Жизнь как есть

Питер – страшная сила. Равнодушно и походя он превращал миллионы русских, простых и необразованных потомков крепостных в людей, пронизанных на фиг какой-то разрушительной метафизикой. Макар Девушкин гениален тем, что он обитатель питерских коммуналок. Это азиатский человек, пробитый всеми европейскими соблазнами, и душа его страшнее Ставрогинской, и умнее, и безумнее.

Да, есть в этой геометрической симфонии души, по названию Питер, какая-то скрытая надсада, какой-то вопрос ко всему человечеству: да кто вы такие?!!!

Рим, Флоренция, или Венеция тоже, как представляется мне, ставят человечество в тупик, но, по крайней мере, у человека не возникает, я думаю, чувства негодования. Флоренция материальна, реальна, то есть, логична. Вырастающий из мусорного болота Питер, каменный образ самоубийцы-аристократа – это барон на дне, это де Сад в ночлежке. Как я люблю его!

Сказать про него, что это твой родной город – большая наглость. За каждым ли петербуржцем гонится бронзовый маньяк на бронзовом коне-звере? Жители Петербурга пространственно гениальны, все поголовно. Блокада Ленинграда – какой символизм!

Вот я и родился в этом городе. Роддом был на Адмиралтейском проспекте, и оттуда попадаю в подвал на Большой Морской, 63. Подвал – потому что до войны жили на втором этаже, но в Блокаду все перепуталось. Дом прошила бомба, а когда пыль осела, мы очутились в подвале. Но какой же это был потрясающий, огромный подвал, и его населяли только мы, семья бабушки. Это была отдельная квартира, по тем временам – колоссальная редкость.

Дом и двор, теперь я понимаю это, были уникальны. Дом с полукруглым фронтоном, а, значит, один из первых в городе, старый, середины восемнадцатого века. Двор казался огромным в детстве, а на деле был очень маленьким. Если выйти из него, то сразу попадаешь на простор. Здесь улица давно уже, на самом деле, набережная Мойки, на другом берегу которой – Юсуповский дворец, справа Поцелуев мост, слева и вверх – купол Исаакия. Каждый раз, каждое утро, выходя из двора, направляясь в школу, я сам того не зная, был убиваем этим пейзажцем. Из меня делалось что-то другое, не то, что я есть.

Школа была рядом, напротив, через Мойку, между ней и Домом Учителя (Юсупов дворец) был большой двор-пустырь, видимо следствие попадания бомбы или снаряда, в глубине этого двора стояли жилые здания, тоже старые, вернее, старинные Там жил мой друг с первого класса и до лет тридцати, Сашка Арсеньев, дворянин по происхождению, и такой же хулиган, как все мы тогда.

Перейти через узенький, висящий на цепях Прачечный мостик, и – в школе. Забавная была школа. Классы на втором этаже, и подняться туда можно было не иначе, как по шикарной парадной лестнице, в начале которой стояли две мраморные статуи каких-то типа ангелов. Как вспомню, так плачу. Ангелы, блин!

Теперь я понимаю, как мне повезло. Я застал еще старую Россию в ее последнем издыхании. Нет, я и знать не знал, что на нашей улице, – Б. Морская, д. 43, – жил когда-то некто Набоков, но бабушка Сашки Арсеньева, возможно, была когда-то знакома с его отцом-кадетом. Наша школа № 237 одним боком прилегала к началу Прачечного переулка. В нем, в доме №3 жили тетя Майя и тетя Кима – это уже мамины подружки, с первого класса и на всю жизнь. Их мать, чистокровная полька, строгая и чопорная, когда-то поддержала меня в трудной ситуации. Мы пришли на день рождения к дочке тети Майи, мне было четыре года, и, вручая Наташе шоколадку, я расплакался от жадности. Все стали смеяться. И тут бабушка Наташи отвлекла внимание публики и стала рассказывать про мою маму в детстве, тогда ее звали Тонькой. Поскольку моя мама Тонька была из семьи потомственных староверов, то ей строго-настрого запрещалось оставлять что-то на тарелке, выбрасывать еду. И вот, будучи в детстве довольно упитанной, Тоня вечно, не в состоянии и не желая доесть хлеб, прятала недоеденные кусочки по всей огромной квартире Буровых (а квартира была настоящая, отдельная, с медными ручками на белых дверях). Где она их только ни прятала, эти кусочки хлеба, эта Тонька. И вот, когда началась блокада, эта Тонька однажды пришла на Прачечный к ним и стала деловито вытаскивать, Бог весть откуда, сии сухарики и складывать горкой вот здесь, на этом столе. В общем, пошла-поехала патетика блокадных сухарей, и про мою шоколадную жадность все забыли. Тетя Майя и сейчас еще живет в той квартире, на Прачечном, уже без Тоньки. Ей семьдесят шесть. Пару лет назад, когда мне было суперхреново, я взял бутылку водки, пришел во двор на Прачечном, 3, и сел на скамейку, и пил, и курил до вечера. К тете Майе я не поднялся.

