Проза

Рассказ

Толпы народа стали стекаться к стадиону ещё за несколько часов до
начала матча. Тогда же с обеих сторон высоких каменных стен,
огораживающих стадион, стали появляться редкие цепи ментов,
стянутые как узлами, старенькими, задрипанными милицейскими
уазиками. У центральных и южных ворот стояли белые «Волги» с
синими продольными полосами и возле них расхаживали
толстопузые милицейские чины, затмевая взоры лампасами.

Несмотря на июльскую жару, большинство ментов были в синих кителях и
фуражках с лакированными чёрными козырьками, из под которых
по лбам несчастных стекали к бровям крупные капли пота.
День обещал быть жарким. Еще бы, на футбольные матчи такого
уровня всегда собиралась чуть ли не половина мужского населения
города, а стадион мог их вместить едва ли на треть.
Остальные забирались на деревья, на крыши соседних домов, на все
сооружения и постройки, с которых хотя бы в бинокль виднелся
краешек зелёного футбольного поля.

Ещё накануне вечером в доме № 45 по Запольной улице, в котором жил
Лёшка, долговязый, инертный и смешной сосед его Вадим Докетов
неуклюже топтался у столика во дворе, на котором мужики до
глубокой ночи забивали «козла», и поминутно взглядывая в
темнеющее небо, вопрошал в пустоту: «Хрен его знает, будет
завтра дождь, или не будет? Не знаю, мужики, брать с собой зонт,
или не брать, а?». Никто ему, разумеется, не отвечал, в
полном молчании слышался только треск оглушительно ударяемых о
доски костяшек. Вадим уходил домой и через минуту появлялся
на крыльце с черным зонтом в руках и лёгким щелчком открывал
его, проверяя работу механизма, а потом опять скрывался в
тёмной щели коридора и через некоторое время заново маячил у
столика, как заведённый повторяя одну и ту же фразу. Тусклая
лампочка над столом, обсиженная мухами, с кружащейся над
ней мошкарой, освещала его глуповатое добродушное лицо. Он был
единственным со всей улицы, законным образом купивший себе
билет на стадион.

Время от времени доминошный кон завершался с громкими, краткими,
хриплыми орами и пулемётными сериями ударов, мужики
встряхивались, привставали, лезли в карманы, доставали папиросы и
закуривали, освещая дикие брейгелевские лица свои слабыми
огоньками. Внимание их тогда на несколько секунд переключалось на
Вадима.

– Слышь, Вадим, ты лучше зонт с собой не бери, забудешь его опять на
скамейке, как в прошлый раз, тогда Нюрка тебя уеб..т!

Вадим добродушно улыбался и как пьяный Олег Ефремов в фильме
«Берегись автомобиля» размашисто и согласно кивал головой.

В небе над Белой Церковью, возле которой стоял дом, всплывала
огромная жёлтая луна.

Лёшка проснулся рано утром от занудных покрикиваний Лены Мусиной,
старой кривоногой татарки, которая загоняла куриц в сарай:
«Цып-цып-цып! Цып-цып-цып».

Однажды зимой Юрка, старший товарищ Лёшки, чтобы немножко
поддразнить Лену высунул свою рыжую вихрастую голову в форточку и
бабьим голосом завопил:

«Кильманда, цып-цып-цып, 
кильманда, цып-цып-цып».

Затем оба они повалились под стол, катаясь на полу и давясь от хохота.

Лена замолчала и некоторое время пребывала в недоумении, уж не куры
ли её по воле Аллаха заговорили?

Лёшка вскочил с раскладушки, быстренько скатал одеяло, собрал и
сложил старую железину, плеснул в лицо несколько капель воды из
умывальника за печкой и стал торопливо натягивать кеды.
Вован уже ждал его. Сегодня они с Вованом любой ценой решили
прорваться на стадион. Прорываться на аншлаговые кинофильмы
почти во всех шести кинотеатрах города было для них не впервой,
а вот на футбольные матчи они никогда еще не прорывались,
им казалось, что это намного проще.

