Литературная критика

Вы знаете, задумаешься так иногда, и вдруг, да и выдашь какой-нибудь
незамысловатый, но точный и неожиданный для самого себя
афоризм. Например, «жизнь – штука подозрительная!» И сам с
собой переглянешься!

А ведь согласитесь, что она, жизнь, то есть, очень подозрительная
вещь?! Но к делу!

Коэльо! Мать, отец, тетя и дядя… Это ругательства как бы были. Вы
понимаете! Коэльо – это ругательство. Констатировав факт
эмоции, переходим к сухой арифметике.

Весь драматизм книжонок Коэльо и подобных им провокаций - типа «все,
что вы хотели сказать о счастье, но стеснялись типа ха-ха»
заключается в том, что… Нет, тут не до шуток, вещь серьезная
и даже очень.

Речь, ведь, идет о противостоянии таким мощным системам как
христианство, или ислам! Семантически это так! Ведь христианство,
или ислам, они счастье понимают как исключительно загробную
вещь тогда, когда счастье это самое рассматривается не как
результат некоей сублимации, грубо говоря, ну, контекста
человеческого существования, то есть не как идеальная вещь, а как
некий конструкт, образуемый простым сложением-вычетанием
материальных наличностей!

Жизнь штука подозрительная, а тексты Коэльо стремятся эту
подозрительность развеять. В результате мы имеем пародию на пародию.
На Дон Кихота, прежде всего. Затем, на Очарованного Странника
(в русском варианте), и так далее. Пародия пародии – да в
этом же суть постмодернисткого замкнутого круга! Его, как все
знают, и предсказал Борхес, изобразив простого переписчика
Дон Кихота, как нового Сервантеса. Если бы! Новый Сервантес
– это Коэльо. То есть, «художник», извлекающий, вроде бы,
медуз из морской воды на песок. Так кажется, но это не так!
Гниющая слизь, в которую превращаются медузы на берегу, это
материя, совсем недоступная господам вроде Коэльо. У них
медузы на песке также пытаются играть и переливаться, как и в
родной стихии. Сами понимаете, что получается! «Попугайчика»
Вити Ерофеева помните?! Нет, «Попугайчик»-то гениальная вещь,
а вот другое – тухлятина!

Поэтому Коэльо совершенно невозможно читать ради «чтения». Но при
этом (обычный парадокс) он интересен именно особенностями
своего «ничтожества». Да-да, это бывает интересно, как именно
фигляр презренный уродует Мадонну Рафаэля? Прости, Господь, но
любопытство тут даже сильнее, чем всегда. И удовольствие от
обнаружения пародии на Фауста в пародии на Дон Кихота очень
велико. Итак, нам предложен переписанный Фауст! Опошленный
Фауст! Когда вместо Души, в обмен на «счастье» идут, в
общем-то, буржуазные (терпение и рассчитанный (хоть бы и
мистическим «расчетом») риск) или сверхбуржуазные, как это еще у
Кастанеды, или Коллинза, происходит, добродетели. Интересно,
конечно, бывает выяснить, что пьянство, или наркотики, это
сверх, именно сверхбуржуазные добродетели! В контексте
переписанного Фауста это так! Да, интересно, но литература здесь
мало причем! Рядовой, то есть, аутентичный, читатель во все это
не врубается. Ему важно переосмыслить опыт своих ежедневных
сделок с Дъяволом, тогда, когда он уверен, что заключает
сделки с Богом. Здесь такие, как Коэльо, незаменимы. Но что у
нас с дискурсом, однако?! Не уж его, и правда, нет?! Щас!

Дискурс…! То есть, возможное интегрированное, и одновременно
дифференцированное, воздействие соответствующих символов-субъектов
на потенциальный объект, при одновременном спонтанном
взаимодействии представленных символов, при том, что характер
воздействия обусловлен свойствами объекта, субъекта, и чего-то
еще, называемого реальностью, а характер взаимодействия
обусловлен свойствами субъекта, объекта, и чего-то еще,
называемого культурой, историей, языком, и т.д., и т.п., и,
собственно все тем же, что влияет на характер воздействия. То есть,
куда ни ткни, а с одной стороны «Реальность», с другой
стороны «Я» (да хоть бы и школяр веселый!), а между – дискурс! Без
кавычек здесь только дискурс!

То есть, деконструкция! Письмо это и есть деконструкция. Возможно, я
ошибаюсь, не очень врубаясь в тонкости инвенций Барта, или
Делеза. Я, школьник, пытающийся интуитивно понять этих
лингвоалхимиков. Я понимаю, прежде всего, очевидное. Чем тоньше
грань между экстенсионалом (вероятной реальностью) и
интенсионалом (возможным результатом воздействия дискурса на
вероятный субъект), тем более трагической, катастрофической,
тотальной, как хотите, является деконструкция, производимая
письмом! Короче говоря, не в деконструкции счастье, а в ее
количестве. С этой точки зрения, наиболее разрушительное,
деконструирующее воздействие на человека оказывает любой театр, затем
«реалисты» типа Пушкина, Мопассана, Ван-Гога. Проблемы,
порождаемые Кандинским так же велики именно потому, что ко
времени Кандинского «грань» осталась такой же тонкой, а вот
реальная реальность разломилась на цветные обрывки лент, и
обломки модернистких пустяков. Как здорово-жаль, что Маруся
Климова не поняла этой алгебры, не захотела понять, сделала вид,
что не поняла, во имя дешевой славы, если говорить
откровенно! А, может быть, именно во имя «истины»!

Итак, в любой пародии уровень деконструкции ( вопреки тому, что
принято думать) не повышается, а сходит на нет! Считаю это своим
открытием! Когда мы говорим о постмодернисткой пустыне
духа, то напрасно мы тогда обманываем себя идеей деконструкции.
В том то и дело, что в текстах Коэльо, например, градус
этого самого разрушения слишком мал, по отношению к самому
нулевому уровню, ну, типа к тому, что бытует в средней школе.

Ниже не бывает! В школе все течет, цветет, пахнет, и растет! И
никакого опыта. И книжки про юных искателей своего пути – это
бред престарелых! Конечно, можно это назвать деконструкцией –
наделение детей опытом маразмирующих почти стариков. Можно. А
с другой стороны… да пошли вы все…!