Жизнь как есть

***

Прекрасна жизнь или ужасна – к качеству искусства отношения не
имеет. Жизнь и такая, и другая, и третья – всякая, важно,
насколько вы в своем убеждены, и можете до читателя – друга,
собеседника, спорщика, – свою правду или неправду волнующе и
страстно донести. А если Вы свою истину как бабочку – повертим и
так, и сяк, посмотрим отсюда, оттуда... ах, красота!..
Полюбовались... и прикололи в альбом... Тогда на что надеетесь?
Получится то, что хотели – десерт к реальности. А потом
говорят – «писатель больше не властитель дум...» Но это еще
цветочки. Эра возрождения и разума позади, властвует госпожа
Альбина, привораживающая к реальности по фотографии. При чем тут
властитель дум, Вы собеседника-спорщика и друга-врага
теряете…

Но если глубины и драмы не хотите, то получите, о чем мечтали –
светский разговор о ненаписанной книге или легкое подражание
прошлому времени.

Завороженность реальностью: люди вдруг сообразили, что быть богатым
и здоровым лучше, чем бедным и больным. Вроде и раньше
знали, но не так весомо, зримо, убедительно, и возможностей
меньше было… Даже неплохая идея, если становится идеей фикс,
может привести к торжеству хамства и убожества…

***

Когда я учился в Тартуском Университете, философию нам преподавал
Столович. Толстенький жизнерадостный малый, он занимался
эстетикой. Даже написал книгу о том, что такое красота,
объективное ли свойство материи или так себе нечто. Сейчас бы сказали
– виртуальное… Его тогда ругали... непонятно за что, ведь
он считал красоту свойством объективным. Зато прославился на
весь Союз, и даже второй философ, Блюм, завидовал ему, хотя
занимался куда более важным вопросом – теорией революций.

Мне, как и всем студентам Столовича, пришлось прочитать его книгу,
иначе зачет повис бы в воздухе: толстячок не был мстителен,
но обижался, если его труд не уважали.

Эта книга что-то у меня в голове оставила, хотя совсем не то, что
хотел Столович. Я так и не поверил, что есть «объективная
красота». Но есть свойства – картин, текстов, музыки, которые у
людей, чувствующих культуру, вызывают восторг, у некоторых
дыхание перехватывает, а одна женщина убеждала меня, что при
виде прекрасного что-то (или кто-то, может, автор?) хватает
ее за горло и цепко держит...

В конце концов, я перестал думать об этом, занялся более достойными
делами, как тогда считал.

А потом вдруг начал писать, рисовать, и все равно не думал, в
основном чувства кипели-бурлили...

Потом я постарел, стал писать-рисовать реже, хотя умения
прибавилось: когда что-то научаешься делать, то это не всегда хорошо.
Теперь у меня появилось время думать, и я вывел для себя
несколько свойств – одинаковых и для текстов, и для картинок, –
для любой «вещи искусства».

Это простые свойства, присутствие которых в значительных количествах
и вызывало во мне... нет, не «чувство прекрасного», я
по-прежнему не знаю, что это… – вызывало необузданный восторг,
потому что я был человеком далеким от размышлений, и еще более
далеким от спокойного любования, разглядывания… я не эстет…
ВОСТОРГ! – другого слова не подберу. Восторг вызывает вовсе
не «красота»: красивенькие и довольно бессмысленные
словеса, эффектные сравнения давно стали банальностью, и сейчас
быстро осваиваются рекламой. В ней такие перлы красивости, что
лучше бы авторам писать голо-голо... или точно,
прозрачно-точно... или до бессмысленности страстно... Ну, не знаю, но
Столович в моих глазах совсем съежился, хотя был довольно
мясистый мужчина...

Так вот, три слова я выделил для себя, и за много лет ничего другого
не придумал. Творческая вещь должна быть Цельной. И
Лаконичной. Без лаконичности цельность не воспримется. А третье
слово – Выразительность. Написанная картина, если хороша,
сначала легко вливается в глаз, вплывает со своим светом, тьмой,
а потом... застревает где-то между гортанью, началом
пищевода сверху и верхней частью грудины снизу – и это чувство
бывает утомительным и тяжелым. Цвет, слова, звуки – у них должны
быть такие негладкие, шероховатые, иногда острокрючковатые
части и стороны, которые, зацепившись за что-то внутри нас,
приводят в движение давно проржавевшие зубчики и шестеренки,
и это внутреннее движение... оно распространяется на весь
организм, и я начинаю вибрировать, дрожать, произносить
что-то нечленораздельное, но по-русски... плакать, – а потом
чувствую – могу, наконец, дышать полной грудью, как ни банально
звучит, именно ею, полной... и уже не так, как раньше. Мне
уже не скучно жить, вернее, скучность реальности никуда не
девается, но не касается меня! – и точка. Когда я в
шестнадцать пил с братом спирт, то ощутил впервые примерно такой же
отрыв, правда, он скоро кончился… а искусство... оно... и так
далее.

