Литературная критика

Проект Сергея Роганова «Homo Mortalis»

Всех, отступающих от уставов Твоих,

Ты низлагаешь, ибо ухищрения их – ложь.

Пс. 118. Стих 118

– Крупного прозаика, человека редкой судьбы, который поднялся из
низов, создал о своей жизни замечательную трилогию, создал
эпопею «Жизнь Клима Самгина», создал пьесы, которые до сих пор
не сходят со сцены, – человека, который больше всех сделал
для спасения нашей культуры, вы ставите в один ряд с горластым
крикуном, самохвалом, добровольным рабом тирании,
строчившим гимны в честь партии, кровавых её органов насилия и их
вождей, писал агитки и рекламы, кого Бунин считал не только
пародией на поэта, но и пародией на человека.

– Я убеждён, что действительно нельзя ставить в один ряд
оригинальнейшего из мировых поэтов, которому была ведома сила слов,
«слов набат», пусть он и заблуждался и часто бил не в те
колокола, нельзя ставить в один ряд с посредственным художником,
герои которого не полноправные характеры, а рупоры его
вульгарных идей, а эстетические принципы вторичны. Если он что и
изобрёл своего, так это лукавую теорию «лжи во спасение».

Московские диалоги

Небольшая прелюдия вместо эпиграфа

Меня всегда занимали четыре профиля на фронтоне школьных зданий
образца 50-х годов. Вернее, две пары: слева – Пушкин и
Л.Толстой, справа – лицом к лицу против них – Горький и Маяковский.
Собственно, профили слева не вызывали б у меня возражения,
кроме того, что наши мозги, расплющенные тяжёлой печатью
штампа, уже неспособны представить себе, что на одной школе могли
б красоваться Данте и Достоевский, а на другой – Эйнштейн и
Ломоносов. Назначенные роли должны были пароваться по
образцу: Маркс–Энгельс, Ленин–Сталин.

Смущала меня пара справа. Во-первых, её сомнительное равенство с
корифеями напротив; во-вторых, странное соединение:
Горький–Маяковский. Я ничего не имел к Алексею Максимычу, но писатель
он хорошего среднего калибра и явный эпигон. Маяковский же –
бунтарь, авангардист. В манифесте футуристов он призывал
«сбросить с парохода современности» не только старых классиков,
но и Максима Горького. Горький же слёзно поклонялся великим
теням прошлого. Новое принимал с трудом. С большим
преодолением себя примирился с существованием Блока, раздражённо
реагировал на Пастернака и вовсе не принял Цветаеву.

Даже и после Октября Горький продолжал дописывать свои вещи,
посвящённые обществу дореволюционному, утверждая, что дело стариков
– завершать былую работу, анализировать поверженный мир.
Маяковский весь в новом.

Для меня он был кумиром моей молодости, поэтом яркого дарования. И
великой трагедией. «Веленью Божию» он предпочёл веление
партии, бессмертному царству духа предпочёл духоту канализации
(«Я, ассенизатор и водовоз»). Ученикам я выдавал изобретённую
мною формулу: «Перед нами величайший поэт, которого никогда
не было».

Что же всё-таки соединило их и вознесло на один постамент? Только ли
произвол тирании? Или же за этим произволом стоит некая
сатанинская воля, имеющая свою логику?

Не приемлющие ни Бога, ни мира Его

Не Христос, не Авель нужен людям, людям нужен Прометей-Антихрист.

Собр. соч. 1956. Т. 19. С. 430

Эта мысль так часто повторяется у Горького, что нельзя её считать
принадлежащей только дьякону-расстриге из «Клима Самгина».

Маяковский в своей предоктябрьской лирике воспел этого всемогущего
Антихриста, врага Бога, грозящего уничтожить и самого Творца,
и сотворённый Им мир.

Интересно, что оба автора отвергают не капиталистический мир, а
весь мир Божий, устроенный по неправедным,
нечеловеческим законам.

«Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться» – тезис юного Горького. «Я
над всем, что сделано, ставлю «Nihil»«, – написал Маяковский.

Неумелому, неудачливому богу они противопоставляют могучего Человека.