И еще о блокаде. Наш двор был проходным (был, потому что теперь обосновавшиеся везде в центре фирмы перекрывают и заваривают все эти проходы, – такое корпоративное типа блядство, и этот закрыли, сволочи). Так вот, через переход был двор, где жила в огромной квартире Мария Станиславовна, аристократка с двумя детьми и подруга моей полуграмотной бабушки-староверки Аграфены Матвеевны. Что их сдружило, сказать не могу, но в блокаду М.С. жила у нас, и ее дети, и все, кроме деда моего, и тети Кати восемнадцатилетней, выжили. М.С. после войны работала в ресторане гостиницы Астория, благо рядом совсем. У нее была шикарная работа. Она варила кофе, и больше ничего. Вообще, у бабушки, в нашем огромном подвале, из которого летом мы, дети, выходили во двор прямо через окно, жило очень много всякого народа, непонятно откуда взявшегося. И все они стали родными для нас. Вот, скажем, некто Магомед, высоченный, красивый, и его красавица жена Лола. Они были дагестанцы, из Дербента, жили у нас в углу на старом диване. Дело в том, что муж моей тетки одно время служил в Дербенте, и как-то так вышло, что эта пара поселилась у нас по знакомству. Лица кавказской национальности, прекрасные ребята. Он был профессиональным баскетболистом, играл за Ленинградский СКА, а она училась в Педе, на французском отделении. Они были молоды, прекрасны душой и телом, безумно чисты и трогательны. Когда у них денег не было, Лола кормила Толю разбавленным водой толокном, т.к. гордость и сострадание не позволяла им кормиться у небогатой моей бабушки. А когда деньги были, они шли в ресторан “Вечерний”, и брали меня с собой, и мы ели люля-кебаб. Это были кавказские ангелы такие, Ромео и Дездемона.

Так вот, упомянутая выше Мария Станиславовна однажды отблагодарила мою бабушку за блокадный супчик из столярного клея по-честному. Когда единственный сын Бабушки, будущий Герой Советского Союза и подводник Иван Морозов женился, М.С. как-то организовала на свадебный стол огромного отварного осетра из ресторана Астория. И его несли, этого осетра, от Астории по Герцена, торжественно и счастливо, прямо на огромном блюде, благо недалеко.

Одно из лучших воспоминаний детства. Фонарные бани, бани в Фонарном переулке. Зимой, под самый вечер, мы шли с отцом и матерью, потом расходились. Мама и я – в женское отделение, отец – в мужское. Потом, когда подрос чуть, уже с отцом. Там, в бане, на входе уже и потом, для меня были впечатления незабываемые. Первое, это чучело медведя в вестибюле. Потом мраморная голая женщина неземной красоты, приподнявшая ногу для мытья. Потом бассейн детский с душем в виде гриба-мухомора. Потом голые женщины в женском отделении, и я все норовил зачем-то задеть рукой, спиной, носом их зады и животы. Потом необыкновенно пропорциональная красота и сила тела моего черноволосого отца, и его строгость с другими мужчинами и со мной, когда он трезвый, а именно в бане он почему-то всегда был совершенно трезв. Но самое главное, возвращение. Незадолго до полуночи, по пустынной и скованной морозом Большой Морской, и обязательно, чтобы поземка была, и мечта о поскорее домой, к печке. А ворота во двор чугунные уже на замке, и дворник в толстом полушубке дремлет на гранитной тумбе, и ощущение трепета перед властью этого спящего цербера. А вдруг не откроет?

И вдруг мы переехали с мамой и папой на Гражданскую улицу. Мы сняли там комнату в доме № 19, на углу с другой какой-то улицей. Это, естественно, или нет, но вызвало мою первую тоску на свете. Мне было лет пять, или восемь – точно не помню. Помню только пасмурную погоду, и старинную чернильницу на столе, с медными крышечками-куполами над башенками чернильницами. Потом-то я уже узнал, конечно, что Гражданская улица – это Столярный переулок, а дом 19, это вроде как дом Раскольникова. И мало того! Я, когда это узнал, в возрасте репродуктивной озабоченности, так даже взял себе за правило водить малознакомых, но перспективных девушек к “себе” во двор, на пятый почти этаж, мимо всемирной дворницкой, в каморку Раскольникова, и там совокупляться с ними. Первый раз, когда я привел к обители нашего как бы святого убийцы старушек ту самую первую жертву, келья Родиона была на замке, но в щелочку можно было видеть мутное окно, какие-то доски и прочий мусор. Посмотри, – сказал я налитой телом дочке профессора-филолога, с которой познакомился однажды в Кракове, и которая, я это точно знал, презирала меня как человека, не подозревающего ни о существовании Пруста, ни о существовании Джойса. То есть, это я теперь знаю и про Пруста, и про Джойса, а тогда знал только о презрении. И вот, когда эта сочная ягодка от филологии нагнулась, чтобы заглянуть в помещение типа русских вопросов, ее возбуждение мгновенно передалось и мне. Все было совершено естественно. Пальто и юбка были немедленно задраны безо всякого сопротивления, колготки и трусы содраны, член вставлен, да нет, просто засосан, но я бы не сказал, что п****й, нет – русской литературой!

В сущности, Питер – город литературоведов. И литературоведок.

Впрочем, я не настаиваю. Хотя... Потом мы снова переехали. Минуя двор Девушкина на Английском проспекте, наша семейка очутилась на Подъездном переулке, дом 3. Ну, да! В два арочных окна наши смотрел построенный в 1904 году в стиле модерн Витебский вокзал. Потрясающее сооружение. Купол в стиле флорентийской Санта Мария дель Фьоре, и башня с часами, тоже в стиле итальянского возрождения. Плюс конструкции сводов над платформами, железные ребра прогресса. Но главное – башня с часами, я потом тридцать лет наблюдал по ней течение времени. Башня эта, однако, как член под пузом развратного старика. Только не шарики вживлены в этот х**, а часы, огромные залупистые часы. Понимаете ли?