В общем, красота – вздор, вопросы вкуса нас не должны волновать.
Если вы сильны и безоглядны, то люди воспримут и ваш вкус, и
слова, и звуки, и ритмы... И все само собой пойдет, само
собой...

***

Чем я не Робинзон, если недавно дикари поймали и съели моего друга Пятницу?

Мохнатый веселый щенок был, друг моего друга сантехника Володи. Ушел
погулять и не вернулся. А через два дня хозяин нашел
шкурку, это как?

О чем мечтает Володя? Вырастить, конечно, такую собаку, чтобы съела
всех местных алкашей.

– Со всеми не справится, – говорю ему.

– Есть такой пес, из монгольских степей, он всех порвет.

И начнется война.

А потом камням, деревьям и земле все это надоест.

И город провалится в подземное озеро.

Но это уже было!

В повести «ЛЧК», двадцать лет тому назад. Вот так живешь, думаешь о
сегодняшнем дне… и вдруг вспоминаешь – да ведь уже написал,
и давно!..

Правда, в той повести не ели собак. Зато уничтожали черных котов,
как источников вредоносного поля. А собаки не верили в поле,
дружили с котами, и гуляли с ними по заброшенному городу
лунными ночами. Такая вот идиллия была.

***

Был такой рисуночек, и подпись под ним.

Меня спросили, почему русский, таких псов во всем мире, сколько хочешь.

Такого больше нет, Вася умер. Похоронен на высоком берегу Оки. За
рекой заповедник, леса до горизонта. Это наша с Васей земля.
Он вырос в России, понимал здешних людей, их повадки, добрые
и опасные, наш язык понимал.

Недавно показали по телеку женщину, выходившую замуж девять раз. Она
хохотала. Весело сходилась, спокойно без сожаления
расставалась. «Никаких обид!»

И никаких привязанностей. Распространенная патология. Эмоциональная
тупость, один из признаков скрыто протекающей шизофрении.

Некоторые уехавшие из России сейчас – талдычат про «совок», ужасную
власть, бедность и грязь, грубость и обиды... Кто с
ненавистью, кто с презрением. Можно только пожалеть людей, проживших
лучшие молодые годы, учившихся, любивших... а запомнивших –
совок, грязь, нищету...

Течет наша река, над ней на высоком холме Вася лежит…

Что с собой увезли, то имеете, после детства да молодости новое
прирастает туго.

Мы и есть то, что носим с собой.

***

Рисовать можно чем угодно, на чем угодно... и даже не рисуя –
рисовать. Мне говорил старый художник – «рисование в голове, идешь
по улице, и все превращаешь в рисунок. Это главное».

Если хотя бы чуть-чуть обратное происходит – со зрителем: рисунок с
его жизнью сливается, то это что-то значит…

Относится и к прозе.

***

Писать натюрморты – нервное занятие.

Каждый предмет или тело занимает в пространстве место, которое не
может быть занято другим предметом или телом. Основной закон
жизни, если хотите. Пока мы живы, наше место никто, ничто
занять не может, когда умираем – прорастаем травой, землей...
Напряжение между вещами, по мере вникания-вглядывания все
нарастает... Где свобода? Только силовые поля, да связи вещей.
И если даже лежат – раскидисто, стоят спокойно, вальяжно...
Все равно! – никогда не забывая о соседе... друге, враге –
неважно: есть вещи поважней дружбы, вражды – отталкивание,
притяжение… Врастание…

При видимом спокойствии, все напряжено, проникнуто взаимным
дружелюбием или отрицанием. Трагедия спички. Предательство
карандаша. И нет ни капли – без-раз-личия. Живые вещи – натюрморт.

***

Бывают дни, когда ничего хорошего не происходит, одна дрянь. С утра
и до конца дня.

