Проза

Был хмурый осенний день. Над голыми деревьями, исчертившими воздух
зловещим пунктиром, над суммою крыш, окутанных моросью
громоздился массивный собор. Острый шпиль прокалывал белёсое небо;
и из каждого переулка, из каждой арки, из каждого кафе
виднелось это серою остриё, этот символ городской древности,
растиражированный сотнями открыток и путеводителей. Было нечто
мистическое в его всеприсутствии, в его равносильной
означенности – как с самых далёких углов нижнего города, так и
здесь на возвышенности, обнесённой замшелой стеной.

С пустынной смотровой площадки, выгнутой широкой дугой, город
открывался в средневековом великолепии. Серая с грязной прожелтью
стена мощно спускалась к бурой траве треугольного парка, к
круглым булыжникам узенькой улочки, круто изгибавшейся вдоль
домов; и пышно открывалась панорама крыш, их плотная
теснота. Ярко-оранжевые в зной, теперь они густо краснели;
перекаты, коньки, трубы и карнизы казались воплощёнными символами
давно забытой жизни.

Ратушные часы показывали пять. Высокий гражданин в полосатом плаще,
вельветовой кепке, в узконосых лакированных туфлях, весьма
нелепых, и синих, от неровного света казавшихся сизыми брюках
– был, наверно, единственным туристом, добровольно
покинувшим отель ради созерцания города. Сам он, по крайней мере, не
сомневался в одиноком усилии собственной воли, как не
сомневался в благотворности ощущений, порождаемых созерцанием –
но если второе было бесспорно, и чем дольше глядел он, тем
таинственнее становились его аквамариновые глаза, то первое
оказалось неверном – как только он повернул голову. Удивление
превысило деликатность – этим объяснялось долгое,
напряжённое внимание, с каким изучал он целующуюся пару; изучал, пока
поцелуй не рассеялся в воздухе, и парень, грубовато-прямо, с
хрипотцой не осведомился, что ему собственно надо. Огненные
нити возможной драки, никак не входившей в планы
гражданина, иллюзорно вспыхнули в воздухе, – тогда, улыбнувшись, он
извинился, и отвернулся, выбирая дальнейший путь. Долю секунды
– достаточную для влюблённых, чтобы предаться тому же
занятию – он колебался между проулком, в конце которого виднелся
белый, слегка помутневший бок собора, и длинною аркой –
что-то подталкивало зайти в собор, подталкивало и вместе не
пускало, и гражданин, отстранился от парапета, с непонятной
внимательностью вслушался в резкий ветровой порыв, всколыхнувший
графитные сучья, и вошёл под арку.

Сквозной проход вывел в переулок, изогнутый так затейливо, что сам
факт существования истока тешил воображение. Гражданин
поглядел в тусклые окна, вышел окончательно из-под арки, и сразу
попал в лужу, переместившую своё содержимое в туфлю. Не
придав тому особого значения, он двинулся… куда глаза глядят.
Несколько освещённых окон заинтересовали его – в одном был
кактус, а над ним серебрилась мордочка сиамской кошки, в другом
– свет был нездоровым, точно текущим сукровицей, и в его
неровных слоях передвигалась изящная девушка. Переулок не
кончался, всё новые повороты открывали новые же перспективы.
Возле одного из домов, имевшего неожиданный сиреневый окрас, он
приостановился, сунул руку в карман, и достал клочок бумаги,
исчёрканный корявыми линиями и убористо исписанный поверху
– то была рукописная карта, схематичный план городской
сердцевины. Он сверил слова на бумаге со словами, светящимися на
углу, потом спрятал бумагу, чувствуя необходимость вопроса –
и первого встречного – им оказался старик, напоминающий
грушу, втиснутую в костюм – он спросил об определённой улице.
Тот выслушал вопрос, склонив выгнутое корытообразное лицо, и
вдруг вскипел – заработали длинные руки, брызнула слюна;
гражданин оторопел, и даже чуть отстранился, но поблагодарил
громко, с подчёркнутой вежливостью. А старик разом как-то
уменьшился – создалось впечатление, что словесный порох копился
долгое время, предназначаясь для иного.

