Проза

И не на ступеньках крыльца, а уже на веранде, у входа в кухню, прямо
перед самой дверью, на коврике лежала, пышно распахнутая,
на вид сонная (сном металла) связка на толстое кольцо вдетых
самых разнообразных ключей. Мы с Дангуоле стояли и смотрели
на нее ошарашенные, громом пораженные, никак не могли
поверить, переварить… Потом приблизились, как дикари, взяли,
посмотрели, вошли и долго рассматривали их, перебирая… И домик
наш казался мне чужим, уже кому-то другому принадлежащей
собственностью. Мы пили чай, курили, гадая: кому эти ключи могли
принадлежать?.. Кто мог забыть на пороге в наш вагончик
такие ключи?.. Странные, редкие ключи… И каких там только не
было! На любой вкус! Из любого металла! Разве что не самого
благородного… Там были большие ключи для гаражей и маленькие
для висячих замков, какими прикусывают входы в подвальчики;
для солидных замков, какие случаются на воротах; тонкие
элегантные мелко-зубастые ключики для дверных входов в шикарные
апартаменты; ключи к старым и новым машинам, и многие другие,
такой формы, что не берусь гадать, куда могли вести к ним
подходившие скважины, в какие помещения!

Мы с Дангуоле долго любовались ими, курили да строили предположения
всякие: кто мог забыть – и почему? – эту странную связку да
еще у нас на пороге? Кто мог крутиться возле наших дверей?
Вертеться мог кто угодно, – да, но: у кого из хиппанов
Хускего могли водиться такие ключи? У кого? Кому с такими ключами
мы могли быть нужны? И почему этот некто взял да и забыл их
так красиво у нас на пороге? Не забыл, а просто подбросил! И
зачем нам они? Ведь у нас же – дверь была вечно открыта!

Мы продумали, кто у нас бывал, перебрали всех, взвешивая поочередно
связку, пересмотрели все ключи, пробуя на зуб каждый зубок…
Могли быть от старой мастерской, но мастерская давно уже не
существовала, от нее оставались руины, кусок ржавого куска
металла вместо станка... Хм… хм… Еще раз свернули, покурили,
покумекали и отправились в путешествие по Хускего… Не давала
нам покоя эта связка… Надо было расставить точки над i.
Немедленно!

В первую очередь пошли к мистеру Винтерскоу, но найти старика нам не
удалось. Зато на обратном пути встретили Хенрика с Джошуа.
Спросили их. Они сказали, что это не они забыли связку на
нашем пороге. Перебивая или скорей – дополняя друг друга,
сказали, что в жизни у них не было столько ключей, даже чужих:
им никто и одного ключа не доверял, а тут такая связка!
«Такая шикарная связка, – вздыхал Хенрик, не захлопывая рта,
пуская слюни, – ни у кого в Хускего не может такой быть!» –
«Точно, – согласился с ним Джошуа, – в Хускего и дверей столько
нет! А таких вот, – он взял маленький ключик из связки,
выделил, всем нам показал его, – таких дверей точно нет! Такие
разве что в ювелирных магазинах!»

Такие ключи! Ребята вздыхали, сосали сквозь зубы воздух, потряхивали
ошпаренной рукой в воздухе: «Пу-ухе, мэн!..» Нет, они тут
не при чем… Нет, они б не стали брать на себя такую
ответственность! Конечно: ни за что! Разводили руками, вздрагивали
плечами, топтались да шмыгали носами… Ничего путного сказать
не могли. Скреблись, как щенки, под курткой, щурились,
пыхтели. Наконец, взвесив задумчиво в каждой из четырех ладоней
связку, Джошуа сказал, что это мог быть – возможно – Молчун, с
которым мы с Дангуоле еще ни разу не говорили. Однако:
почему именно Молчун, не дал объяснений. «Предположительно
Молчун», – сказал Джош. Вот так! И Хенрик зачем-то подтвердил:
«Скорей всего да, Молчун». Тот выполнял какие-то редкие
работы, для кого-то… А какие работы, никто не знал… Могли быть и
ключи… А зачем мы ему были нужны? Ха, кто ж знает зачем и кто
нужен Молчуну? Кто ж его вообще знает? Про него было меньше
всего известно; а раз так, почему б не допустить, что у
него могли быть такие ключи? Почему нет?

