Онтологические прогулки

К логике снятия истории культурой.

В гегелевской философии создана внятная предметно-познавательная терминология. Автор современного словаря по терминологии Гегеля, А.Д. Власов, термин «снятие» демонстрирует на схемах. Он сравнивает два типа определённости - предметную и субъективную.

Если в первой, субъективной определённости элементы определённости структурно связаны только с "Я", а связи между ними отсутствуют, то напротив, в предметной структурной форме эти же определённые элементы связаны только между собой, а "Я" и связи с ним отсутствуют. На рисунках это хорошо видно.

Важно, что сами эти элементы определённости в процессе предметного познания остаются одними и теми же. То, что в предметной форме они скреплены между собою, приводит к возникновению "жесткости и неподатливости всей структуры в целом, что, например, характерно для реальности." В субъективной форме элементы не скреплены между собой, но только с субъектом, "отсюда относительная свобода комбинации элементов, что например свойственно воображению и знанию вообще". Процесс перехода от предметной к субъективной форме определённости и есть снятие." Результат обратного процесса Гегель называл положенностью.

Снятое приобретает особое значение при изложении содержания, непрерывно переходящего из одной формы, снятости, в другую форму, положенность, (например доказанное), и наоборот ( когда оно снимается, превращаясь во что-то субъективное и требующее иных доказательств).

В некоторых случаях указанное содержательное различение может оказываться полезным. Рассмотрим теперь последовательное становление культурного факта и высвобождение его из-под власти вне-исторического.

«Сначала было…» безымянное, мифологическое полотно жизни. Быт, скрытые и полу-проявленные характеры. Голая действительность.

Положенный миф снимается текстом: писатель выводит его на историческую поверхность. В тексте миф оказывается максимально ярким и остро выраженным, сама действительность узнаёт себя, глядя ( читая ) его творение.

Положенный текст снимается индивидуальной критической рефлексией. Критик ( читатель) спустя некоторое время, произведение диффундирует в историю с ближайшим к нему культурным окружением. ( рецензия, успех, провал, премия и др.) Создаётся первая историко-культурная оценка текста..

Положенный в текстах миф снимается философом, но при этом ещё более утверждается, объективируется им в истории. Философ, всегда субъективный, снимает все отдельные критические оценки, своим дискурсом создавая ценность, - идеально выраженный, явленный лик современности. Для этого ему приходится заниматься действительным, ставшим, а не становящимся . История остаётся той полной неизвестностью завтрашнего, и той неизбежностью завтрашнего, тем материалом истории, который очевидно требует себе иного исследовательского горизонта. Слишком мал культурный и философский «вес» становящегося смысла перед ставшим, фактическим, законченным. Философ перекрывает своей отчётливо-видящий и так же безотчётно невидящей фигурой весь исторический горизонт. Последнему нужен иной познавательный «статус», и это есть статус действительно становящегося, а не просто ставшего действительным. Здесь у философа возникает дополняющее философское начало субъективного познания истории, но разворачиваясь на другом горизонте, уже как историческое исследование.

На историческом горизонте, однако, философу не просто «отделаться» от убеждающего его различения действительности, и он переносит философское обобщение на историю, пытаясь осмыслить судьбы народов, цивилизаций, грядущее, пробуя закрывать лакуны и белые пятна истории, исходя из своих понятий, терминов, философских приоритетов. Это рубеж историософского анализа. Философ тут ещё всецело философ, и ставшее для него, - только категория из концепции, пусть и ведущая категория, но «одна из». Положенный им в основание современный ценностный миф не только вершина горизонта, с которой он смотрит. Но, других вершин у историософа и не может быть - философ специально «залез» на эту гору, чтобы видеть далёкие «горизонты исторического». История, т.о. здесь снимается ещё философски. Точнее, культурно-философски, в силу неизбежно появляющихся многих культурно-исторических оценок и их морфологизации.