Глянь-ко ты, Господи, земля-то какова,
Сколько она Васькой изукрашена.
Ты вот её камнем пустил в небеса.
Я её сделал изумрудом зелёным – 

это стихи Максима Горького.

Я думал –  ты всесильный божище,
А ты недоучка, крохотный божик – 

это поэма раннего Маяковского.

Оба они создали поэмы под названием «Человек». Мятежный человек,
созидающий миры, сам создающий и низвергающий богов, – герой
Горького. «Я – в будущем – пожар во тьме вселенной! И призван
я, чтоб осветить весь мир».

«Я создан Мыслию затем, чтоб опрокинуть, разрушить, растоптать всё
старое, всё тесное и грязное, всё злое...»

В революционной поэме «150 000 000» у Маяковского бунтуют не только
люди, но звери, дороги – весь мир. В раннем творчестве в его
поэмах и стихотворениях этот бунт возглавляет враг Бога,
всесильный человек. В позднем Маяковском эта миссия доверена
Ленину. «Металось во все стороны мира безголовое тело». И над
этим безглавым, безголовым миром встал Ленин – «огромной
головой».

Горький же в публичной лекции в 1920 году сказал, что как мозг
является в человеке «высшим свойством», так в природе человек
является «точно... таким мозгом».

В горьковских «Рассказах о героях» (в советские годы) дважды
повторяется диалог. На насмешку некоего господина: «Горы сроете?
Реки повернёте?» – бородатый солдат отвечает: «Чего смеёшься,
барин? Помешают – и горы сроем».

«–  И реки-то вспять потекут?
–  Потекут, куда укажем».

Даже если Казбек помешает – 
                            срыть!
Всё равно
         не видать в тумане, –

весело программирует Маяковский.

И хотя это шутка, она отражает пафос всего послеоктябрьского
творчества поэта («Я пол-отечества мог бы смести, а пол отстроить,
умыв»).

Природа, по Горькому, – бессмысленный хаос, «она тратит силы свои на
создание болезнетворных микробов... на создание вреднейших
насекомых... которые приносят в кровь человека яды тифа,
лихорадок и так далее...» («О культуре»). Природа создаёт массу
ненужных или вредных растений, тратя силы, которые были бы
нужны на создание злаков, полезных для человека. Она
сокрушает нас засухами, ураганами, жаром, холодом и прочим, и
прочим.

Его, Горького, воинствующий антропоцентризм даже не допускает иной
мысли, кроме той, что вселенная может существовать только для
человека. Более того, что она разумна лишь настолько,
насколько её постиг наш человеческий разум. (Мне вспоминаются
примеры нашей мудрой борьбы с хаосом, когда, истребив вредных,
ненужных волков, мы обнаружили, что ослабели и стали болеть
зайцы. Когда, истребив вредные болота, мы обнаружили, что
реки ушли от деревень.)

Маяковский в своём космическом пафосе идёт дальше.

Мы сами
       держим в своей пятерне
Миров
     приводные ремни.

Могучий Человекобог сам творит движение светил и порядок космоса.
Недаром революция родила в нём радостное сознание, что теперь
он вырвался не только из-под ига капитализма, но и из-под
власти Бога и законов природы:

Эй,
  Большая Медведица,
                   требуй,
Чтоб на небо
            нас взяли
                     живьём!

Ему надо подчинить человеку и космическое движение, и законы времени.

Впрячь бы это время
                   в приводной бы ремень.
Спустят с холостого – 
                     и чеши, и сыпь!
Чтобы не часы показывали время,
А чтоб время
            честно двигало часы.

Он великолепно шутит, но мысль его упорно течёт в том же направлении:

Были б все одеты
                и в белье, конечно,
Если бы время ткало
                   не часы,
                           а холст.

Узнав об открытии Эйнштейна (о движении времени с разной скоростью),
он хотел послать учёному восторженную телеграмму. Он тут же
запустил свою машину времени в пьесе «Баня». И, наверное,
поэтому имя Эйнштейна вошло у него отныне в число великих
космических революционеров.

Я стать хочу
в ряды Эдисонам,
Лениным в ряд,
в ряды Эйнштейнам.

