Литературная критика

Зло привлекательно, и это трюизм. Оно производит впечатление разнообразия.
Помните, «каждая несчастная семья несчастна по своему»? Можно
сказать, что и каждая национальная культура «несчастна по своему».
Я имею в виду не культуру как объект заботы соответствующего министерства,
хотя и эта отрасль в каждой стране несчастна
по своему, а культуру вообще, весь этот комплекс человеческих
контактов, включая и «одиночество», имеющее, без сомнения, свои
национальные особенности также.

Есть много способов и подходов для изучения национальных особенностей
зла, и один из них — изучение соответствующей детективной литературы.
Причем, как представляется, этот способ далеко не самый плохой.
Действительно, детективный жанр, если это жанр, а ни нечто большое,
сразу берется за дело, не затягивая. Его не интересует: а почему
зло, как Бог допустил, и так далее?! Детектив не интересует также
проблема относительности зла. Возможно, зло и относительно, но
когда некто в кожаном пальто говорит, как отрубает, «вор должен
сидеть в тюрьме», что ему ответить? Что не должен?! При этом,
сама эта фигура говорящего, как, возможно, ветерана все той же
армии зла, нанятого теперь добром себе на службу, может представлять
наибольший интерес, но все зависит от национальных особенностей
и культурных традиций.

Том Кленси

Зато проблему абсолютного зла в литературе разрешает положительно
только детектив, и внутри только одной национальной культуры,
но зато какой культуры! Американской, в смысле! Впереди здесь
шагает Том Кленси и ему подобные. Абсолютное зло существует, нет
вопросов! Оно разнообразно в деталях и целостно в своей античеловеческой
ярости. Колумбийские наркодилеры, арабские, ирландские и прочие
террористы, русские мафиози, и сербские маньяки геноцида. Раз
существует абсолютное зло, то и абсолютное добро в наличии. Добро
это с еще какими кулаками, и у зла, даже абсолютного, не было
бы никаких шансов, если бы не предатели! В предателях-то все и
дело! Весь изюм в них, потому что они существуют, и они хуже всего!
Предатели — вот, что находится по ту сторону добра и зла. И они
необходимы! По Дюркгейму преступление необходимо там, где социальное
изначально рассматривается как синоним добра. По Кленси необходимо
предательство. Предатель нужен супермену как Иуда проекту Иисус
Христос, а иначе проблема добра и зла перейдет из области веры
в область рациональных рассуждений. Необходимо перевести этическое
на эстетические рельсы. Предательство по определению отвратительно,
потому что оно некрасиво. Каждый читатель ведь боится в себе предателя,
и как бы сам Иуда к себе не относился, другие всегда будут подозревать
в нем презрение к самому себе. Предатель, таким образом, конструирует
литературу добра и зла, позволяя добру сосредоточиться на том,
что оно добро, а злу на том, что оно зло! А читателю тоже уже
не до сомнений, так как он подсознательно озабочен тревогой —
а не предатель ли он сам?! Так что, да здравствует предатель!

И это очень американская история. Сплоченность Америки обеспечивает
нетленный образ предателя. Их Родина поэтому всегда права. Другое
дело, разборки между собой. Когда дело касается домашних проблем,
добро и зло как будто объединяются на американских просторах,
заключают между собой кажущийся таким естественным философский
союз. Отсюда и происходит эта приятная, блюзовая меланхолия американских
детективов, переходящая порой, как у Чейза, чуть ли не в рэп,
но это тоже стиль, исполненный внутренней печали. Эти блюзовые
мотивы объединяют героев Чандлера, Хеммита, Спиллейна, Пьюзо,
и других. Даже и «Вся королевская рать» Уоррена — тоже детектив
под музыку в стиле блюз.

Впрочем, эта меланхолия детектива, вызванная неизбежным сближением
добра и зла в процессе противостояния, родившись в Америке, прижилась
повсюду, и особенно у нас в России.

