лицом, принял
душ, выпил банку пива и поехал в институт.

На этот раз я был не так чувствителен, как вчера, потому что
похмелье еще не началось, и легко вошел в диалог с охранником.

– Вам куда?

– Я подавать документы на сценарный факультет.

– Третий этаж, налево.

Этот диалог, подумал я, охранник повторяет примерно пятьдесят раз в
день. И я пошел на кафедру, заполнил заявление. С
документами моими было все в порядке, только нужно было заверить
справку формы 086У в медпункте.

Врач повертела мою справку.

– В армии служили? – спросила она. Видать, себя развлекает, как я
понял по ее тону.

Нет, говорю.

– А почему вы не в Армии?

Не годен, говорю.

– А почему не годен? Тут написано, что здоров, – тыкает в справку.

Справка-то для учебных заведений, говорю, а у меня гипертония,
говорю. С ней учиться можно, говорю, а вот в армию лучше не
ходить. Она посмотрела на меня вдруг строго:

– А вам не стыдно с гипертонией и запахом алкоголя приходить в
институт? Документы подавать пришел.

Я тут же нашелся, соврал, что я только с самолета, а летать я боюсь.
Вот и выпил, пока летел, чтобы избежать паники со своей
стороны. Она меня проткнула взглядом насквозь, поставила печать
на справке и отправила куда подальше.

В приемной комиссии мне дали направление во вторую общагу, на
котором было написано: «Директору общежития», и, оказавшись в
общаге, первым делом я зашел, соответственно, в кабинет
директора. Директор оказался мужчиной кавказской национальности, но
и сильно похожим на большого седого индейца. Он сидел за
столом с яствами, один и пьяный чрезвычайно. Это – мой
директор, думаю, такой директор по мне, думаю. Он повернулся ко мне
и сказал:

– Я друга встрэтил, понятно? Встрэтил друга и рад этому.

– Мне заселиться нужно, – сказал я ему на это.

Он посмотрел на меня внимательно, послал в жопу, и сказал, что мне
нужно к коменданту. Когда я закрывал дверь, слышал, как он
сказал уже тише:

– Я друга встрэтил. Хорошего друга.

Что он имел в виду, не зная, я постучал в следующий кабинет. «Комендант».

– Условия у нас полевые, – сказала комендант. Дала мне матрас с
подушкой, свернутые и засунутые в огромный серый пакет, и велела
идти за ней. Продолжила:

– Вам придется жить в библиотеке, потому что вы явились в последний
день, и все комнаты уже заняты. Но там нормально. Тем, кому
достались раскладушки, не досталось матрасов, и наоборот.
Так что придется спать на полу.

И меня заселили в библиотеку, где в общем счете жило примерно
шестнадцать (плюс минус два) человек. Была среди нас даже одна
девушка, которая спала в углу со своим парнем. Они оба были
художники, на художников поступали, ну и было три сценариста
или четыре или пять, пара режиссеров, операторов, не важно,
потому что я полетел в свое персональное путешествие на край
ночи. В первый день я потратил большую часть денег, которые у
меня были с собой: накупил алкоголя. Я пытался сагитировать
всех пьянствовать, но большая часть людей отказалась. Затем
все куда-то полетело, и со мной остался пить только
какой-то бородатый Леша, поступал на заочное сценарное, человек,
который, видимо, всегда занимался пьянством. Мы напились, а
потом с утра сходили за пивом, и деньги мои спели свою песню,
но зато мы занесли две банки пива директору общежития,
которого звали дядя Гурам, и он был благодарен, так что теперь
можно было особо не волноваться. Я иногда трезвел и знакомился
с кем-то из пассажиров библиотеки, а потом ехал дальше по
своей астральной путевке, засыпал пьяный, просыпался пьяный,
будил бородатого Лешу, мы пили водку, пили портвейн, пили
пиво, курили на лестнице, выходили выпить на улицу. Я не знаю,
чем занимались в это время остальные, и чем занимался я
смутно помню, видимо, ничем, кроме того, что пил. Говорят, что
в течение двух или трех дней так оно и было: я только пил с
Лешей с перерывами на сон: два часа пьем, час спим. А иногда
я пил без него – если не мог добудиться.

А потом я проснулся утром, и Леши не было. К нему в тот день должна
была приехать жена, насколько я помню, и он был с ней. А я
проснулся и понял, что пора прекратить. К тому же у нас в тот
день была консультация, а на следующий день – экзамен. Я
огляделся. Наше жилище походило на казарму, только теперь мы
расставили столы, которые были большими, и на них можно было
спать, и только некоторые все еще пользовались
раскладушками. Кто-то еще спал, а кого-то уже не было. Возле
пластмассового мусорного бака стояли в ряд бутылки и пивные банки,
много, черт знает, сколько. Я выбрал недопитую из-под портвейна,
сделал глоток. Глоток освежал, но я сказал себе: стоп. Я
взял тот большой мешок, в котором мне выдали матрас, и скидал в
него все пустые бутылки. А заодно и половину бутылки
портвейна.

