Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Выход есть

Двери начали появляться на лестничных площадках неожиданно. То есть
не те двери, которые и без того были – через них живущие в
доме часто заходили в собственные квартиры, а воры и редко –
в чужие, а совсем даже наоборот, совершенно другие двери.
Выходишь, бывало, утром из своих дверей, закрываешь их ключом,
а на лестничной площадке стоит, к примеру, дверь лифта,
прислоненная к стене. У лифта, при этом, дверей хватают, по
нажатию кнопки они привычно раздвигаются, а потом закрываются у
тебя за спиной. А к стене прислонена другая дверь, хотя
тоже от лифта. Стоит и, вроде бы, никому не мешает. Но не
заметить ее невозможно, потому что когда на твоем пути возникает
лишняя дверь, это уже ни в какие ворота. Дверь, между тем,
так и простоит себе какое-то время, прислонившись к стене,
словно усталый путник или же, напротив, просто пьяный
сосед-бездельник, а потом исчезнет, оставив на пыльном кафеле
светлую полоску, словно от купальника после солнечной ванны.

Или, например, застекленная кухонная дверь с облупившейся,
пожелтевшей от времени и жирных испарений краской, с отпечатками
незнакомых масляных пальцев на стекле, с оторванными петлями,
болтающимися на проржавевшем гвозде.

Или парадная дверь гостиной, толстая, тяжелая и высокая очень, и
совершенно непонятно, как ее в квартире устанавливали, она же
больше самых главных дверей в квартире – входных. Но она
стоит, эта толстая дверь с резными украшениями и даже с тяжелой
бронзовой ручкой – позеленевший от старости лев с закрытыми
глазами и сжатым в гневе ртом замер. Где-то сбоку и на
высоте, куда может дотянуться детская рука, выцарапана фигурка
человечка, который, кажется, прыгает, размахивая
руками-палочками. Старый лак пошел трещинами, облупился внизу, обнажая
полуистлевшую поверхность дерева. Но гордость, гордость
тяжелой аристократической вещи остается, несмотря даже на
скачущего человечка и зеленого льва с закрытыми глазами.

Или, что уже совсем никуда не годится, дверь от холодильника ЗИЛ, с
потрескавшейся краской и отломанной ручкой, с вытертыми
следами от магнитиков, наспех снятых и, наверное, предательски
перелепленных на новый холодильник. И старого-то холодильника
уже давно нет, а дверь от него стоит на лестничной
площадке, сиротливо притулившись в самом пыльном углу, среди окурков
и пивных бутылок с застывшей пеной.

И когда ты ночью, закутавшись в одеяло, лежишь у себя в кровати,
потушив свет и повернув ключ в замке входной двери, и смотришь
на тени от ночных деревьев на стенах, двери на лестничных
площадках вдруг начинают поскрипывать, открываясь или,
наоборот, закрываясь. Двери хлопают, словно вспоминая прожитые
жизни.

Двери потом исчезают, оставляя на кафеле светлые полоски – зарубки
на память. И людей вокруг становится все меньше.

Могильщики

На пустыре лаяли собаки. Они прыгали по только-только появившейся из
земли траве и, казалось, улыбались, щурясь под утренним
солнцем.

За зеленым кладбищенским забором в большой клетке поскуливал
лохматый щенок. На ночь его запирали, чтобы он, ненароком, не
выбежал на проезжую часть, а днем выпускали резвиться, и он
радостно носился между могилами. Так что сейчас он подвывал, уже
понимая, что совсем скоро лязгнет замок, и он до вечера
обретет долгожданную свободу.

У ворот кладбища мужчина лет 35-40 лениво отхлебнул пиво из горлышка
и посмотрел на часы. Было почти девять утра. Вот ведь,
самому себе пробормотал мужчина, стрельнул окурком под
проезжавшую машину и, еще раз приложившись к пивной бутылке, открыл
калитку и перешагнул через врытый в землю порожек. Потом,
примостив бутылку у стены домика, звякнул ключами и выпустил
щенка. Щенок взвизгнул и тут же скрылся между могильных плит.

О, ты уже здесь, спросил мужчина другого, постарше, лет под
шестьдесят, услышав звук входящей в подмерзшую за ночь землю лопаты.
Да, блядь, подкинули работенку, прости Господи. Второй
могильщик перекрестился и сплюнул в яму, которую копал. Сейчас,
сказал первый, переоденусь. Да не торопись, второй отложил
лопату, сел на край ямы и закурил. Вот ты скажи мне,
Петрович, или мы не христиане? Не понял, отозвался тот, кого назвали
Петровичем, откуда-то из глубины домика. Потому что, будто
продолжая когда-то начатый разговор, медленно произнес
старший, нечего тут, как его, самоубийцев закапывать, я так
считаю. Самоубийцев, заинтересованно переспросил Петрович, выходя
из домика в спецовке и резиновых сапогах. В руках у него
была лопата – такая же, как и у старшего, с вытертым до блеска
черенком, каких самоубивцев, что ты с утра-то начинаешь? Ну
так вчера же еще бумага пришла, нехотя начал объяснять
старший, при тебе же дело было, Петрович, не тормози. Ага, о
чем-то вспомнив, кивнул Петрович, вчера пришла, так ты и не
вякай тогда. Следователь же и сказал, что нечего и думать, что
не самоубийство это. Нет, ну ты тупой, пожал плечами
старший, она же утопилась, так в бумаге написано было. Хотя нам-то,
конечно, по хую, что там как, нам велено копать, так мы и
копаем. Хотя не дело это.