Соседского кота отвозил домой на восьмой этаж. Ему не пробиться
самому, доходит раз в два дня, а хозяевам и горя мало. Если
вижу, он внизу мается, беру и везу на лифте наверх. А тут
попалась тетка, их соседка, говорит, -»зачем Вы его везете, он нам
не нужен!» Я молчу. Она продолжает, и продолжает…

Я говорю ей – «помолчи, с тобой не разговариваю».

Она испугалась, замолчала.

Отвез кота.

Так день начался.

Пропал большой черный пес, которого мы зимой спасли, отогревали у
себя в подъезде. Искал. Шестой день Черныша нет.

И работа неприятная попалась, трудный перевод.

О книге думал, и напрасно – слов много, а стержня нет. Зачем бумагу
загрязнять ежедневной суетой?..

И вот уже вечер недалёк. И снова спать?!

В такие вечера чувствуешь, как нас окружает, придавливает тьма –
избитых истин и хитроватых неумных людей. Только они-то думают,
что умные и правильные, а жизнь их вотчина.

Если сделать ничего не в силах, то стоит вспомнить что-то хорошее.

Есть у меня одна картинка, пастель на черной грубой бумаге.
Набросок, в сущности, небрежный, случайный, ничего особенного в нем.
А вот почему-то греет. В такие вечера я ставлю его перед
собой, пусть до утра со мной побудет.

Еще есть у меня петух смешной, рыжий. Если его прижать слегка, он
трижды хрипло кукарекнет. Рановато для петуха? Ничего, пусть
голос подаст.

И пёс, может, услышит – придет домой...

***

Жизнь все больше напоминает мне интеграл по замкнутому контуру.
Вернулся туда, откуда вышел – и можно сказать, ничего не
произошло.

Но порой еще спорю с самим собой, убеждаю, – нет! Жизнь напоминает
цикл Карно, который, придя в ту же точку, все-таки совершает
работу, изменяет окружающий мир…

Но все чаще… уже спокойно, без объяснений, оправданий, устало думаю
– «ну, и чёрт с ним... исчезну… концы в воду…»

***

Шли от улицы Беломорской, через парк, там остановка электрички в сторону Химок.

Шли с Васей, щенком. Меня убеждали, что он кавказская овчарка. И я
ему говорил, расти скорей, порода обязывает. А он всё не
спешил...

Вырос, и оказался среднего роста псом, с красивой палевой шерстью,
черная полоса вдоль спины. А морда – вылитый леонбергер, мне
снова говорили любители пород, – есть такая редкая собака. А
мне было все равно, Вася был личностью, я много о нем
писал.

Так вот, мы шли и шли, и на перроне увидели серую глыбу. Это был
настоящий «кавказец». Он поднял огромную голову, посмотрел на
Васю – и отвернулся. А Вася даже не испугался, он был
потрясен...

Недавно прошел дождь, на перроне блестели лужи. Вернулись домой, и я
нарисовал картинку. На ней перрон, лужи, капли дождя на
проводах… но нет ни Васи, ни того кавказца. Понял, не сумею
такую встречу описать.

***

Мой шеф поехал в Германию на конференцию, а вернувшись, со смехом
рассказывал нам, как в час ночи на безлюдном переходе, при
полном отсутствии машин, стоял немец и ждал зеленого света. И
мы все смеялись.

Приехав в Серпухов на электричке, мы сигали с перрона и бежали через
пути на автобус, пренебрегая переходом. Собственно,
автобуса не было – крытый грузовик с привинченными скамейками вдоль
бортов. Карабкались в кузов по железной лесенке. Час
трястись по морозу было не слишком уютно.

Привычка бежать через пути неистребима. Это опасно. Но стоять на
безлюдной улице и ждать зеленого света по-прежнему кажется мне
верхом идиотизма. Хотя благоразумно.

***

Кошка-мать сильней любит сыночка, чем дочку. Когда котята подрастут,
сыну все прощается, а дочери – шипение да оплеухи
достаются. Кот снисходителен по отношению к котятам своей масти.
Непонятное поведение вызывает страх или агрессию окружающих
зверей, бьют и гоняют того, кому уже досталось. Похоже, да?..
Читать по глазам у людей и зверей одинаково легко. Старая
кошка, чтобы не показать зависть, нетерпение или гнев, медленно
прикрывает веками глаза. Кошки могут любить хозяек не
меньше, чем хозяев, но только не во время течки. Кошки кокетничают
с мужчинами также как с котами.

***

...египетские пирамиды – из камней не выше человеческого роста...