Продолжая предыдущую метафору «горизонта» и «горы», об историке было бы удобно сказать как о том, кто с этой горы слез. Или никогда на неё не поднимался, в том смысле, что уже нет того удобного «вида». Он пробует «пройти» тот маршрут, который наметил наверху. На каждом углу его подстерегают опасности, ходить как-то непривычно, да и размеры вещей изменились, особенно, если учесть, что собственная гора однажды может пропасть из виду вовсе, когда заходишь слишком «далеко». В отличие от историософа, историк действительно пробует снять современный миф, у него возникает новый «род» исследования, другая познавательная фактура - материал истории, факт, источник, памятник. Он исследует, спускается с философского холма к фактам, он их ищет, а не рассматривает по карте с «высокой горы».

Что же ищет историк ? «Выжимая» факт в текст, последний он пробует толковать в связи с недостающими и имеющимися под рукой соседними текстами. В итоге, изучаемая эпоха всё время скрывается от него, фокусируясь в набор редчайших исторических «артефактов», загадок или белых пятен, которые ищут. Здесь в центре голый, тупой, неосмысленный факт, «находка» как цель. С другой стороны, изучаемая эпоха как бы исторически исчезает, уходит из под ног между «здесь» и «там». Историка нету там, а отсюда туда - он точно «вышел». И хотя смысл исследуемого текста им выносится к соседним текстам, - окончательно он никогда не может быть получен, ускользая в новый смысл, изменяющий оттенки объективно «чужого» текста. Именно в неявном отталкивании от такой, раз-ориентированной, истории набирает очки и крепнет историософия, её «высокогорье», её культурный синтез, вовсю использующий и обобщающий некритические факты. И «плохой» историк не в силах противостоять в себе «могуществу» историософии. Факты становятся ещё более первичными и крепкими, в степени и в направлении историософской ориентации такого историка. Но и «хороший» историк, остерегающийся философии, остаётся критиком текста. Уже не философ, но ещё критик! - он сидит на «том же холме». Они начинают обслуживать не собственный горизонт истории, а лишь подчёркивают «все-могущество» этой историософской культурной горы, подчёркивают её перспективу, тени, точно описывают её подножье и т.п.. Горизонт - важен как фон этой горы, и только.

Историк анналистического типа, каковым представляется учёный французской школы «Анналов», с самого начала признаёт невозможность проникнуть в давно закрывшееся и скрытое в истории. Равно как и ретранслировать чужую эпоху в сегодняшние смыслы, а если возможно, то только поверхностный и произвольный элемент её. Всё это около-исторические, приблизительные методы и оценки. Он отказывается и от маниакальной озабоченности источниками, и, «честно» раскрывая глаза настоящему, объявляет его существенно историческим !

Ведь в отличие от чужой эпохи, современный историзм как раз пониманию принципиально доступен. И в разрешении исторических проблем, в «поисках утраченного смысла», анналист может использовать всё существенно историческое, - от слухов и современных психологических представлений, до любых текстов и фактов, важным теперь стало само историческое понимание. Воронка, в которую втягивает его центр исторического «расследования», балансируется точностью и актуальностью изначального вопроса. Если миф когда-то выразился в текст, то здесь происходит нечто обратное - вопрос втягивает исследователя в конкретно различаемый им миф, его материальную картину. Узнаваемая историческая фактура - вот чему посвящаются его писательская фраза, познавательный ритм и историческое чутьё.

Именно поэтому анналистические исследования и выверено написанная литература, и есть методически-эмпатическое наведение фактурного смысла истории. Важно узнать, а не знать решение. Истолковать миф не только во внутрикультурном аспекте, не находящем достаточной правды, сколько на его границах. Поэтому и «Логика толпы» - отчасти полу-популярное чтение. И книга, которую интересно было бы представить именно в анналистическом ключе, которая заслужила много заслуженных и не очень, упрёков от самых маститых историков, написана легко - это «Ледокол» Суворова. Почему «Ледокол» неявно анналистичен ? Потому что он методически сходно выполнен - все главы, и каждая собственной темой, отвечают на один и тот же вопрос. В результате получается многоаргументный ответ на поставленный вопрос-проблему, - «нападал ли Гитлер на Советский Союз». А поскольку ответ даётся в ходе исследования Суворовым прямо противоположный, эффект от такого разыскания особенно резок и исторически «цепок».