Молчун жил в домике с чучелом пингвина у двери; дом был на обочине,
за домиком Нильса, почти за территорией Хускего. «С видом на
плантацию рождественских елочек», – заметил туманно Хенрик.
«Да, – развил тему Джош, – точно! Молчун так их не любит,
эти елочки, что закрывает все окна, что выходят на елочки,
ставнями. Ставнями наглухо!» «Верно, – сказал Хенрик. – Может,
он на ставни и замки вешает…» «Может, это ключи от замков,
что возможно есть на ставнях?» – промямлил наконец Джош.

Мы решили навестить Молчуна. Тем более, что толком его не знали.
Толком Молчуна никто не знал. Кто-то ж должен был наконец
выяснить, кто он такой! Хенрик и Джошуа пожелали нам удачи, но с
каким-то словом, которое бабочкой как бы замерло на губах
сперва одного, и, чуть было не спорхнув с губ другого, так и
умерло. Меня посетило предчувствие, совершенное, однако,
напрасное. Хенрик и Джошуа просто торопились от нас отделаться,
и всего…

Направились туда, куда махнули рукой Джошуа и Хенрик, в сторону
гололедью вьющейся дорожки. Молчун жил у ската к пруду, за
вигвамом, что построил Эдгар (по пути встретили Эдгара; нет, это
была не его связка), за садом Нильса (мы исключили птичника
сразу!), в котором росли яблони, громко ронявшие свои кислые
яблоки, за садами, в которых росли вишни, с клетками,
полными щебета и пестро-бесноватого движения крыльев. В ложбине,
окутанной туманом и камышом, привалился к сараю дом Молчуна.
У входа стоял пингвин. В этот раз был он в шляпе с полями и
с трубкой. Молчуна дома не было, зато были ягоды на кустах.
Пощипали ягоды. Был тихий, на все способный день. Слегка
морозный, но ясный. Прозрачный. Но даже в такой прозрачный
день небо все равно было стеклянным и низким, – как в
сквозистом парнике! Солнце валилось на бок. Вечерние краски еще не
брызнули, а только начали замешиваться где-то с краю, откуда
им еще предстояло расползтись по всей чаше неба.

Протрындел Клаус на своем антикварном мотоцикле, махнул нам кожаной
перчаткой. Мы тоже махнули… Поели ягод и пошли, напевая
«Щимтас кунигу католику»… Вернее, Дангуоле пела слова, а я
подвывал и задавал бас губами. Еще раз покурили у вигвама, решили
не сдаваться, обойти все дома, спросить каждого. Мы
усмотрели в этой связке ключей, столь вызывающе у нас на коврике
забытой, некий символ. Как будто нам была загадана загадка,
которую мы должны были разгадать. «Нас словно проверяют, –
сказала Дунгуоле, сузив свои подозрительные глаза в игривой
гримаске. – В Хускего постоянно разыгрывают… Как знать, может и
теперь вот решили – разыграть… Посмотреть, как поведем
себя…» Я кивал: да, эти могли и не такое придумать… Задавили
папиросу, и, преисполнившись решимостью установить: какого
черта, – снялись в путь.

Направились к Патриции с Жаннин. Мы не стали стучаться в ближайшие
домики, в те, что стояли под боком. Нет, в Хускего так не
делается. Это слишком просто. Мы решили включить иррациональное
мышление. Нас повело. И мы пришли к Дому Льда, в котором
когда-то был холодильник всей коммуны. Патриция и Жаннин
копались в саду; они были одеты в спортивные штаны и синие
рабочие халаты с кушаками; обе толстушки, приземистые,
широкоплечие, с черными косами, огромными глазами, огромными руками в
рукавицах Жаннин что-то пропалывала, Патриция что-то пилила,
поставив одну ногу на пенек. Они взглянули на связку,
посмотрели… и тут я вспомнил, – ну конечно! Как я мог забыть! Это
уже не первый раз, когда со мной в Хускего подобная странная
вещь случалась!

…когда я еще жил в замке, как-то мне на дверь кто-то повесил
маленькую розочку, такую крошечную, с куста срезанную. Прямо на
дверную ручку, на тонюсенькой петельке, из ниточки связанной.
Это был на самом деле ничтожный фрагмент. Пустяковина. Будь я
пьян или накурен, ни за что не заметил или пропустил бы
мимо глаз, оставил бы это, похоронив под грудой бытовой
мелюзги. Однако, в ту весну я был в жутко романтическом состоянии,
у меня аж внутри все чесалось, я постоянно ворочался в
постели, переворачивался внутри себя, – испытывал телесный зуд,
одним словом. Потому розочка, на петельке подвешенная, да к
моей-то дверной ручке, да из такой телесного цвета ниточки, –
ну, что ты! Какое тут спокойствие! Такое так просто
оставить было никак нельзя! О, если уж такие указания и заманухи
пропускать, – то можно на себе ставить крест сразу или
приковывать себя к унитазу!