Добро в этих грустных, и не очень загадочных детективных американских
историях отличается очень большей степенью ироничности по отношению
к себе, ко злу, и к бытию вообще. Причем, ирония как бы исходит
не изнутри текста, а, наоборот, текст словно пропитан внешней,
авторской печальной иронией, не предвосхищающей читательскую рефлексию,
но наделяющей ею его. Поэтому, герои, супермены, Марло, или Хаммер,
или Джек Берден, они ироничны какой-то общей, однообразной поэтической
иронией, делающей их похожими друг на друга, как братья-поэты.
Эта горькая ирония, или ироническая горечь разлита по всему пространству
американского детектива, и представляет из себя главную ценность
этой литературы. Это, если можно так сказать, жизнеутверждающая
ирония, и она не похожа на разрушительную иронию «высокой» европейской
литературы. Писатель как бы говорит читателю: «А вот так вот,
брат, как-то все! Грустно, в общем, но вот есть еще я, да ты,
да мы с тобой...». Ну, и легче становится! Честно!

Одна из главных особенностей американского детектива в том, что
зло в нем возникает от простого просчета. Зло — это такая сила,
которая недооценила силу противостоящего ему печального супермена.
Если бы сила зла оказалась больше, то и зла бы никакого не было.
И это тоже очень американская история. Майкл Карлеоне побеждает
всех, и поэтому очень сомнительна его мафиозная сущность, в то
время, как такая сущность его противников несомненна.

Джон Ле Карре

Европейский детектив тоже пронизан некоей ностальгией. Кристи,
Ле Карре, Сименон, Жапризо, Кэннинг — весьма грустны. Да и погода
у них в романах, по большей части, плохая. А если погода внезапно
улучшается, то это и есть сигнал тревоги. Значит, случится что-нибудь
особенно страшное. Однако, грусть в европейских детективах не
столь приятна на вкус. Есть в ней что-то мешающее ею наслаждаться.
Может быть, автор европейского детектива не слишком старается
польстить читателю, и в этом все дело. Во первых, европейский
детектив очень запутан, даже если это скорее триллер, чем детектив.
Всемогущему сыщику всегда сопутствуют две тени. Тупой союзник,
доктор Ватсон, или Гастингс, и еще более тупой союзник-соперник,
полицейский чинуша. Читателю явно предлагается ассоциировать себя
с этими двумя тупицами, и деваться некуда. Невозможно ведь идентифицировать
себя никак в шкуре наркомана и сумасшедшего Шерлока Холмса, или
аутиста Пуаро. Гастингс и Ватсон — другое дело. Но дело не только
в них. Вот, например, Мегре — это просто поэт буржуазного здравого
смысла, точно знающий — зло никогда не окупается. Мегре обыкновенный,
он как мы, и, как мы же, не глуп, то есть, мудр, и как мы, добр,
и грустен от этого. Мы все же в чем-то мудрее этих бедолаг, маргиналов
французских, ведь они в конце романа уже в тюрьме, а мы еще нет.
И вот здесь, вероятно, суть европейского реалистического детектива.
Он грустен недостаточно приятно, потому что читатель переживает
неудобную мысль-воспоминание о том, что и в его жизни были, были-таки
преступления, или могли бы запросто быть, и, что, в отличие от
Мегре, он, читатель, только внешне столь основательно и крепко
материально и нравственно обустроился на этой земле, то есть,
все же обманщик он и престидижитатор. И виноват в этом только
он сам! Нет, это не постмодернизм, детективная литература, а почти
что религиозное чтение.