– Великий писатель решил не пить? – спросил у меня парень,
поступавший на экономический.

– Хватит, – говорю.

Я спускался по лестнице и думал, неужели пронесло? Сумасшествие было
так близко, но неужели меня пронесло? У меня был мешок
объемом в три раза больше моего туловища, битком набитый пустыми
бутылками, бутылки гремели, вселяя в меня гордость, – мы
все это пили вдвоем с бородатым Лешей, и я себя нормально
чувствовал. Героически вернувшимся с поля брани. Только, когда я
проходил мимо вахты, одна вахтерша сказала другой:

– Вы только посмотрите! Это у нас такие ребята поступают!

И сказала мне:

– Третий день тут, а уже столько бутылок!

Я вышел из общаги, дошел до мусорного бака. Выкинул все. Я
почувствовал в себе силу: нужно быть идиотом, чтобы столько пить.
Героем. Я почувствовал в себе лучи солнца, доброту, что, вот,
только что я прошел по краю и остался цел. Я зашел обратно в
общагу, прошел через вахту, и слышал опять вахтершу:

– Ребята к нам поступают. Пьяницы, а не ребята.

У нас была консультация, на которую я пошел с Седухиным и Лемешевым.
Оба они шли на второе высшее образование, то есть за вторым
высшим, то есть чуть постарше меня были. Седухин из Перми,
а Лемешев из Беларуси. Они сказали, что пока я был пьян, я
успел всем рассказать, что я великий писатель, сказать какую
литературную премию я получил, рассказали, что я ругал всех
русских классиков злостно, и кое-что рассказали о моем
поведении. Еще сказали, что мы поступаем к мастеру Арабову,
который считается чуть ли сценарным богом авторского кино в
России. Я никогда о таком не слышал, но и Седухин с Лемешевым
тоже ничего о нем не знали, и ладно. Во ВГИКе мы встретили
бородатого Лешу, он пришел на консультацию со своей женой. Я
разглядел его на трезвую голову и понял, что трезвый я бы не
стал дружить с этим человеком, черт знает почему, но он был
каким-то не таким. Может, слишком несчастным, чувствовалась в
нем душность плохого писателя. Его жена испуганно на всех
смотрела, а он ее отстранил от нас, будто боялся, что мы ее
съедим. Он был трезв.

Мы разошлись с Лешей по разным аудиториям, наконец, началась
консультация. Мы сидели с Седухиным и Лемешевым и веселились
втихую. Мне дико хотелось в туалет. Женщина рассказывала о
мастерской сценарной, в которой она будет вторым мастером, и о
первом экзамене. Литературный этюд, шесть часов. Да можно роман
написать за шесть часов – веселимся мы с Седухиным и
Лемешевым. А в аудитории сидит множество юных графоманов и
графоманок, вот бы прямо сейчас расстрелять их всех, думаю. Ох,
прямо сейчас. А мне хочется в туалет, я встаю и говорю,
извините, пожалуйста, а самого трясет.

– Да ничего, – говорит женщина. Татьяна Артемьевна, так ее зовут,
как она сказала. Я выхожу, и скорее в туалет.

И стою, а пописать не могу. Стою над унитазом как страус, боже мой,
плохо как. Наконец, пописал, а приятно не стало. Надо меньше
пить, что со мной? У меня простатит или я болею хламидиями,
черт-те что творится со мной. И стою над унитазом, как
будто повис в открытом космосе, через невесомость плыву обратно
в аудиторию, но мне тут же опять надо в туалет. А
абитуриенты все задают вопросы. Да что это со мной, говорю Лемешеву и
Седухину, Седухину и Лемешеву. Лемешев шутит что-то, Седухин
шутит что-то. Я терплю минут двадцать, но чувствую, что
сейчас в штаны припущу, как же мне плохо. И опять встаю.

– Извините, пожалуйста, – говорю, – мне очень надо выйти. Не
подумайте, что из-за неуважения.

А Татьяна Артемьевна, эта улыбающаяся женщина, говорит ничего,
только вот смотрит на меня как на дурачка. А я опять стою над
унитазом, как одинокий писк труса в темной ночи, так я стою, а
не как мужчина с горячей конской струей. Хватит, никакого
пива. Никакого пива, никакого алкоголя, но все-таки
консультация заканчивается. В общаге я достаю тонометр и меряю
давление: сто пятьдесят на сколько-то. Вот вам и отходняк. Нет, это
не дело, голова моя болит, раскалывается, трясет меня. Весь
день я отхожу, нервничаю, пытаюсь почитать.