Я вбежал в комнату с розочкой и положил ее под подушку, и зарылся в
подушке лицом! Я даже застонал от счастья! Как будто все
тысячи оргазмов, которые сотрясут меня подступающим летом,
одной ветвью молнии пробежали по моему телу. Я так долго лежал,
вздрагивая, извергая рычания и пуская слюни, потом взял себя
в руки, встал. Вибрация отдавалась в каждой мышце, кости
стонали. Я стер с глаз слезы счастья, которые второпях
наворачивались и скоро сохли, прямо на веках, не упав с них, – как
будто жар моего зовущего тела высушивал их. Слезы прямо на
глазах успевали испариться!

Я тоже тогда долго гадал: кто бы это мог быть? Кто мог подпихнуть
мне розочку? Я подозревал всех! Даже Марианну, хотя она была
лет на двадцать старше меня, но все еще бес в юбке, что ты!
Потому и подозревал, что бес в ней чувствовался, особенно
когда она косо так смотрела, и улыбалась краем рта… Да, я ее
подозревал в разных позах, несмотря на то что была она уже
такая потрепанная, несмотря на то что она вырезала куколку
Эдгара в напрасных уже томлениях. Я моментально исключил бабу
Эдгара, – в ней не было приключения, и она ни разу со мной не
говорила, она только наезжала к Эдгару на выходные, как на
дачу. Она даже близко к замку не подходила! Говорят, она все
еще жила в городе; она никак не могла решиться переехать,
говорила, что у нее вот дети подрастут, вот тогда… Говорили,
что она стеснялась ездить в Хускего! Она дескать стыдилась
«дурной слава»… Мол, в Хускего жили одни лузеры и отребье
какое… Да, это нелепо, когда человек живет в вагончике, в
захолустье… Она была там какая-то дама, из почти публичных фигур,
что ли… Не знаю, – так говорили, – не могу сказать точно…
Тем летом говорили, что она уже гораздо дольше задерживалась,
чем прежде, уже почти неделями проживала у него, с детьми, и
его детьми… Все предчувствовали, что она скоро могла совсем
переехать; Марианна старательно вырезала куколку, каждую
ночь нашептывая ему в постели, чтоб он вернулся к ней…
Напрасно.

Я предположил, что это была подруга Марианны, но у нее был парень… Я
у всех спрашивал… Жаннин и Патриция переглянулись и в один
голос сказали: «не мы!»

Только год спустя мне Клаус сказал, что видел как-то с розочкой
Блондинку, педика, который жил с Нильсом. Нильс ему сдавал
комнату, – он был настолько близорук, что даже не подозревал, что
живет с голубым. Хотя ему было наплевать. Его кроме птиц
ничто не интересовало. Да и то, не столько сами птицы
интересовали Нильса, сколько те клетки и игрушки, подвесные домики и
карусельки, кормушки и лесенки, которыми он прославился на
весь остров. Он постоянно изобретал всякие штучки для птиц и
вместе с Вигу и Биргит продавал их на всяких рынках и
ярмарках. Для него посидеть в своем саду с пивом, любуясь на свои
штучки, по которым лазают, в которых порхают пташки, было
наиважнейшим делом. В такие минуты в нем пробуждался
мечтатель, изобретатель, романтик. Ведь он всю жизнь строил дороги,
магистрали, автобаны для всех тех паразитов, которые его в
сумасшедший дом сплавили! Он ненавидел бетон. Он ненавидел
дорожные работы. Он терпеть не мог краны. Его начинало трясти,
если он слышал отбойный молоток. Он затыкал уши и испускал
эпилептический вопль! А потом прятался. Он не был психом.
Его просто сильно плющило от строительных работ. «Нильс
нормальный парень, – говорила Дангуоле, – только немного
замкнутый». «Потому что не говорит по-английски», – добавлял я.
Старик про него говорил так: «Нильс редкий человек в Дании! Он
говорит только по-датски! Это социал-дарвинизм, но мы уважаем
Нильса… У каждого человека есть достоинства и недостатки… Но
разве можно считать недостатком, что Нильс говорит только
по-датски? Только по-датски! Не так много людей, которые
говорят только по-датски!» Говорил старик с таким же восторгом,
как о человеке, который знает санскрит!

