Проза

Рассказ

Первый камень

То, что в этом конверте, – единственное, в чем еще есть хоть какой-то
смысл. Конверт лежит в твоей сумочке, на нем погашенная марка
и штамп почты СССР. Отправитель – не важен. Потому что ты все
равно его не знаешь. Конверт открыт сбоку – тонкий край оторван
сверху донизу. В таких конвертах твоя мать хранила пачки старых
открыток. Она никогда не оставляла писем, только открытки. В детстве
это было особым развлечением – доставать эти пухлые, разрывающиеся
от содержимого конверты и смотреть открытки, читать поздравления.
Один такой конверт сейчас у тебя в сумочке. Но в нем нет открыток.
Он тонкий, хотя по тому, как от согнулся, по мятым линиям, видно,
что когда-то его распирало от содержимого. На погашенной марке
арка ВДНХ. Конверт пахнет табаком. Он много лет пролежал в комоде
рядом с табачными пачками. Табаком пахнут все твои воспоминания,
потому что табак защищал их от моли. Край конверта оторван неровно,
так что края – как зазубрины, они немного помялись. Ты думала
просто выбросить его – этот конверт. Но вместо этого ты кладешь
его на стол. Знаешь ли ты, что в нем? Ты думаешь – да.

Второй камень

Дело не в боли. Когда порежешь палец – это совсем не больно. Просто
решиться намеренно надавить на острое лезвие – это сложнее. Ты
закрываешь глаза. Выступает кровь. На другом запястье уже быстрее.
Хотя рука сильно дрожит. Тебе четырнадцать лет. В ванной пахнет
окисленной медью – мать обрабатывала швы кафельной плитки медным
купоросом, чтобы вытравить плесень. Она вылила остатки в унитаз,
отчего в унитазе синие подтеки.

Кровь не пульсирует, она просто течет в раковину, в пожелтевшее
отверстие на дне раковины. Ты протягиваешь руки ладонями вверх,
как проповедник, на твоих запястьях стигматы. Ты сама только что
сделала их.

Мать стучит в дверь. Ты слишком долго в ванной. Ты пришла сюда
среди ночи. У матери недержание по ночам. Это после вторых родов.
Она стучит в дверь.

Ты помнишь скорую, ты помнишь, как мать орала на тебя.

– Ты идиотка! Ты это назло мне!

Тебе было все равно. Просто удивительно, насколько все равно тебе
было. Ночью «скорая» везла тебя по пустым улицам. Ты смотрела,
как появлялись и исчезали позади уличные фонари, казалось, что
вы едете по замкнутому кругу. Тебе никуда не хотелось приезжать,
тебе нравилась эта карусель. Что-нибудь из ноктюрнов Шопена. Фонари-фонари-фонари.
Пам-парам-парам.

Дома остался брат. Он бледен, он смотрит на кровь в умывальнике
расширенными от ужаса глазами. Он никогда не поймет.

Ты ходишь в школу и ты не можешь держать ручку или карандаши.
Твои руки забинтованы. Подруги сторонятся тебя – им сказали родители,
что ты хотела себя убить.

На контрольной работе ты просто смотришь по сторонам, ты будешь
писать ее позже, отдельно, когда сможешь. Стол, за которым ты
сидишь – далеко от окна – через два ряда. На стене наглядные пособия
по строению человека. Ты тысячный раз рассматриваешь эту растерзанную
разъятую как на столе мясника плоть. Это ты. Это твоя мать. Это
ее сестры.

Скоро будет лето. На кустарнике вокруг школы уже распускаются
почки, всё в каком-то радостном возбуждении, капель, солнце просто
падает в лужи и стекла.

Третий камень

Ветер грубо ласкает твою шею и лицо.

Открытая форточка. Солнце горит в окнах верхних этажей. Еще десять
минут агонии – и сумерки. На площади перед вокзалом выстроились
желтые машины такси. Ты смотришь на них из окна и не хочешь включать
свет, чтобы не нарушать синего сумеречного мира, в котором за
окном желтые светофоры, а за зданием вокзала заплеванная голубиным
пометом платформа под стеклянным навесом и на ней светят фонари
и видны силуэты людей – встречающих, провожающих, уезжающих.

– Вы надолго? – спрашивает женщина. Она включает электричество.

– Не знаю, – ты неопределенно пожимаешь плечами.

– Платить надо ежедневно, можно вперед на несколько дней…

– Хорошо.

– Здесь есть свежее белье, в ванной два полотенца, если надо что-то
еще…

– Нет, спасибо.