Легче всего было прорываться в кинотеатр «Центральный», он был
огромный двухзальный с множеством вестибюлей, служебных
помещений, дверей. Всегда можно было найти одну из дверей, которая
оказывалась открытой и незаметно прокрасться в полутёмный зал.
Другим способом была возможность перелезть через забор в
летний садик, в котором среди клумб с цветами в ожидании
начала киносеанса прогуливалась публика и незаметно смешаться с
ней. Но для этого надо было быть по крайней мере прилично
одетым, что не всегда удавалось. Третьей самой завораживающей и
щекочущей нервы возможностью был способ, который им однажды
с Вованом показали маленькие цыганята. Он заключался в
следующем. Когда заканчивался очередной сеанс, служительница
раздергивала плотные шторы двойных выходных дверей, выводящих
людей на улицу. Сначала она освобождала верхние и нижние
шпингалеты у наружной двери и слегка приотворяла их, а когда
зажигали в зале свет, она отворяла внутренние двери, которые не
запирались. Фокус заключался в том, чтобы в толпе
выходящего из кинотеатра народа пробраться к выходу и спрятаться за
раскрытой створкой одной из внутренних дверей. Там, затаив
дыхание, надо было стоять долго, ничем не выдавая себя. Когда
народ полностью освобождал помещение и зал немного
проветривался перед началом следующего киносеанса, служительница
выходила на улицу и закрывала за собой наружные двери, запирая
их верхними и нижними шпингалетами. Затем она на мгновение
оставалась в темном тамбуре между дверями, совсем не
подозревая о том, что за одной из дверей кто-то спрятался. Она
свободно заходила в зал и просто тянула за ручки на себя
внутренние двери, у которых не было никаких запоров. Двери плотно
смыкались и мальчишка оставался один в тамбуре. Это был самый
волнующий момент, стоять за дверью и ждать, что тебя в любой
момент могут обнаружить, слышать дыхание и возню человека,
находящегося в нескольких сантиметрах от тебя, чувствовать
исходящую из него угрозу и опасность (а, может быть, тётка,
обнаружив кого-нибудь из них, сама бы до смерти напугалась).
Потом надо было выждать некоторое время в тёмном тамбуре и,
открыть шпингалеты для друга, тихонько впустить его туда.
Затем когда сеанс уже начинался, надо было без шума и скрипа,
слегка приотворить внутреннюю дверь и как мышь проскользнуть
в зал. Чем быстрее находилось свободное место, тем лучше.
Все эти приключения подогревали им нервы, им нравилось
рисковать, жить посреди опасностей. Сердце иногда просто клокотало
в груди. Зато потом при выходе из кинотеатра на улицу,
свежий воздух просто пьянил, это было незабываемое ощущение
свободы.

Лёшка вылетел на улицу и помчался мимо клумб и цветников к воротам.
У каждого крыльца из восьми, по числу семейств, обитавших в
доме, была своя клумба и свой цветник. По ним измеряли
быстротекучесть времени. Весной у Боровковых расцветали нарциссы,
потом наставал черед Марусиного жасмина, который эта
крупная, высокая чеченка привезла с собой из любимого Нальчика.
Когда в благословенные времена Лёшка дотягивал третью постылую
очередь в лагере, мама приезжая к нему на День Посещения,
вздыхала и говорила: «Скоро, скоро, сынок, заберу тебя домой,
вон у Беловых уже георгины вовсю цветут, а у нас – золотые
шары».

Лёшка выскочил за ворота и оказался на улице. Напротив
величественной белой лепотой сиял храм. Послышался гулкий удар колокола,
началась звонница, сзывающая верующих на молитву. До дома
Вована было совсем недалеко, нужно было только спуститься по
улице, которая вела к фабрике, к центральной проходной.
Вечером из этой проходной после окончания смены выходили и
растекались по ближайшим переулкам толпы народа, среди них был и
отец, который нередко, вместо того, чтобы пойти домой,
заворачивал с друзьями в пивную.