Блонди это обстоятельство, кажется, устраивало; ему было все равно
говорит Нильс по-датски или не говорит, сам Блонди
по-английски говорил слабовато, вяло, неуверенно, проглатывая какие-то
комья сомнений. Он и по-датски говорил как-то так же,
два-три слова и ухмылка, подобострастная… Пил пиво с Нильсом,
смотрел на его карусели и клетки, платил какие-то гроши за
аренду комнатки, работал на каком-то заводике в городе, в
пятнадцати минутах езды на дамском велосипеде, и все ходил к нам в
замок, на нас, работающих поглядывал. Особенно много он
крутился возле нас, когда мы меняли черепичную крышу над
обиталищем старика. Было жарко; солнце палило; птицы орали; липа
душила нас своими ароматами; пчелы гудели, затягивая наши
головы паутиной жужжания; мы раздевались до пояса, и слепни нас
жалили, жалили нещадно. Приходила Марианна со свое
подругой, в обнимку встанут и стоят, помахивая нам руками. Мы махали
с крыши им тоже. Мы были довольны. Я, Иван, литовцы, Глеб…
Потом стал появляться Блонди; он приходил с пивом, он
угощал, хлопал нас по плечам, изучал наши ранки и царапинки сквозь
свои толстые квадратные линзы; у него были такие маленькие
глазки, что он совсем должен был придвинуться, почти в упор.
У него были пышные, дорогим шампунем пахнущие
светло-золотые волосы. Сам он был бледно-мелового цвета. У него была
противная родинка на шее возле кадыка. Он был низенький и
нескладный. В нем была какая-то неотесанность, угловатость. Он был
жутко стеснительный, смотрел на нашу работу и выпускал свои
комментарии редкими телеграммами, застенчиво улыбаясь,
задавал кривые вопросы, пил пиво, нервно сглатывая. Мне
доставляло массу удовольствия за ним наблюдать. За тем, как он
выкатывает Нильсов дамский велосипед, как он приезжает с ящиком
пива, привязанным жгутами к багажнику. Как он катит по дороге
мимо нас с черепицей, слезает, долго рассупонивая ящик,
машет нам ручкой, хлопает по сиденью, кричит с низу, щурясь:
«Как насчет пивка?», и поднимает рукой уже открытую бутылку.
Мы никогда не отказывались.

У нас тогда в коробке жил птенчик, и когда Блонди узнал об этом,
захотел его посмотреть. Птенец жил в картонной коробке на
подоконнике кухни, его звали Вильгельм Третий. «Почему? –
изумился он. – Ладно Вильгельм, но почему обязательно Третий?» –
«Потому что были до него еще два, и оба сдохли», – спокойно
сказала Дангуоле, открывая бутылкой бутылку, как парень. Меня
восхитила эта прямота и с плеча наотмашь срубленная фраза.
Блонди выказал робкое желание пойти в замок, – ему видите ли
было бы забавно посмотреть на птенчика. Он поправил очки,
протер их, надел, сказал: «Я все-таки с Нильсом живу. А он
птичник, орнитолог…»

Я отвел Блонди в замок, показал коробку с птенчиком. Блонди вертелся
возле коробки, он пытался насвистывать, махал пальчиками,
кормил птенчика, подносил свои квадратные линзы к самому
глазу птенца. А потом я услышал шаги на лестнице. Легкие,
быстрые и забавно громкие. Это была Дангуоле в своих баскетках.
Она как-то торопливо вбежала на кухню к нам. Тоже подошла к
коробке, и тоже стала активно рассматривать птенчика.