Следуя обстоятельным указаниям, гражданин свернул в тощее отслоение
переулка. Стены домов почти соприкасались, но впереди
виднелся просвет. Улица, на какую вышел, была гораздо просторней:
гастроном манил витриной, на которой извивались толстые
колбасные змеи и мерцали жирные слезоточивые сырные круги. Далее
последовал часовой магазин с целым созвездием старинных
часов, антикварная лавка, где шоколадный негритёнок удивлённо
взирал на чрезмерно затейливые шахматы. Миновав музей,
гражданин остановился возле четырёхэтажного дома с плоской крышей.
Окошки светились кусочками фольги. Старая дверь отворилась
без скрипа; одна из ступеней оказалась с выемкой, и
гражданин, споткнувшись, вылетел в полумрак, едва успев поймать
соскочившую кепку.

На площадке третьего этажа он остановился и позвонил; резкий звук
пробуравил неведомое квартироустройство. Гражданин ждал, потом
снова потянулся к ониксовой пуговице звонка, но дверь
отворилась. В жёлтом квадрате возникла женщина, он не знал её,
кстати припомнилось отсутствие необходимого лая. На лице
женщины означился испуг. Гражданин поздоровался, вежливый голос
успокоил её, испуг переродился в недоумение. Он назвал нужное
имя – это не выжгло вопроса, стывшего в женских глазах. Он
повторил. Она высказала предположение, что он интересуется
прежним жильцом, он подтвердил. Женщина пожала плечами –
халат дёрнулся, и почудилось будто огромный сиреневый букет,
полыхавший на животе, медленно осыпается. Она сказала, что
въехала сюда после смерти неведомых ей хозяев, и было это год
назад. Он извинился.

На улице он вытащил ненужную уже схему, свернул её и щелчком
отправил в урну – так выбрасывают окурок.

Он снова отдался причудливым зигзагам улиц, и после бесцельных
плутаний вышел на небольшую площадь; красный автомобиль мокро
блестел под платаном. Тут гражданин заметил, что странное
сцепление переулков вывело его в нижний город, здесь было
оживлённей, свет, стекавший с витрин и вывесок ребристо выслаивал
мокрый камень. Возле дверей модного ресторана стоял швейцар –
весьма внушительный; дверь, окованная фигурной бронзой,
приотворилась, выпуская улыбающуюся пару. Далее был музей
кораблестроения; деревянная каравелла в окне, отполированная
чёрным лаком, пузырилась белыми парусами. Он задержался возле
нумизматической лавки; полустёртые бляхи, грубо имитировавшие
монеты, тускнели на покатой витрине. Он зашёл. Над головой
звякнул колокольчик. Приветливый старичок, опрятно
упакованный в серый костюм, бездвижно горбатился над прилавком.
Гражданин на вежливый взор нумизмата отрицательно помотал головой,
и стал рассматривать разноразмерные кружки монет, аккуратно
разложенные по зелёному бархату. Длилось время, благодушное
к талерам и дублонам – или тяжёлые капли его, как бы
разрезанные незримым ножом и превращались в монеты?

Букинистический магазинчик, устроенный через три дома, привлёк
внимание не столько пыльными фолиантами, сколько бюстом Наполеона
– огромным и неуместным.

Гражданин зашёл и сюда. Высокие стеллажи, нежная пыль, приглушающая
мерцанье золотых надписей, и – пышность альбомов по
живописи; лютая роскошь фламандских праздников, уравновешенная
радужным солнцем абстракций. После этого широкие стёкла
художественного салона представлялись вполне естественным, хотя
здание, в котором он размещался, походило на небольшой бассейн:
казалось, подобная внешность заключает в себе изящное
противоречие, своеобразную рокировку насущного с излишним, что не
помешало воспользоваться услужливостью костлявого швейцара,
принявшего и кепку и плащ с заученной улыбкой. Гражданин,
однако, заметил убойную пустоту пепельных глаз, и от этой
равнодушной бездны зябкий холодок проскользнул по спине.

Выставка разочаровала его – бледный сон академизма нигде не
прерывался пульсацией таланта, и даже чудесные виды города
превращались в заунывные шаблоны. Он стал разглядывать посетителей. К
ним относились: молоденький щёголь восточного типа с
иссиня-чёрными гладкими волосами, пожилая чета с необъятной,
слащавой матроной, не выпускавшей острого локотка своего
седовласого спутника, и чистенький благообразный старичок, чем-то
напомнивший предупредительного нумизмата. Гражданин потратил
несколько минут, отыскивая особенности, способные взорвать
льдистый панцирь скуки, незримо, но ощутимо утолщавшийся:
розовая шея старичка, плотно вжатая в воротник, трапеция усов
щёголя, но всё равно – вон, вон отсюда, в город.