Проходя вдоль забора, ограждающего сараи, прилегающие к дому и
собачью площадку для тренировки служебных собак, Лёшка увидел на
крыше самого высокого сарая Петра Ивановича Лобанова,
который что-то стругал и поправлял. Пётр Иванович был
непререкаемым авторитетом и образцом для всех женщин дома, который они
предъявляли своим мужьям. «Послушай, что Пётр Иваныч сказал,
тебе у Петра Иваныча учиться надо». Мужики, однако, ехидно
посмеивались над Петром Ивановичем, он был слега уродлив,
низкоросл, с выпяченной вперед грудью и широким, крутым
бараньим лбом. Он был руководителем мастерской авиамоделирования
при городском аэроклубе. Он был весьма уважаемым и умным
человеком, но надоедал нравоучениями, впрочем, он доказывал своё
превосходство делами: у него был самый высокий сарай из
струганных досок с замечательно крепкой, обитой железом дверью,
у него был мотоцикл, в квартире у него имелась библиотека, у
него была красавица жена Надя с крепким как обкатанный
валун на цветнике у Беловых задом, с высокой грудью, с косой,
уложенной на голове так, как ныне её укладывает Юлия
Тимошенко. Пётр Иванович гордился тем, что он получил в Москве высшее
техническое образование. Однажды, когда пьяненький очкарик
Палыч и Костя Боровков стали донимать его вопросами про
Вселенную и звезды и Костя Боровков оказался более сведущ в
астрономии, чем Пётр Иванович, потому как правильно утверждал,
что Сатурн – шестая по счету планета от Солнца, а вовсе не
пятая, вопреки мнению Петра Иваныча; Пётр Иваныч, не желая
спорить с неразумным соседом, просто пожал плечами и отмахнулся
от него, как от досадливой мухи, произнеся бессмертную
фразу, навсегда занесенную в анналы истории:

– Выходит ты, умней меня, – сказал Пётр Иваныч и этим убийственным
аргументом разом прекратил всякую дискуссию, оставаясь на
своей недосягаемой высоте.

Вован ждал Лёшку под старым вязом на покосившейся лавочке. Он
дожёвывал кусок хлеба, намазанный маргарином, а поверх – густым
слоем варенья. Щека и верхняя губа у него были перемазаны. Он
запихнул остатки хлеба в рот, утерся несколько раз кулаком и
пробурчал:

– Ты чё, так долго, я заждался уже.

Во дворе Вовкиного дома они как-то попробовали построить голубятню в
пристройке над водокачкой. Отец часто рассказывал Лёшке про
голубей, про то как сам был подручным у маститого
голубятника и что тот голубятник, бывало, сидит в кресле как барин, и
не задирает вверх голову, чтобы следить за полётом птиц в
голубом небе, а ставит перед собой серебряный таз с водой и
смотрит в таз как в зеркало, всё видит.

Когда они сварганили на водокачке некоторое подобие голубятни, они
купили у одного спившегося старичка пару сизарей и пару
наплёких, но как только выпустили их, они тотчас улетели и
прибились к чужой стае. Они пошли к голубятнику и он отдал им
голубей. Так повторялось несколько раз, а потом двое
мохнатолапчатых сизарей куда-то пропали, один наплёкий подох, а когда
они в очередной раз явились за своим непутевым голубем к
угрюмому, щербатому голубятнику, он посмотрел на них своими
пустыми, равнодушными наглыми глазами и сказал:

– А нет его больше, я ему голову свернул, вон кошка во дворе его дожирает.

Увлечение голубями быстро кончилось, но сколько потом было ещё приключений..

Сегодня им предстояло самое неожиданное.

– А знаешь, – сказал Вован, – если нас поймают – в ментовку заберут,
это точно. Они больше всего боятся массовок, боятся
восстания, революции, боятся когда народ косяками прёт.

– С чего ты взял? – спросил Лёшка.

– Да ты чего, с луны свалился что ли? Вон, на фабрике вся смена не
хотит работать, хотит свалить на футбол.

– Во клёво, самая настоящая забастовка!

– Ага, знаешь сколько туда милиции нагнали, даже говорят из соседней
области привезли.

– Боятся, что если наши проиграют, то всё вокруг разнесут.

– И разнесут!

Будто в подтверждение его слов вдруг по улице пронёсся с рёвом
кортеж автомобилей и мотоциклов с воплями клаксонов, с
развевающимися чёрными флагами с намалёванными на них свастиками,
костями и черепами.

