Проза

...Нашего любимого кипящего напитка. Это совсем несложно, только
вода должна быть очень горячей. Нет, не просто горячей – нужен
именно кипяток. Ром, лимон, сахар, корица – это всё хорошо и необходимо,
но без настоящего кипятка получится не грог, а бесполезный сладко-кислый
коктейль, которым не согреться приличному матросу на паруснике,
идущем полным ходом в дальние края.

Мы с ней обожали грог – даже иногда летом, но особенно зимой.
Когда пьёшь грог, чувствуешь, будто подплываешь к Панаме или Ямайке
на одном из кораблей адмирала Вернона, – волны, как стаи тупорылых
акул, набрасываются на борт, вгрызаются в обшивку, ломают киль,
– но, выпив грога, почувствуешь себя укротителем рассвирепевших
чудовищ, всмотришься в даль и закричишь приунывшим, продрогшим
товарищам: «Земля!». Тогда акулы поймут, что никто их тут не боится,
и беспомощно расступятся, пропуская нас к берегу с пальмами и
песком, похожим на белый похрустывающий шоколад. Старый грог –
так прозвали адмирала – остался бы доволен.

Она была моей лучшей подругой, – даже не лучшей, а единственной...
Да, единственной, так будет правильно... Это понятие, растворяя
одно в другом, перемешивает количество с качеством: когда единственная
– сравнивать не с кем... А ей, наверно, сравнивать было бы утомительно
– слишком много оказалось бы сравнений.

Я гордилась ею… даже не столько ею, сколько тем, что она у меня
есть, а ещё сильнее – тем, что у неё была я, и больше никого,
я надеялась, не было. Вернее, как раз были, и очень много, но
– совсем по-другому: они, в отличие от меня, не были единственными...

Когда мы гуляли и все разглядывали её, я чувствовала себя так,
как будто смотрят и на меня тоже, потому что я не думала о ней
без себя и не представляла себя без неё. Если бы я была одна,
возможно, на меня – случайно – и посмотрели бы, – ну, и что бы
увидели? А когда смотрели на неё, я себя чувствовала не только
собой, но и ею...

Теперь будет по-другому...

А тогда, если я сейчас не ошибаюсь, я была счастлива. Улицы пропахли
адмиральской трубкой, и нитки протянулись между деревьями – бери
и развешивай промокшие в атлантический шторм тельняшки. И листья
под ногами шелестели, словно кто-то разворачивает шоколадную фольгу
или конфетные обёртки...

Работа у меня была совсем домашняя, не то что у неё – с постоянными
разъездами. Так что вместе мы бывали если и не всегда, то часто,
хотя жили в разных концах города. Ходили по улицам, и я в основном
слушала: она рассказывала мне о своих поездках, а я – уверена,
что единственная – не просто выслушивала, но и давала оценку,
– надеюсь, не хуже опытного любителя или начинающего профессионала.
Она прислушивалась, потому что я говорила хотя и много, но ненавязчиво
и заинтересованно – заинтересованно скорее не столько в её работе
как таковой, сколько в ней самой.

Когда она возвращалась из очередной поездки, мы разговаривали
у меня дома, иногда у неё. Пили наш любимый грог, будь он неладен...
Чувствовали себя нестарыми морскими волками – то есть волчицами.
Потом гуляли по нашим улицам, как по палубе адмиральского флагмана,
и она рассказывала мне о своих поездках, и мне это было не менее
интересно, чем ей, – а возможно, даже больше?

Однажды, когда мы проходили под особенно золотистой ниткой и я
пригнулась, чтобы не задеть сохнущие тельняшки, он посмотрел на
меня, именно на меня, и мне это показалось самым необычным в тот
день, – да разве только в тот?

– Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, – сказал он, глядя
– почему-то – не на неё, а скорее на меня... Возможно, потому,
что я в основном молчала? И ему было интересно узнать, о чём именно
я бы сказала, если бы заговорила? Он принялся спорить с нами,
и она, как всегда, иронично и немного – в меру – едко возражала,
но видел он, я уже была уверена, только меня, даже когда изредка
переводил взгляд, и я постепенно стала привыкать к своему новому
качеству. Привыкнув, я тоже заговорила, но без иронии. Она рассмеялась
– я не заметила, недовольно или с облегчением, – и ушла готовиться
к своим летним зимним гастролям, сказав, что скоро снова зайдёт
и вопросительно посмотрев на меня. Впрочем, я не помню, вопросительно
ли...

Зря я опасалась, что нам не о чем будет с ним разговаривать: как
ни удивительно, ему было интересно говорить именно со мной, а
мне – и это тоже поначалу было неожиданно – с ним, хотя мы друг
с другом ни в чём не были полностью согласны. Наше несогласие
не было болезненным, оно было приятнее и спокойнее, чем нередко
бывает полное согласие.