Новые всполохи огней, торжественный сад рекламы ассоциировались с
грядущим весельем, и, подтвержденьем ассоциации всюду мелькала
пёстрая молодёжь, фиолетовый ирокез панка колыхнулся, точно
пышный султан; взвыл мотоцикл и неистовый гонщик вздёрнул
его на дыбы. В расколе крепостной стены струился тугой,
изгибающийся поток фар, хрипато слышались тормоза, тёк
светофорный свет.

Гражданин шагал бездумно. Позади остался музей с целым строем
музыкальных шкатулок; фарфоровая лавка, где крохотный скрипач
терзал изящную скрипку против галантной пары, кружевно застывшей
в вечном менуэте ; кинотеатр, брызгавший неоном рекламы.
Незаметно открылись подступы к верхнему городу, и вырос
пронзительный соборный шпиль. Тень метнулась под ноги, гражданин
вздрогнул, едва не наступив на мокрого пегого пса, и
устремился вверх по лестнице.

Ворота, ведущие в верхний город были столь массивны, будто скрывали
не знакомые улицы и дома, а одну из ипостасей загробного
мира. Свет фонаря дрожал. Путём компактных перемещений
гражданин очутился на площади, где уже бывал днём, но сейчас
открылся ему новый ракурс городского устройства, и в конце переулка
густо мутнел собор, проигнорированный однажды.

Гражданин повздыхал, точно жалуясь на неизбежность, обогнул памятник
в форме огромной ладони; вывеска, напротив него, обещала
уют.

Приятные ароматы кафе ласково наполняли мозг. Было уместно внезапное
освобождение из потьмы переулков, в смесь всевозможных
ощущений подмешали порцию трезвой обыденности. Музыка струилась
тихо; погребок предлагал различные места – в нишах, поближе
к крохотной эстраде, в уютных закутках-уголках.

Гражданин устроился, заказал грог, закурил, оглядывая публику.

Горячее питьё принесли в глиняной кружке, и первый,
согревающее-нежный глоток вспыхнул жирно-янтарным ощущением счастья.

Он пил грог и ни о чём не думал.

Да, да не думал ни о чём, взгляд его скользил, тёк бездумно,
красновато-коричневые стены погребка, фотографии, виды, пейзажы…
да, вот он – собор со своим гигантским шпилем, вот он – на
одном из рисунков, и от него не уйти, не уйти…

Расплатись и не прекословь!

Ты узнаешь сквозную готику сводов, и увидишь целое озеро
основательных, крепких, синеватых скамей.

И вот он ступил на широкие серые плиты пола, двинулся к скамьям;
плиты под его ногами были украшены полустёршимися рисунками, он
наступил на сапог, перешагнул через завитушку кренделя,
через длинную латинскую надпись…

Остановился у колонны…

Жёсткое прикосновение чьей-то ладони заставило вздрогнуть. Он
обернулся. Перед ним стоял молодой пастор с тщательно выбритым
лицом.

Опережая удивление, пастор заговорил, причём улыбка его была легка,
как тень. – Вы желаете осмотреть храм? – произнёс он, и тут
же, не оставляя места возможному ответу, напористо поигрывая
мелодичным баритоном. – Мне кажется вы – неверующий, а
значит интересуетесь архитектурой, живописью и прочей стариной?
Собор наш и в самом деле славен, и, если угодно, я проведу
небольшую экскурсию.

В предложении крылось нечто неестественное, ставящее в тупик, и
хотелось отказаться, уйти, – уйти, как можно скорее, но он не
ушёл – гражданин в полосатом плаще, а принял предложение,
чтобы узнать – мучительно хотелось – что же будет дальше; да он
принял предложение внезапного чичероне и теперь следовал за
ним, чтобы выслушать повествование об органе, органе, –
овеянном древней славой и одетом тенью высокой музыки, и сколь
бы ни хотелось гражданину прервать банальным вопросом плавную
речь, он не прервал её, но слушал, слушал.

Немой орган потрясал не меньше звучащего. Пастор замер на миг, как
будто уходя в созерцание грандиозного творенья, потом снова
заговорил, и здесь оказалось, что мастеров, сотворивших чудо
было пятеро, причём каждый обладал столь необычной судьбой,
что требовалась особая интерпретация. В пяти биографиях
отразились все нюансы жизненных вариантов – от горького
пьянства, позже отторгнутого трудами хронографов до истового
монашества.