Они ехали на трамвае через весь город и по мере приближения к
стадиону их все более и более охватывало весёлое возбуждение. К
стадиону со всех сторон устремлялись тысячи людей. Выпрыгнув
из трамвая, Лёшка шёл в толпе мужиков и был горд своей
причастностью к великому событию. Этот матч всколыхнул весь город,
он нарушил привычный ход будней, оставил за бортом семейные
дрязги, бытовое пьянство, опостылевшую работу, мерцающие в
каждой квартире по вечерам холодные и безжизненные телеящики
изо дня в день, из ночи в ночь, секунда за секундой без
устали шприцующие население. Многие мужики были уже слегка
навеселе, а потому приветливы и добры, хотя на их лицах сверкала
решимость победителей. В отсутствие всенародных праздников
эти массовые шествия на стадион восполняли зияющую брешь в
народном сознании. В какие-то минуты людям обязательно надо
быть вместе: одной общей душой страдать, одним общим делом
болеть, вместе терпеть и побеждать.

У центральных ворот был целый рой людей, царила невообразимая
суматоха и давка. Из репродукторов и динамиков над площадью
разносилась веселая маршевая музыка, иногда прерываемая бодрыми
голосами дикторов, объявляющих о различных мероприятиях,
которые в этот день должны состояться на стадионе. До начала
матча оставалось чуть больше часа.

Лёшка с Вованом решили обойти кругом всю каменную стену, ограждающую
стадион, но везде стояли милицейские пикеты и баррикады из
машин, плотно подогнанные друг к другу и загораживающие
проходы, так, что и мышь не проскользнёт. Казалось бы, попасть
без билета на стадион не было никакой возможности. Оставался
только ход через парк и туберкулёзный санаторий к южным
воротам. Сквозь щели в гнилых досках, между гор мусора и отходов
юркие как ящерицы мальчишки могли туда проскользнуть, туда
они и устремились.

Через полчаса они оказались в двухстах метрах от южных ворот на
охраняемой цепью милиционеров участке каменной стены, самой
уязвимой для атаки. Именно в этом месте из года в год мужики
брали эту стену приступом как крепость.

На этот раз милиция основательно подготовилась к атаке. Вдоль стены
в защитных касках с пластиковыми забралами ходили самые
рослые и здоровые менты, поигрывая внушительных размеров
резиновыми дубинками. Особенность стены была такова, что она была
сложена из нескольких рядов кирпичей и на ее широком плоском
гребне могло уместиться в ряд множество людей, стоило бы
только на неё взобраться. В момент атаки при помощи самодельных
разовых лестниц именно это и происходило. Стену атаковали
одновременно в нескольких местах и милицейская цепь
разрывалась. За это время на стену успевало взобраться множество
отчаянных смельчаков, которые гроздьями свисали со стены, не
решаясь прыгать сразу на внутреннюю территорию стадиона, потому
что там также патрулировали милиционеры. На стене этим
смельчакам уже ничто не угрожало, потому что дубинки до них не
дотягивались и милиционеры, постоянно атакуемые оставшимся
народом извне, опасались приближаться к стене, ибо сверху на
них могли обрушить всё, что угодно.

До начала матча оставалось не более десяти минут и на стене
скопилось уже порядочное количество смельчаков. До начала новой
атаки оставались считанные мгновения.

– Смотри, – толкнул Вован Лёшку в бок, – это сам Опура!

Опура слыл крупным авторитетом среди сосневских. Вдоль набережной,
которая примыкала к Южным воротам и участку каменной стены
вдоль стадиона группировались кучки всем известных в городе
славных пацанов, окруженных телохранителями, за ними роились
толпы решительных мужиков , готовых по первому сигналу вождей
броситься на стену. Чётко разделялись отряды, относящиеся к
различным городским центрам: вот сосневские во главе с
Опурой, а вон там неподалёку разгуливает его приятель и
непримиримый противник Юфча – гроза Соцгородка; на самом опасном
направлении – предполагаемом штурме, сразу после начала матча,
огромных Южных ворот затесался в толпу Лёвка Сокол – вождь
Пролетарки, а там дальше группировались со своими
многочисленными ордами – Климент со Сластихи, Батон с Рылихи, Кузя из
Нежданова и другие…