Его амбиции устремлены дальше, чем претензии его любимой партии. Она
хотела сделать советским человека, заводы, стиль
жизни, даже науки. Маяковскому и этого мало.

Советское имя,
             советское знамя,
                            советское солнце!

Недаром «Левый марш» завершается призывом:

Флагами небо оклеивай!

Любопытное совпадение: у обоих художников полностью отсутствует тема
родины. У них обоих южное, красочное представление о
красоте земли. Горькому для мечтанного им мира нужны загорелые,
смуглые лица, солнце, море.

Им обоим совершенно чужда блоковская Русь:

...Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слёзы первые любви.

Чужд есенинский «край любимый», где «сердцу снятся скирды солнца».
Неведом дух Лермонтова: «Лесов холодное молчанье... дрожащие
огни печальных деревень».

Я не твой, снеговая уродина, – 

пишет Маяковский в стихотворении «России». В его сердце
«выжжена южная жизнь».

Его патриотический пафос в советские годы направлен не на живое
небо и солнце, а на созданную рабочими руками,
выкованную пролетарскую страну, «Красную... из
революции горнила».

Его небо – «синий шёлк». Его ветер – в запахе «духов». Его родина –
не Божье, а человеческое творение.

Даже звёзды, которые его занимают, он чаще любит «на гранях штыков».

Я думаю, что, не любя Божьего мира, который Им дан, они любили лишь
свою мечту. Земля – холодный камень, по
горьковскому Ваське Буслаеву. Сотворить её изумрудом должен человек.
По Маяковскому, родины просто нет, её выкуют пролетарские
руки. Он радуется: «Имя Россия утеряно». В его пьесе
«Мистерия-буфф» рабочие говорят: «Мы никаких ни наций. Труд – наша
нация».

Горького с давних времён и все советские годы рядили в вестника
бури. Он охотно принимал это звание.

Маяковский сам присвоил себе имя апостола грядущего бунта. Когда же
этот бунт настанет, он обещает быть его горланом и главарём.
«Душу растопчу... и, окровавленную, дам как знамя».

Горьковский Человек в цитированной выше поэме принесёт в мир пламя:
«Я – в будущем пожар». Он должен «разрушить, растоптать всё
старое».

Маяковский скажет хлеще:

Стар – 
     убивать,
На пепельницы черепа.

Пожар – любимый им образ. «Пожарами землю дымя» пронесётся по земле
любимая им революция. Ленина имя «взрывается бомбой».

Сама рифма поэта – «бочка с динамитом. Строчка – фитиль».
«Взорванный город» – радостный образ, венчающий картину.

Интересно также следующее: хотя оба автора недоброжелательно
относились друг к другу почти все годы, но образ революции 1905
года в сознании Маяковского связывается с «беленькой книжечкой
«Буревестника»« («Я сам»). Горький с восхищением отозвался о
поэме «Облако в штанах», потому что Господу Богу
«давно так не влетало, как влетело от Владимира
Маяковского». То есть Маяковский принял революционный порыв
Буревестника. Горький одобрил безбожный бунт поэта.

Оба писателя крайне раздражённо принимали христианское смирение.

Горький, тепло вспоминая о своей бабушке, говорит, однако, что она
учила его смиряться и терпеть. Автор резко отвергает
«эту добродетель скота и дерева». В пьесе «Мещане»
Тетерев – носитель авторской тенденции, резонёр – назидательно
говорит: «Зло есть качество, прирождённое вам», «добро вы сами
выдумали» (та же идея: человек может внести добро, которого
нет в мире. Неясно откуда, если он рождён злым). «За зло
всегда платите сторицею зла». Если человек, «когда вы просили
хлеба, дал камень вам, опрокиньте гору на голову его!»

О евангельском призыве платить за зло добром герой говорит: «Вас обманывают».

Растоптать всё вредное. Уничтожить. Эту идею Горький сохранил до
конца и вновь повторил её в статье «Если враг не сдаётся, его
уничтожают».

Идея прощения вызывает у Маяковского ярость. Он предлагает достать
«забившихся за Евангелие Толстых»:

Этаким непротивленцам
я б под спину дал коленцем.