Но главная особенность европейского детективного зла — его стильность
и эротизм. Поэтому европейский детектив гораздо менее ироничен,
чем американский. Ирония разрушает все, в том числе и стиль. И
уж совсем несовместима ирония с эротикой. У Сименона только грусть,
и никакой иронии, и у Сименона повсюду и всегда преступление такой
же естественный компонент жизни, как и старый добротный внебрачный
секс. Преступники у Сименона прежде, чем обмануть доверие общества,
или одновременно, обманывают своих любовниц и их мужей. И обманутый
муж никогда бы не узнал о проделках своей супруги, если бы не
преступление и его раскрытие. Так что, детектив не только эротичен
в Европе, но одновременно невольно стоит на защите семьи, а Мегре
выступает и как частный сыщик-любитель, специалист по адюльтерным
делам. Я не знаю, почему так получается, но в детективах европейских
женщина предстает зачастую, как гораздо более укорененное зло,
чем убийца. Вернее, знаю. Женщина обыкновенней. В американском
же криминальном чтиве женщина рисуется обычно существом не вполне
вменяемым, инфернальным, или жалким. Исключение составляю разве
что жены мафиози, они какие-то очень нормальные даже в своей наклонности
к феминизму, и они не предатели, а значит, не подпадают под обычную
косную мужскую версию женского эротизма, приправленного предательством
и ложью.

Жорж Сименон

Стильность европейского детектива, разумеется, не в том, что это
письмо такое синтактически стильное. Случаи подобных претензий
редко, но бывают, и это обычно тягостное испытание для читателя.
К примеру, детективы Жапризо. Но стильность Кристи, Сименона,
или Кеннинга не в синтактике, а в семантике, наверное. Есть что-то
сверхжанровое всегда в этих замечательных текстах. Нечто абсурдное
под видом заурядного, приближающее классические детективы к «обычному»
серьезному литературному творчеству. Модерн Агаты Кристи очевиден.
А Сименон это же попросту стиль жизни парижанина, или провинциального
француза послевоенной эпохи, и философия этой жизни дается не
через преступление, а через кулинарию, когда все сыщики, и другие
правильные люди со стороны добра постоянно, и разнообразно кушают.
Не отстают в этом и чистые представители зла. И только близкие
жертв, и заподозрившие измену мужья, да гонимые, заблудшие, убийцы
поневоле совершенно естественно теряют аппетит, сутками не едят,
и не пьют, и только в конце, уже на набережной Орфевр, после все
разрешающей исповеди, Мегре организует им перекус. В других случаях
отчаявшиеся самоубийцы, прежде чем покончить с жизнью, устраивают
себе роскошный ужин, с вином и паштетом.

Наш российский детектив это, как всегда, что-то особенное, чудовищное,
и неповторимое, то есть, штука, по-своему, стильная. В русском
детективе современном, начисто, с моей точки зрения, отсутствует
настоящая, авторская ирония, зато в избытке присутствует пафос,
направленный... против всех. Это тотальный морализм такой, причем
в качестве моралиста запросто может выступать и выступает убийца,
садист, или вор. Это не имеет значение, поскольку зло — всё (прямо
как у Толстого порой)! В этом смысле, русский детектив не просто,
а очень религиозное чтение.

А. Маринина

Нет, конечно, попытки иронии имеются и в русском детективе, но
они, обычно, не удаются, особенно, если автор женщина. Женщина
ведь и вообще в своем порыве сберечь уже имеющееся положение вещей,
чтобы хуже не стало, иронии бывает чужда. Это касается и Агаты
Кристи, и Марининой. Каменская у Марининой много шутит, и, на
первый взгляд, много иронизирует, но шутки ее и нежная ирония
это именно героини свойство, лишь подчеркивающее кондовый серьез
автора. Каменская как будто не убийц ловит, а любовь крутит, немного
стесняясь своей нежности, и оттого прячась за незатейливый, по-женски,
юмор. И это тот редкий для русского детектива случай, когда детектив,
стало быть, эротичен. Каменская почти буквально изменяет своему
мужу-идиоту с противостоящими ей силами зла. Она — просто ведьма.
То есть, чтиво-то не только религиозное в чистом виде, а и сатанинское
получается одновременно.