Лёшка с Вованом ловко затесались в самое ядро группы сосневских.
Казалось, что в ближайшее время ничего не произойдет, стена и
менты казались неприступными, но вот по сигналу Опуры народ
внезапно ринулся с воплями на стену, сминая и топча ментов;
откуда ни возьмись, взялись лестницы, по ним с ловкостью
обезьян люди лезли наверх; сверху стены свесились десятки рук,
толстые веревки; кто-то схватил Лёшку за ноги и мощно
подбросил вверх, как мячик, – его мгновенно подхватили и втащили на
стену. На гребне стены было совсем другое ощущение, чем
внизу. Внизу шла борьба, Лёшка видел, как из автобусов
выскакивают и бегут к ментам на помощь десятки омоновцев, как
лестницы вместе с людьми валятся на землю, как один мент лежит
неподвижно и из головы его хлещет кровь, как разбегающихся во
все стороны людей хватают, валят на землю, сковывают их
наручниками. Но у смельчаков и ловкачей, сумевших взобраться на
стену, были совсем другие задачи. Критическая масса
набралась, теперь должен был найтись самый смелый, кто спрыгнет
первым на территорию стадиона и, как камень лавину, увлечёт за
собой остальных. Внизу было несколько защитных линий ментов,
их необходимо было прорвать. Стадион взревел могучим
громоподобным рёвом, знаменующим первый удар по мячу. Стена и люди
на ней вздрогнули, но оставались в этот момент неподвижными.
Лёшка чувствовал как тикают в его сердце секунды, матч
начался, но после громоподобного рёва на трибунах вдруг наступила
смертельная звенящая тишина. Все будто окаменели, время
застыло. И в этой тишине, находящийся в нескольких метрах от
Лёшки мужик с бархатно-чёрными глазами, с черными волосами, с
золотыми фиксами на передних зубах, вдруг встал в полный
рост на стене. Белая рубашка его трепетала на ветру. Он вскинул
руки вверх и внезапно с криком ринулся вниз прямо на головы
очумевших от этой неожиданности милиционеров. Он сразу
подмял троих из них, встал на ноги и бросился к трибунам. Вслед
за мужиком лавина человеческих тел обрушилась со стены.
Лёшка удачно спрыгнул и бросился бежать, не теряя из виду белую
рубашку, которой наперерез бежало сразу несколько
милиционеров. Лёшку попытался догнать и схватить один из ментов, но
кто-то из бежавших чуть позади вовремя сунул этому менту
подножку. Мент с гохотом растянулся, раздирая лицо в кровь об
асфальт. Лёшка бежал во всю прыть, но успевал увидеть
возникающие тут и там свалки, мгновенные удары, крики, брызжущую
кровь. Он даже не знал, где его друг Вован, что с ним. Позади
творилось нечто невообразимое. По сигналу Сокола тысячи людей
ломили закрытую решётку огромных южных ворот. Людская лавина
ворвалась на территорию стадиона и клином приближалась к
трибунам.

В этот момент с трибун раздался оглушительный рёв.

Гол! Гол! Г-о-о-л!!!

Рёв нарастал, не переставая.

Лёшка бежал, ветер свистел у него в ушах, кругом толпа крушила
остатки разрозненных отрядов милиции, свирепо расправляясь с
ненавистными представителями власти.

Стадион ревел тысячами глоток, даже не подозревая о том, что
творилось позади ликующих трибун.

Скоро и сами трибуны будут объяты этим адским всепожирающим пламенем.

Внезапно Лёшка почувствовал на бегу, что у него из глотки вырывается
некий нечленораздельный крик торжества. Что это было, он не
знал, он вдруг явственно почувствовал, что он уже не
отдельный человек, а частица заряженной, готовой к взрыву
безумной, самоуничтожаемой критической массы.

В душе его, срастаясь с этим громоподобным медвежьим рёвом, уже
вскипала и рвалась наружу непобедимая гибельная Песнь
Революции!...