В заключение к этому введению хотелось бы отметить следующее.
Горький и Маяковский все прошедшие годы изучались
внеисторически. Они сразу вписывались в «большой» контекст –
«революция», «пролетарский период», – но изымались из малого
контекста – из Серебряного века, в котором они взросли.
«Буревестник» и роман «Мать» прямо соотносились с борьбой
большевиков. В яркости революционного пламени засвечивались
богостроительские мотивы романа. Маяковский же, как, увы, сам того
хотел, сопрягался с революционным плакатом. Его своеобразие и
специфика исчезали.

Горький не отрицал воздействия на него Ницше. Маяковский называет
себя «крикогубым Заратустрой». Сверхчеловеки обоих художников
пришли с этих страниц.

Почему не заметил их антиевангельского пафоса так много размышлявший
над религиозными проблемами Серебряный век?

Философы и поэты Серебряного века смело ставили и самобытно
разрешали религиозные проблемы, но у них, по словам Георгия
Флоровского, не было опыта христианской аскетики, христианского
богообщения великих отцов древности. Мережковский соединял
«Христа-Достоевского» и «Антихриста-Толстого» (его термины),
находя достоинства в каждой стороне. Он издал книгу «Неизвестный
Христос», во много раз превосходящую размером все четыре
Евангелия, но никакого нового Христа не открыл, а выдавал за
открытия свои яркие манипуляции фразами, категориями,
словами.

Этот век догадался, что добро и зло равно нужны в конструкции мира.
Брюсов отважно возвещал: «...и Господа, и дьявола хочу
прославить я». Он пел «фиолетовые руки на эмалевой стене», юному
поэту давал завет возлюбить только самого себя. Ибо вольная
ладья поэта должна плыть без руля и ветрил, без каких-либо
нравственных ориентиров.

Совет «возлюбить себя» хорошо усвоил Игорь Северянин и пел своё
благоухающее, изысканное «я».

Между угаром дьявольщины и сиянием ангельских труб метался
трагический Блок. Где уж им было задуматься, куда правит свой чёлн
Максим Горький! Привлекала поза отважного босяка, который
дерзко вошёл в русскую культуру и под бурные овации произносил
гимны во славу человека. От футуриста в жёлтой кофте никто и
не ждал правильных речей.

Я
бесценных слов
транжир и мот, – 

объявлял он. Его воспринимали как талантливого циркача, жонглирующего словами.

В советские же годы их безбожный пафос воспринимался просто как норма поведения.

Интересно, что ни Горького, ни Маяковского никогда не занимала
мысль, как такой неталантливый, неумелый Бог мог создать такого
яркого и могучего человека?! «Насадивший ухо не услышит ли? И
образовавший глаз не увидит ли?» (Пс. 93). Давший человеку
такой великий разум, что он может и миры творить, не
обладает ли более великим разумом? А если (по Горькому) человека
породила эта хаотичная, лишённая смысла природа, то откуда он
знает законы гармонии и порядка?

Но эти вопросы вне творчества писателей.

Есть в биографии Горького и Маяковского один, может быть, не
случайный общий момент. В Казани молодой Алексей Пешков купил
пистолет и выстрелил себе в грудь. Он оставил письмо: «В смерти
моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, который выдумал
зубную боль в сердце». Боль была. Но в сердце Горький не
попал. Маяковский, когда решил застрелиться, был зрелым
человеком. Его письмо говорило, что иного выхода нет.

Когда над человеком нет Бога, то он сам себе царь и бог. Достоевский
предсказывал, что когда наступит социализм, то прежде всего
это будет царство без Бога. И тогда «всё дозволено».
Самоубийство же даже естественно.

«– Я обязан неверие заявить, – говорит в «Бесах» самоубийца
Кириллов. – Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня
человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога,
чтобы жить, не убивая себя...»

Убил себя сочинённый писателем Кириллов. Но убили себя сознательно,
заранее договорившись, дочь первопроходца, открывшего нам
пути к счастью, Карла Маркса и её муж Лафарг. Очевидно, идол
революции требовал кровавых жертв.

(Продолжение следует)