Один раз я подошел к телефон-автомату, который висел у нас на этаже
на лестничной площадке. Я вставил карточку и стал набирать
номер. Я думал, что нужно сказать ей, как она мне нужна, как
мне плохо без нее, но номер не набрался. Я проговаривал в
уме, Аня, можно, приеду к тебе, мне совсем нехорошо тут,
можно, я приеду к тебе, и нам будет хорошо вместе. Но соединения
не было. Я так растрогался, понимая, что она мне очень
нужна, но я сказал себе: если еще раз не дозвонюсь, справляюсь
без ее помощи. Было занято. Я сам должен был справляться со
своими проблемами, никто не виноват, что мне с похмелья мир
кажется таким страшным, что мне становится так одиноко, что
мне хочется лежать в кроватке, а чтобы рядом была девушка,
которая бы меня оберегала. Сам справляйся, сволочь, слишком
инфантильно с твоей стороны дергать Аню и причинять ей боль,
засранец.

Кто-то мне предложил выпить коктейля, я сделал глоток, модный
коктейль был тогда, абсентер, чушь собачья. Нет, если выпьешь,
станет легче, но надо справиться, любишь кататься, люби и
саночки возить, и, может, тогда кто-то там наверху увидит, что ты
человек, а не говно на палочке. День идет, а мне плохо, ни
у кого нет таблеток от давления? Нужно только успокоиться.
Отходняк – дело тонкое. Мне все время кажется, что кто-то
зовет меня по фамилии, то ли снаружи, то ли внутри моей головы,
я лежу весь день и пытаюсь поспать, но вокруг постоянно
кто-то ходит. Я в аквариуме похмелья, я жаба в липком
аквариуме, которая вот-вот развалится на куски. Слишком много людей,
мне никогда не уснуть.

Уже почти ночь. Мы сидим в коридорчике, тут что-то вроде
импровизированной кухни и еще что-то вроде поляны для чесания языка, со
мной сидят оператор Малой, оператор Юра, оператор Маша и
продюсер Рома.

– Расскажи о своих творческих планах, – говорит мне Юра.

– Я задумал роман, – говорю, – но не просто роман.

Роман или, может, пока только повесть-метафора, говорю. Бывает такое
уродство, когда человек рождается с членом взрослого
человека. И несу что-то. Тонкое исследование души с помощью хрена.
Об этом говорю. Потом я становлюсь остроумным. Мы все
болтаем, ночь уже, я только чувствую, что голова моя пульсирует
от давления. А мы все болтаем, у меня на нос давит изнутри,
на глаза давит изнутри. Похоже, скоро мне конец, думаю, а
смотрю на все как в тумане. Оператор Малой снимает меня на
телефон, а я показываю этюд со шваброй. Она моя любимая швабра,
но она мне изменила. Вдруг в голове у меня что-то
взрывается, я падаю на колени рядом со шваброй. Начинается переполох.
Я не чувствую рук и смотрю на все необычно, у меня теряется
связь с миром. Я как будто маленький человечек, сижу в
голове у своего тела-робота, которое отказывается исправно
работать. А вокруг суета. Я сижу перед приборами, перед пультом
управления в собственной голове, а приборы дымятся, все тело
трясет. Я хоть и знаю о боли, но чувствую ее отдаленно. Зато
мне очень страшно, страшно, что такая боль есть у меня в
голове. Все будет хуже, чем в прошлый раз, я уверен, на этот
раз точно все.

– Что с тобой? – спрашивают у меня. Скорую надо мне? Не надо,
ерунда, зачем людей беспокоить? Хотя нет, надо, ребята, похоже,
что надо. Срочно, в задницу, скорую. Меня кладут на стол, мне
помогают смерить давление. Сто семьдесят семь. Похоже, не
пронесет. Я держусь за голову, чтобы она не лопнула,
придерживаю нос, чтобы он не отвалился. Приплыли, ребята. Скорая уже
едет? Едет скорая. Вокруг толпится абитура, я дергаюсь на
столе, то встаю, то сажусь, черт, похоже все, а ведь Ибрагимов
предупреждал меня, предупреждал меня Ибрагимов. Позволяет
ли мне моя совесть пить? Да что он знает, что знает этот
Ибрагимов, сидит у нас в городе, собрал вокруг себя группу
графоманов и учит их писать, учит их поэзии, что он знает, если у
него не было уникальной возможности сдохнуть далеко от
близких? Что он знает, с чего он решил, что меня сожрет Москва.
Я бы тоже мог сидеть там сейчас, а Москва сожрет меня, да я
сам сожру Москву, и не только ее одну сожру. Уж в чем я
точно уверен, совесть не позволит мне сидеть дома. Совесть моя
лучше заставит меня все испортить, только не это. Давление
сто восемьдесят, никогда ничего подобного со мной не было.
Совесть должна категорически запретить мне пьянствовать.