Но в большинстве случаев, все же, никакой эротики в русском детективе
нет. А есть, бывает, чистая порнография. Причем участники порнографических
сеансов время от времени влюбляются друг в друга. И авторы русского
детектива делают крупное открытие. Оказывается, порнография бывает
многих видов: просто так, по принуждению, по любви. Герой Незнанского
некто Турецкий в процессе борьбы со злом иногда тоже изменяет
своей жене. Вполне конкретно, но тоже чего-то стесняется. Эта
стеснительность и превращает простое дело измены жене во что-то
неприличное. Но и Дон Кихот Турецкий, и его Санчо Панса Грязнов
стесняются чего-то еще, и притом всегда. Хотя, и у них ирония
не авторская, а рефлексия самих героев. И это очень по-русски.
На Руси почти каждый борец со злом — немного стеснительный человек,
как Шарапов в известном фильме, и дело тут даже не в природе человеческого
характера. Шарапов говорит: «Стыдно бояться бандитов». А мне слышится:
«Стыдно бандитов ловить»! Ну, не то чтобы ловить ему было стыдно,
а чего-то другого, возможно, особенностей процесса, охоты, охоты
на человека. С другой стороны, азарт, адреналин, да и вообще,
они (воры) мешают нам жить, и оставляют без куска хлеба вдов,
и маленьких детей. Так-то оно так, а все же стыдновато бывает
блефовать, лгать, вести на убой пусть и законченных негодяев именно
по совести, а иначе какой ты русский интеллигент! Или ты стесняешься,
или, как Жеглову, плевать тебе на самом деле, виновен человек,
или нет. Типа, если невиновен, то сам виноват. Кто участвовал
когда-нибудь, храни Бог, в бандитских философских разговорах о
справедливости, должен отлично это вот знать. Ты им бандитам,
своим предположим, крыше там своей, изо всех сил объясняешь, какой
ты невиноватый, и святой человек, а вот те, плохие, делают неправильную
предъяву, а ты, наоборот, очень честный и совестливый коммерсант,
и так далее, и так далее... Правильные пацаны скучно так слушают,
тебя, слушают, а потом и говорят вдруг: «Слушай! Кончай базар!
Не гони туфту! Кого интересует, блин, кто прав, кто виноват! Щас
начистим им мурло, и все дела!». Надо признать, что в этом подходе
к вопросу добра и зла есть определенная честность, и интеллектуальная
глубина, и понимание национальных особенностей зла, когда оно
— всё!

Герои же детективных романов вынуждены как будто постоянно самих
себя убеждать, пусть и про себя, в том, что все не так уж оно
обстоит совсем чтобы! Что зло — не все! Но трудно в этом бывает
себя убедить, отсюда и пафос неумеренный. Проблема начальства,
однако. Эта проблема присутствует в любом национальном детективе,
начальство всегда — тормоз, что называется. Но только в России,
и нам это понятно, начальство такая же моральная проблема для
сыщика, как и бандит. Поэтому, начальник в русском детективе это
чаще всего наиболее фантастическая и абстрактная фигура. Это чистый
дъявол, или уж такой ангел, что прямо князь Мышкин. Проблема начальника
настолько болезненна для любого россиянина, что ее лучше не касаться,
казалось бы, но все же это еще не такой мрак, как совершенно единичное,
отдельное, состояние так называемого простого человека. Поэтому
и зло — все, что на другом полюсе человеческий атом газообразного
облака, называемого российским обществом. Детектив так устроен,
что от читателя ускользает — не обществу этому противостоит улавливаемый
ментами тать, член оргпреступности, а другой организованной группировке
— группировке начальников, олигархов, или чиновников, без разницы.
И что самого этого так называемого простого человека все эти игры-разборки
никак не касаются, и случись, не дай Бог, какая с атомом история,
никакие менты не помогут, ибо пока нет трупа — нет и преступления.
Это ускользает.

Одиночество, разобщенность, бессилие перед властью сильных, а
на деле, маленьких, очень маленьких и очень злых людей, и равнодушие
культурной элиты, озабоченной гибелью литературы, кинематографа,
еще чего-то гибелью такого своего, то есть своими элитными проблемами
— вот главное зло для русского человека. И его вина! И не было
бы этих миллионов читателей «детективов» в метро, если бы чтиво
сие не давало иллюзию погружения в другое общество, в котором
это общество, собственно, имеет место быть хотя бы в виде заговора
трех — писателя, читателя, и героя в полном смысле этого слова.