Дангуоле сказала, что не подсовывала розочку. Да, она б призналась…

…Патриция и Жаннин осмотрели ключи, повертели связку и посоветовали
нам повесить в Коммюнхусе объявление, что мол была найдена
связка ключей, обращаться к нам, ну как обычно... Мистер
Винтерскоу сказал, что ему кажется Молчун говорил, что потерял
связку. Мы опять пошли к Молчуну. Но это была не его связка.
Молчун нам сказал: «Как-то неправильно мы живем! Люди вокруг
нас живут как-то нелепо… Посмотрите как они себя ведут! Они
живут так, словно откуда-то знают достоверно, что поезд
нашей жизни сегодня ночью не пойдет под откос! Они знают
расписание! Они откуда-то имеют гарантии, как будто им достоверно
известно, какой и где будет следующая станция! Даже
синоптики не могут предсказать погоду, а эти знают, что мы все не
бабахнем вместе просто потому, что Всевышний решил
перевернуться с одного бока на другой, и нас прищемит, как орду блох!
Но нет, они себя продолжают вести так, как будто человечество
– это высшая раса во все вселенной! Да! Не только на
планете, но и во всей вселенной! Мы контролируем все… Мы у руля…
Мы все знаем, в следующем году выберут Буша, а не Гора, мы
все не уйдем под воду еще три миллиона лет, мы будем
властвовать, царить во вселенной! При помощи маленького компьютера мы
будем управлять черными дырами и квазарами… Все учтено… Все
продумано, график на три тысячелетия написан – вперед! Это
не мои ключи… Нет, не мои… Мне не нужны ключи… Все двери
открыты… Я не запираюсь… Я не такой, как они там все… Я не верю
в то, что мы будем жить завтра… У меня нет гарантий… Я не
застрахован в RSA… У меня даже машины нет, потому что я
никуда не спешу…»

Потом оказалось, что мистеру Винтерскоу про Молчуна и связку что-то
говорил Иоаким или Фредерик. К ним мы не пошли, – от них
можно было и не вернуться. Нас уже однажды салатом накормили…

Мы просто повесили ее возле объявления в Коммюнхусе, и она там
висела подле нашего объявления…

Месяц, другой, третий…

Никто ее так и не забрал; рядом появлялись другие объявления,
исчезали, а наше висело, и связка; и чем дольше она там так
оставалась, тем загадочней становилось для меня ее появление у нас
на веранде…

Я ходил, топил печь в Коммюнхусе, и каждый раз проходя мимо доски
объявлений, бросая взгляд на ключи, я нервничал, наливался
раздражением, словно ключи издевались надо мной... Однажды не
выдержал, подбросил угля, щелкнул зло задвижкой, взял связку,
хлопнул дверью, вышел, пошел. Поляна перед Коммюнхусом была
пуста. Никого не было видно. Но почему-то чувствовалось
чье-то присутствие; казалось, что кто-то за мной наблюдал. В
этом взвинченном состоянии, будто совершал я невесть какое
преступление, пересек я деревушку, никого не встретив, с
облегчением углубился в лес. Шел долго, пока не дошел до холма.
Встал там, возле старого пня, утыканного гильзами самокруток,
глядя вниз на кучу сваленных камней, на елочки, которые
квело покачивали ветвями, на поваленные ураганом деревья, на
трактором оставленные рытвины, на охапки спиленных стволов и
ветвей... Швырнул изо всех сил ключи в направлении оврага.
Тихо звякнув и загадочно сверкнув на последок, они исчезли.

Все некоторое время молчало. Вдали зажигались и гасли красные огни
на башнях радиостанции. Лопасти из белесой мглы выступавших
ветряков едва заметно вращались. Ветерок подметал морозцем
схваченную лужайку. Иней поблескивал на солнце. Мои глаза были
опечалены закатом. Зима улыбалась улыбкой умирающего. В
сознании проплыла строка из стихотворения Эзры Паунда и точно
как и этот анемичный день безропотно развеялась. Солнечный
свет, казалось, шептал: я сделал все, что мог… я отдал всего
себя без остатка... Грусть переполнила меня. Несмотря на то
что я выкинул связку проклятых ключей, легче мне не стало.
Наоборот: тревога усилилась. Что-то настойчиво зудело, что-то
шептало мне, что напрасно, все было напрасно… Насколько
тщетны были усилия мои найти того, кто оставил связку ключей на
пороге, настолько же напрасно пытался я замуроваться в этом
маленьком мирке; напрасно пытался завалить словами входы в
него, запутаться в строках-коридорах, забиться в скобках
бойлерной с металлической метафорой на губах, которая скрепила
бы уста мои печатью бессмертия и отвратила бы беду… Нет,
ничто не могло отвратить… Ничто не могло затянуть скобы этого
сквозистого мирка…

Какая-то птица негромко, но очень протяжно вскрикнула, зашелестели
крылья, посыпались сухие, морозцем скованные листья,
вздрогнула внутри меня самая тонкая, самая потаенная струнка, и,
сплевывая отраву с закатом облизанных губ, я вдруг подумал: «О,
как бы я хотел, чтоб моя бестолковая жизнь могла быть
прочитана, как один красивый стройный роман, а не ворох случаем
скрепленных эпизодов, как эта дурацкая связка ключей, за
которой никто так и не пришел!»