Наконец, врач приехал. Очень спокойный врач. Я тут умираю, а он спокойный.

Все столпились вокруг, он стал мерить мне давление, да мерил я это
давление, говорю, но врач был очень спокоен со своим
чемоданчиком.

– Так и есть, сто восемьдесят. Пил сегодня?

– Нет. Только один глоток сделал абсентера.

– Абсента? – он закинул одну бровь, высоко, чуть ни через весь лоб перекинул.

– Да нет, абсентер, это коктейль такой. Но я только глотнул и все.

А я ему говорю, но сам весь заикаюсь, трясусь как эпилептик. Да
успокойся ты, говорит он, попробуй расслабиться, дал мне
таблетку.

– Подождем десять минут, – говорит. Очень спокойный и очень лысый
врач. Давай спрашивать, сколько дней пью. Ну, говорю, вот
вчера пил. И позавчера. И день до этого. А я еще четыре дня
перед вылетом. И до этого пил. А врач только и знай, что брови
закидывает. То одну, то другую. Мне лучше не становится,
только от спокойствия врача чуть легче, но с другой стороны, оно
меня бесит, это спокойствие, и меня все трясет. Он опять
мне смерил давление, оно все еще около ста восьмидесяти, дал
мне опять таблетку, опять ждем, а я думаю, ну все, не спасет
меня этот врач. И пытаюсь ему объяснить, что у меня был как
взрыв в голове, потом я перестал чувствовать руки, что нужно
сделать что-то поскорее, а он только шевелит своей лысиной,
этот лысый спокойный врач и не говорит ничего, шевелит
лысиной и брови закидывает, очень крутой он с виду. А вокруг
толпится наша абитура, Седухин скотина, думает, что я сейчас
помру, и некому будет его сочинение проверить, так он мне
скажет на следующий день. Все смотрят, кому-то может просто
любопытно или страшно. Врач опять смерил мне давление, и
говорит:

– Нет, переворачивайся на спину, – и укол в задницу. Тут у меня все и поплыло.

– Что это? – спрашиваю, – мне легче сразу стало.

– Это я тебе не скажу, чего это, – говорит врач, – а то искать начнешь.

Он еще смерил мне давление, сто пятьдесят. Поехали, говорит, в
больницу, иначе я тебя убью. И повел меня лысый врач вниз по
лестнице. Я иду медленно, как будто под водой, и головная боль
притупилась, слава богу, в больницу, неужели пронесло на этот
раз? Что он мне вколол, меня заносит на поворотах? Неужели
Ибрагимов и Моя Совесть простили меня на этот раз и дали мне
еще один шанс. Это было еще одно предупреждение?

Меня посадили в больнице в коридоре напротив кабинета, в который
лысый пошел переговаривать с дежурной теткой. Он ей что-то
говорил, она записывала. Через пятнадцать минут лысый
попрощался, а тетка вышла ко мне.

– Вот он ты, – сказала она, – ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Нет, – отвечаю, – не знаю.

Зато я знаю, говорит она. Агрессивная женщина. Сейчас два часа ночи,
говорит она. Два часа, а в это время нормальные люди спят.

– И ты думаешь, большая радость просыпаться в два ночи из-за такого
алкаша, как ты? Посмотри на себя. Из-за вас просыпаться
ночью, да лучше бы вы сдохли все!

Она еще ругалась, будто я действительно по-взрослому ей насолил,
хотя, насколько я понял, она была дежурной, и это была ее
работа, в том числе, просыпаться из-за алкашей. Я слушал, мне
стало дурно, я был одновременно расслаблен и напряжен. Она все
говорила, я даже ей стал верить, что такое говно я и есть,
но, наконец, эта женщина ушла, хотя ее ругань слышалась еще и
в конце коридора. И через пять минут пришла другая женщина,
на этот раз более ласковая, и заботливо отвела меня в
темную палату. Заботливо уложила на свободную кровать и дала
таблетку под язык. Язык мой скоро онемел, я расслабился
окончательно, мне стало уютно в кровати, несмотря на головную боль,
уютно как в детстве после ванны, наконец-то меня спасли, и
потом голову я перестал чувствовать, боль тоже перестал
чувствовать и уснул.