Исторический миф оказывается для анналиста мифом современным, и горизонт истории возвращает философа, когда-то пустившегося в поисках утраченного «факта», к себе самому, т.е. в личную мифически-невыраженную до-культурную тьму, в меон, где он никак не философ и не писатель и не историк, а только человек, сложивший с себя символы культуры ради горизонта иного. Концы сходятся - вопрошание анналиста, проникновение в чужую эпоху, - по сути оказывается проникновением в свою неразличимость. Ведь, столкнувшись с историческим пониманием, анналист оказывается снова во тьме, и он снова вынужден строить культурную оценку, снова совершать очередные шаги на горизонте истории, чтобы понять поступки, ситуации, прецеденты. Отсюда неизбежность историку-анналисту быть критиком, философом, историософом, художником, чтобы подобные оценки не довлели внутри исторического дискурса. Он хочет признать и овладеть современностью - чтобы в ней ощутить историческое. «История - это духовная форма, в которой культура отдаёт себе отчёт о своём прошлом» (Й. Хейзинга)

Конечно, новое историческое сознание всецело обязано бурной философской критике исторической науки, в начале века. Это Б. Кроче, чья «Теория историографии» диалектически выделила жанровые формы вне-исторического описания - поэтическую историю, идеологию, хронологию, и т.д. «Логика истории» Трёльча, выполненная в неокантианском духе, разрабатывавшая Дильтеевскую проблему наук о духе. Литературные исследования средневековья Йозефом Хейзингой. Хотя Жак ле Гофф, говоря о Хейзинге и о возможном его влиянии на «Анналы», заметил критически, что «при явной тенденции к междисциплинарному подходу, всё же у Хейзинги в структуре исторического знания психология остаётся «литературной», этнология - «философской», философия - «морализирующей»».

Если заканчивать метафору, можно сказать, что историк «Анналов» спрыгнул с поезда, который катался вокруг да около культурно-философского холма по позитивистическим рельсам. С собой он прихватил только необходимое - - ружьё, котелок, зажигалку и т.п., для самостоятельной жизни в тёмном лесу, всё это наиболее ценное, прикупив загодя на родном холме. И быстро скрылся в обступившем его, выросшем за годы и годы, лесу. Так и ходит он меж холмов и весей, уже ничего не собирая, иногда лишь взбираясь и затем снова спускаясь с холмов в низменности и долины, встречая завтрашний день по дороге за горизонт.

Всякий раз рефлексия над содержанием, или наоборот опредмечивание, изменяет его, привнося («снимая») содержательность в данную («положенную») действительность. Культура исторического предстаёт в виде следующей последовательности культурного предмета:

Верхний по рисунку терминологический ряд, до и вне горизонта истории, опирается/обращён к первоначальному художественно-выразительному, к тексту. Нижний, преследует/исследует факт истории, так никогда и не достигая/постигая его на одном только горизонте исторического. Объективация культуры снимается противоходом исследовательской субъективации, возможной на горизонте истории.

Заметим, что наличие тенденциозной историософии, только помогает историкам-анналистам, «убегая» от неё как от идеологической чумы, оценивать характер философской обусловленности, выделяя вещи догматические, мешающие, и вещи герменевтике полезные. Например, «Анналитики» послевоенного периода в качестве насущной избрали стратегию различной «длительности времён истории» (Ф. Бродель), на передний план выдвинув параметры экономики, заселённости, характера ландшафта, - таким был существенный выбор критериев, кстати, многими в школе порицавшийся за отступление от ранних традиций Л. Февра.