Затем пастор перешёл к всевозможным параметрам, и в должной
последовательности развернул пёструю панораму значительных фактов и
мелких подробностей. Повествование делалось монотонным, и,
расслабившись на мгновенье, гражданин уже не мог включиться в
рассказ, становившийся всё более витиеватым.

Сколько можно! Сколько можно!

Он хотел узнать о плитах под ногами, и пастор, показалось, был
удивлён вопросом, не относившимся к органу. – Далее я собирался
говорить о знаменитой кафедре нашей. – Давайте не о ней, а о
том, что мне интересно. – С видимым неудовольствием пастор
переключился на захоронения; скомбинировав безымянную
жадность с отупелым всевластием, он поведал о далёком постановлении
магистрата, согласно которому видных граждан,
принадлежавших к этой вере, хоронили здесь, под массивными плитами,
обозначая предмет, прославивший покойного. Священник указал вниз:
Здесь, – молвил он, – как нетрудно догадаться, лежит
сапожник. Об обуви, которую он делал, до сих пор ходят легенды.
Рядом брат его – знаменитый кондитер. Маркграф обожал его
выпечку, и отказывался завтракать, если не было булочек,
испечённых им.

Гражданину почудился парад бюргеров – чванливых и толстопузых,
напиравших друг на друга и на него самого. Дотошность
перечислений начинала утомлять. – А кто здесь? – спросил гражданин,
указывая на плиту с обилием надписей и отсутствием рисунка. –
Мартин Лютер. – Откликнулся пастор, и тотчас пояснил с
улыбкой – О нет, конечно, не тот. Всего лишь художник, впрочем,
довольно искусный, придворный художник маркграфа. – А где
похоронен столь знаменитый маркграф? – спросил гражданин,
утомлённый постоянным рефреном. Пастор пристально посмотрел на
него – так смотрит учитель на школьника, забывшего таблицу
умножения. – Его надгробие рядом с надгробием гофмаршала,
умершим столетием раньше – находится в северной части храма.
Следуйте за мной. – И гражданин последовал, слушая цветистую,
пышную речь о художественной ценности надгробий, и о
деятельности самого маркграфа – не менее ценной в историческом
аспекте. Он следовал за пастором, но уже почти не слушал его –
настолько его заинтересовала небольшая, приоткрытая дверь, за
которой, в полутьме мерцало нечто – нечто, уносившееся вверх,
бесконечно вверх. Гражданин толкнул дверь, она заскрипела.
Он полюбопытствовал, что находится за ней. – Там? О, ничего
интересного, так, старая лестница…Постойте, куда вы? –
вскричал пастор, ибо гражданин открыл дверь, отодвинул незапертую
решётку и бросился вверх так поспешно, что уронил кепку.

Пастор последовал за непонятным туристом, предварительно подняв
кепку, стремясь остановить его, но тот ничего не слушал.

Тот даже не оборачивался. Ступени несли выше и выше. Узость
пространство и темнота не служили помехой. Что-то шуршало, мерцали
сгустки паутины, и пыль, вездесущая пыль забивала нос, но
ничто не могло остановить...

Дыхание пастора тянулось за ним, оно разрасталось, билось
мучительно, пастор уже не мог говорить, но только спешил, спешил – не
отстать бы; лестница оборвалась, превратилась в узкую
галерею, или во что-то ещё, что было трудно осознать, как
реальность; потом – ещё одна дверь, и снова подъём по крутой,
извитой тугим винтом лестнице. Грязный потолок тянулся прямо над
волосами, тощие окна, глядевшие темнотой, подпирали его,
точно колонны. С каждый метром делалось уже, темнее, теснее.
Пастор, напрягая последние силы закричал –
по…сто…йте…по…го…ди…те – рвалось вдогонку гражданину, – Мы прибли… жаемся к
шпилю…это…не безо…пасно…

Окончательно сузившийся винт обратился в прямой короткий пролёт.
Упрямство гражданина было незыблемо. Он мчался к нелепому,
выдуманному, означенному финалу, к финалу, который невозможен,
нелеп, абсурден, которого просто не могло быть.

Вслед неслось: Нет, нет, нет…