Забавно, что грог ему не очень понравился – слишком горячий. Старый
грог покачал бы головой и списал его на берег, вот и пришлось
бы мне пересекать Атлантику в одиночку. Я отхлёбывала из адмиральской
кружки, мы спорили, и я спокойно – да, я помню, – спокойно думала:
«Неужели она ему не понравилась? А если не понравилась, почему
же он старается не обращать на неё внимания? Или не старается?..»

Я помню: когда мы расписывались, это спокойствие ещё почти не
исчезло. Мы шли по подобию дорожки, скрипя снегом, как старый
матрос-ревматик суставами, и он держал меня под руку, чтобы один
из нас не упал, а то ведь тогда и другому наверняка не устоять.
Мы не оборачивались и говорили только друг с другом о его главном
– северном – проекте, а она шла вслед за нами, – тоже, как мне
казалось, не обращая на него внимания, и, как всегда едко, рассказывала
нескольким спутникам о своём двухнедельном турне, назначенном
на середину лета, когда у нас будет середина зимы...

Потом он говорил, что мы вместе не только тогда, когда вместе.
Говорил, что постоянно ждёт меня – и до встречи, и после, и когда
мы, наконец, встречаемся. Рассказывал мне о своём северном проекте,
подробностей постепенно становилось всё больше, и он говорил,
что, возможно, к лету – не раньше лета – ему придётся уехать на
север – хотя бы на несколько дней. И я помню, что тогда было почти
спокойно... Безусловно, спокойствие не бывает полным, – но всё
же – мне было спокойно, – почти...

Он был не против наших встреч с нею, – то есть он никогда не возражал,
даже советовал: «Что-то вы давненько не виделись. Сходи к ней
или, если хочешь, пригласи к нам». Мы действительно виделись с
нею реже – потому что был он. Но когда она приходила и мы вдвоём
с ней готовили и пили грог, сидя на кухне или на мягком диване
в гостиной, он почти не смотрел на неё и уходил к себе. Уходил
он необидно, а её это невнимание, как мне казалось, не то забавляло,
не то удивляло, – теперь мне это неинтересно, а тогда я много
об этом думала... И ещё я думала о том, почему он всегда уходит.

Перед отъездом, в типичную промозглую январскую оттепель, когда
моряка выручает только грог в хорошей компании, она зашла к нам
попрощаться – на целых две недели. Пообещала привезти бутылку
самого редкого рома, чтобы грог у нас получился лучше, чем у моряков
Вернона, и сказала, что будет звонить после каждого концерта и
рассказывать – она в своём стиле расхохоталась – о заслуженном
и потому ожидаемом триумфе. Ну, а если – то есть поскольку, –
весело сказала она, – турне пройдёт успешно, они там, судя по
всему, захотят заключить с нею длительный контракт.

Мы выпили за это грога, а он на этот раз не ушёл, сидел рядом
и слушал нас, но в основном её, потому что – скорее всего, только
поэтому – я больше молчала, а говорила она... Смеясь, она сказала,
что там бесподобные пляжи, а вода зимой, точнее летом, почти как
грог. Что обязательно захочется раскрасить время – но не грогом,
в такую-то жару. Вместо грога там предпочитают бесполезный и нескладный
– да, именно нескладный – сладко-кислый коктейль с таким же нескладным
названием... Загорит везде без исключения, как миллиардерша на
презентации или на выданье (особой разницы – она рассмеялась,
– понятное дело, нет), и, возможно, – она снова расхохоталась,
– найдёт своё счастье, как нашла его я.

Что-то ещё говорила в том же духе, а я думала о предстоящей её
поездке, и иногда смотрела на него и думала, почему же он на неё
не смотрит? Он пожелал ей успешных гастролей и ушёл к себе – как
всегда, необидно, только сдержанно. Перед уходом она сказала,
что в таком зале ещё никогда не выступала, было соблазнительно
и страшновато. Мне показалось, что в большей степени страшновато,
чем соблазнительно... Или не показалось?..

Она уехала.

Но почему-то не звонила после концертов, а я не знала, в каких
гостиницах она останавливается, и не могла позвонить... Было тревожно
за неё, поначалу больше всего – из-за разницы климатов...

Через несколько дней он – так скоро – вдруг сказал, что улетает
на север, внедрять свой проект. Это было неожиданно для него,
но оказалось ещё неожиданнее – для меня. Он снова сказал, что
мы с ним никогда не расстаёмся, даже когда вроде бы расстались...

Сначала он звонил ежедневно, рассказывал о том, как продвигается
работа и какие там холода. Говорил он так образно, что по ночам
мне снились деревья, стволы которых трещат и скрипят, как старая
проржавевшей кровать, с которой как будто тот самый матрос-ревматик
встаёт по утрам и разминает уже почти не разминающиеся суставы.

Я скучала по ним. Я ждала их, как в детстве подарок на день рождения...

Ну вот: я же сама сказала – «их»...

Потом он позвонил, извинился, что придётся задержаться: внедрение
идёт не так гладко, как хотелось бы, и работы намного больше,
чем он предполагал и поэтому звонить он будет редко. А ему звонить
я не могла, связь была – хуже некуда...

(Окончание следует)