Точно также наличие «предрассудков» обычной истории фактов способно помогать поиску. Впервые констатировал предваряющее наше понимание предвзятое, «чужое мнение», Гадамер: «признание существенной предрассудочности всякого понимания сообщает герменевтической проблеме действительную остроту. И на самом деле, предрассудок приобрёл для нас негативный смысл лишь благодаря Просвещению. Сам по себе «предрассудок», vorurteil, означает всего лишь «пред-суждение», т.е. суждение, вынесенное до окончательной проверки «всех фактически определяющих моментов». «Предрассудок» вовсе не означает неверного суждения, «в его понятии заложена возможность как позитивной, так и негативной оценки».

Эта, обычная история фактов ставит перед толкователем проблему исходного текста: «Очевидно, что позволить фактам определять его действия является для интерпретатора не каким-то внезапным «смелым» решением, но действительно «первой, постоянной и последней задачей». Ведь речь идёт о том, чтобы придерживаться фактов вопреки всем искажающим воздействиям, которые исходят от самого толкователя и сбивают его с верного пути. Тот, кто хочет понять текст, постоянно осуществляет набрасывание смысла. Как только в тексте начинает проясняться какой-то смысл, он делает предварительный набросок смысла всего текста в целом. Но этот первый смысл проясняется в свою очередь лишь потому, что мы с самого начала читаем текст, ожидая найти в нём тот или иной определённый смысл. Понимание того, что содержится в тексте, и заключается в разработке такого предварительного наброска, который, разумеется, подвергается постоянному пересмотру при дальнейшем углублении в смысл текста. » Другими словами, выхватываемый смысл обнаруживает наличие предзаданного смысла и разницу текстов - только что понятого и имеющегося. Эта разница и заставляет выдвигать новый смысл, находить новую разницу понятого с данным текстом, и так до бесконечности.

Такая круговая структура понимания, в самосознании истолкователей присутствует давно, от Шлейермахера до Дильтея. Но этот герменевтический «круг не следует низводить до порочного - в нём скрывается позитивная возможность исконнейшего познания.» (Хайдеггер). И «онтологически позитивный смысл. Само его описание как таковое вполне убедительно для всякого толкователя, который знает, что делает.» (опять Гадамер). Самому Гадамеру это позволяет поставить вопрос о исторической «традиции»: «В начале всякой исторической герменевтики должно стоять поэтому снятие абстрактной противоположности между традицией и исторической наукой, между историей и знанием о ней. Воздействия, оказываемые живой традицией, с одной стороны, и историческим исследованием, с другой, образуют единство; анализ же этого последнего обнаруживал здесь до сих пор лишь сплетение взаимодействий. Правильнее поэтому мыслить историческое сознание не как нечто радикально новое - чем оно кажется на первый взгляд, - но как новый момент в рамках изначально человеческого отношения к прошлому.»

Традиция и Культура Гадамера - попытка развернуть культурно-исторический миф в бесконечность, а не замкнуть его на личность исследователя, к чему стремится показанная на рис. герменевтическая схема. Она описывает тот же герменевтичекий круг, но раскрытый на горизонт истории. На месте хайдеггеровского пред-понимания, в ней оказывается предзаданный исторический миф. Проникая в иную эпоху, историк снимет вне-исторические напластования современной ему культуры и узнает лицо своего, сегодняшнего мифа.( Ещё не врага.)

Метафизический смысл, предоставляя человеку жизненный миф, всегда религиозный, страшит своей неопределённостью, или наоборот, схоластической отвлечённостью. И однажды, в XX веке в философской точке «выбора», (см.рис.) уже был сделан поворот вспять, в сторону текста, с последовавшей затем аналитической традицией философствования. Так начинает строиться философия действительного факта (со-бытия), по Л. Витгенштейну. И вторую ветку, горизонт исторически-становящегося, мы тогда исключаем, этим придавая действительности культуры неожиданную фактурность и всеобщий, языковой статус. Действительность становится внятным текстом. Философия - критикой. «Порядок вещей» утверждён. И индивидуальная историческая Культура не востребована.