Виляя хвостом, с радостным визгом мимо промчался щенок. Хотя, если
задуматься, то не все так просто, конечно, правда, Петрович?
Петрович пожал плечами. Давай размышлять логически, старший
снова отложил лопату и закурил, чтобы это было не
самоубийство, нужно, чтобы на человека напали, так? Так, Петрович тоже
закурил и потянулся – ему, по большому счету, было все
равно, кто кого утопил. Зарплату он получал за сделанную работу,
количество рублей, помноженное на установленный начальством
коэффициент, равнялось количеству вырытых могил. Но
старший, его звали Сан Саныч, любил философствовать. А так как он
работал на этом кладбище уже не один десяток лет, его
молодому коллеге приходилось уважительно слушать философские
рассуждения. Поэтому, продолжил, между тем, Сан Саныч, если
человек решил утопиться сам, то он тем самым совершает действие,
понимаешь? Вода же сама не приходит к человеку, значит,
человек идет к воде и ебошится туда со всей дури, значит – он сам
так решил. А вот если бы вода пришла к человеку и утопила
бы его, вот это был бы пиздец, конечно, понимаешь? Кто не
виноват в том, что издох, тот не сокращает свою жизнь, и Сан
Саныч удовлетворенно крякнул. Ишь ты, пожал плечами Петрович,
философия. Не философия, поправил его старший, а уголовный
кодекс, его знать надо.

Да чего думать-то, вдруг решил вступить в спор Петрович, забашляли,
вот мы и копаем, а если бы бабла не подвезли, хер бы мы тут
копошились с утра пораньше. Да, согласился Сан Саныч,
богатые могут что хошь делать, хоть топиться, хоть вешаться, и
ничего им за это не будет. Бабло побеждает зло, хмыкнул
Петрвоич. Вот именно, кивнул Сан Саныч и, бросив окурок на дно ямы,
добавил – дай-ка мне лопату, займусь древним делом. Как
Адам, и улыбнулся чему-то своему. Адам, переспросил Петрович. А
что, улыбнулся Сан Саныч, тоже, в общем-то, типа нас. И
потом, изменившимся голосом, произнес – ибо сказано в Писании,
«Адам копал», и расхохотался. Петрович тоже улыбнулся. Мы
вообще строим домики на века, продолжил философствовать
старший и с силой вонзил лопату в землю, все к хуям полетит, а
могилы как были в земле, так, блядь, в ней и останутся. По
пиву? Давай, вытер пот Петрович и вылез из ямы.

Сан Саныч, присев на корточки, снов закурил и вдруг запел, тихонько,
про себя: «Мы все спешим за чудесами, но нет чудесней
ничего, чем та земля под небесами, где крыша дома твоего…» Сан
Саныч глубоко затянулся и, выдохнув горький дым дешевой
папиросы через нос, продолжил петь: «Вмиг огорчения любые исчезнут
все до одного, лишь вспомнишь звезды голубые над крышей
дома своего. И если вдруг тебе взгрустнется, то грусть не
значит ничего, когда ты знаешь, что под солнцем есть крыша дома
твоего. Мир полон радости и счастья, но край родной – милей
всего... И так прекрасно возвращаться под крышу дома своего.
Под крышу дома своего…» Что копаешь, вдруг услышал Сан Саныч
над собой грубый голос. Да, блядь, а то не понятно, могилу.
Кому, снова спросил голос, и старший поднял голову, чтобы
разглядеть говорящего. Над свежевырытой ямой стоял ухоженный
мужчина лет тридцати, одетый со вкусом и с какой-то тоской
во взгляде. Ну, уж не себе-то точно, нехотя ответил Сан Саныч
и встал. Ответить по-человечески можешь, что за гражданин
будет здесь лежать, чуть заметно повысил голос ухоженный
мужчина. Не будет здесь лежать гражданин, почему-то начал
заводиться Сан Саныч. Он вообще не любил, когда с ним
разговаривают в таком тоне, да еще и какие-то мальчишки. Гражданка,
переспросил ухоженный, словно принимая правила игры. Неа,
пробормотал Сан Саныч. А кто, снова спросил ухоженный. Хуй в
пальто, огрызнулся Сан Саныч, которому надоело спорить попусту.
Была гражданка – и нет гражданки, потому и похоронят. Ишь,
зануда, усмехнулся ухоженный молодой человек, любишь точность
– твое дело, хотя разговаривать с тобой не легко. А и не
разговаривай, ответил Сан Саныч. Давно тут работаешь, снова
спросил ухоженный, который все не хотел уходить. Что ему,
делать больше нечего, подумал про себя Сан Саныч, а вслух сказал
– да лет тридцать уже. И оба замолчали, словно что-то
вспоминая, каждый свое. А сколько человек может пролежать в земле,
пока окончательно не сгниет, снова спросил ухоженный
молодой человек. А хуй его знает, выдохнув дым от очередной
папиросы, сказал Сан Саныч, сейчас некоторые еще при жизни гниют,
время такое…

Ухоженный молодой человек хотел спросить еще что-то, но лишь махнул
рукой и, отвернувшись, побрел к калитке в кладбищенском
заборе. И как раз в этот момент из домика вышел Петрович с двумя
открытыми бутылками недорогого пива. Чуть не споткнувшись о
промелькнувшего стрелой щенка, Петрович в сердцах
матернулся и прислушался к лаю с пустыря. Держи, протянул он одну из
бутылок Сан Санычу. Ну, чего, будем? Да куда мы денемся,
усмехнулся Сан Саныч и сделал добрый глоток пива.

Из-за могилы появилась смешная морда щенка. Щенок тявкнул, зевнул и
снова сорвался с места. Петрович улыбнулся щенку. Сан Саныч
тоже улыбнулся, но не щенку, а каким-то своим воспоминаниям,
зашевелившимся где-то глубоко-глубоко. И, аккуратно
поставив недопитую бутылку, снова взялся за лопату.