Но если жизненный миф остаётся и в горизонте исторического, круг культуры способен замкнуться. Тогда жизненный миф открывает себя в историческом познании. В герменевтике исторического события. Тогда это другой случай. В первом, миф закрывается от исторически становящейся Культуры в действительном событии, самим фактом действительности, ставшим философски-отрефлектированным художественным целым, текстом, вещью.

Интересно, что всё-таки есть, дан - единый Текст, являющийся сразу открытием, Откровением, правда уже не действительного, а Истинного Мифа. Это Библейский текст. (Мы говорим не о текстологической выверенности корпуса текстов, а о действительности Откровения Божия в тексте и через текст, вступая здесь на территорию Бого-Откровенного текста, и веры как Бого-Человеческого Слова, обращённого к человеку.) И открывается этот текст не в первом смысле действительного события, а как раз во втором смысле личного исторического события. Здесь происходит Встреча, здесь историческое становится действительностью. А насыщение духа Божественным чтением имеет в виду потребность в духовной пище, уже не познавательную, но духовную, нужду в Господе как таковую. Откровение Божие с личной веры начинается, и ею же оно всецело проникнуто. При этом сам библейский миф не есть уже ни исторический миф, ни современный, что, как показывает историческое познание Культуры есть одно, но личная водительная История. В ней сказывает дух шаги своего спасительного действия, преображающего и действительность, и культуру.

Усиливающаяся тенденциозность «Заката Европы» может быть уяснена, с учётом нашего культурно-исторического цикла. За этим стоит требование «предшествующих соседних членов», т.е. философии и истории. Чтобы сбывалась, а не довлела себе, изображённая Шпенглером действительность культуры. Но «достаточной философской критичности к выводам» и «исторического понимания взамен морфологического», чего всё более требует нынешняя историография, мы у Шпенглера не найдём. Увы, с изменением становящегося - философской «погоды» и её критериев, с приходом новой эпохи, ставшее полностью изменяет свой лик, и в первую очередь падают историософические прогнозы, как в прошлое, так и в будущее. Другой читатель, другое «письмо» культуры, другой конструктор исторического на дворе, хотя бы Хольм ван Зайчик.

Можно ли « Ордусь» ван Зайчика сравнить с анналистическим» исследованием? «Ордусь» решена сразу в двух культурных планах - и как текст и, с другой стороны, как идейно-исторический проект. Художественная оценка современного нам исторического мифа дана негативно, в виде альтернативного определения существующего. Писатель, минуя реальный культурно-исторический смысл, оформил свой исторический проект с помощью таких же реальных, существующих догм. «Мнение группы», которую он представляет, становится его подлинной критической историко-художественной рефлексией, ею творчески он отвоёвывает историческую «автономию», сразу же её исследуя. Такой художественный поиск, приблизился бы к анналистическим штудиям вокруг актуальной исторической проблемы, если бы не одно «НО». Художественный замысел ван Зайчика занят не исследованием исторической действительности, он создаёт собственную привлекательно-сходную утопию, ставя её рядом: сравнивай читатель, - что лучше ? Ван Зайчик тоже исследует, отрицательно, социальные и идеологические связи, тоже проходит искушение исторически-«иным». Снять же с него догматический груз исторической безответственности хоть как-то философски, исторически, можно только так, как И. Роднянская, - одёрнуть, вернув в действительность.

Можно сказать, что Культура становится не только внешним образом, исторически, но и внутренним, предметно-исторически. Критик - рефлексирует над текстом, потому что в самом тексте рефлексии нет . История - вместе с эпохой и её ценностями отчуждает соответствующие историософские концепции. Ведь текст не может не получать оценки. А история перестать становиться. И художественный текст, и историософия культуры - эстетические свершения, в предметно-исторической рефлексии нуждающиеся по разному. Если текст всегда остаётся самодостаточным, историософия с течением времени отмирает.

Примечания:

1. Х.-Г. Гадамер, с.323
2. Х.-Г. Гадамер, "Истина и метод", М.,1983, с. 318