Женщина не хочет уходить. Она все выискивает предлог задержаться.
Она не верит тебе. Ты чуть приоткрываешь сумочку, чтобы найти
сигареты. Ей очень хочется заглянуть в нее, но ты открываешь ее
чуть-чуть – ровно настолько, чтобы пальцами прощупать и обнаружить
то, что ты и так знаешь – у тебя нет сигарет. Ты вертишь в руке
зажигалку.

– Что-то не так? – спрашиваешь ты женщину.

– Мой муж работает в милиции.

– …Наверное, это хорошо.

Женщина, наконец, уходит. Она уже взяла предоплату, но сегодня
она не будет спать спокойно. Она хотела бы посмотреть твой паспорт,
но ты сказала, что потеряла его. Она не поверила. Она не доверяет
тебе. И ты знаешь: рано утром она окажется в темном коридоре –
гораздо раньше, чем ты проснешься – чтобы убедиться, что все в
порядке.

На башне над зданием вокзала часы показывают восемь часов. Сумерки
растворяются в какую-то темную блевотину с желтыми фонарями.

Ты видишь, как женщина пересекает площадь, ты наблюдаешь за ее
тяжелой переваливающейся походкой. Сегодня эта постаревшая раньше
времени, ссутулившаяся и обрюзгшая женщина – она твой ангел-хранитель,
подозрительный и недоверчивый ангел-хранитель. Или эринния, плетущая
твое будущее в грязном общественном сортире вокзала – десятка
за вход.

Четвертый камень

Ты одна. Ты задвигаешь шторы и садишься на диван. Ты ни о чем
не думаешь. Стараешься не думать. Теперь ты оглядываешься по сторонам
в поисках своей сумочки. Она по-прежнему в кресле. Ты можешь открыть
сумочку и выложить на стол все то, что у тебя есть. Тебе хотелось
бы обнаружить там хотя бы зубную щетку – она сейчас полезней,
чем запасные батарейки к фотоаппарату. Или конверт с оторванным
краем и погашенной маркой. Ты осматриваешься по сторонам.

Высокие потолки, комната со шкафом, диваном и креслами, через
нее – еще одна дверь. Там спальня. Большая кровать посредине комнаты.
В старых батареях течет вода со вкусом крови. Она растворяет металл,
она оставляет ржавые подтеки в чугунной ванне. За большими окнами
боковая от вокзала улица. Там горит витрина кафе, несколько вынесенных
на улицу столиков под большими зонтами, машины сигналят перед
светофором, в свете фар блестит глянцевый от первых заморозков
асфальт. В этой квартире никто не живет. Никто, кроме любовников
на пару часов, максимум – на сутки. Но от них квартира не становится
жилой. Они не оставляют следов. За ними появляется женщина. Она
все тщательно моет, она меняет простыни, она протирает мебель
полирующим средством, она тщательно оттирает кафельную плитку
в ванной комнате и натирает фаянсовые ручки, не оставляя даже
отпечатков чужих пальцев, открывая форточку и выветривая их запахи.
Матрица временного уюта. Одна иллюзия.

Ты поворачиваешь ключ в старом замке. Ты так и не сняла плащ.
Ты поворачиваешь ключ, он незнакомо щелкает, дверь открыта. Ты
выходишь в подъезд. Тебе нужны сигареты. Не потому что ты хочешь
курить, тебе просто нужна цель – и ты выходишь в подъезд. Три
этажа вниз. Высокие потолки, зеленые стены и тусклый свет в подъезде.
Тебе говорят – Здравствуйте, – а потом смотрят вслед. Ты не оборачиваешься.

Главное – запомнить этот дом, чтобы потом в темноте не бродить
по улицам. Ты отмечаешь, что он темно-красного кирпича и в окне
первого этажа на кухне горит лампа под абажуром, отбрасывающим
лиловые тени. Все это эфемерно. Как и все, что ты сейчас чувствуешь.

Ты оставила конверт на столе и теперь об этом жалеешь. Но идти
обратно ты не хочешь. Ты прячешь руки в карманах плаща. Твой конверт
лежит на столе в чужом доме, в котором не остается даже отпечатков
пальцев. Это самая абстрактная квартира. Квартира как понятие.

Пятый камень

Сутки назад ты ехала с мужем к своей матери. Ленивый воскресный
день, сонное солнце – оно едва поднималось над желтым убранным
уже полем. Дорога и деревья были влажными от росы. В салоне работал
обогреватель, окна быстро запотевали и муж то и дело их протирал.
Ты чуть приоткрыла окно и ловила свежий мокрый запах. Ты прижималась
головой к стеклу и пыталась спать. Ты с детства любишь дорогу.
Воскресные выезды, целый автобус знакомых тебе людей с работы
матери. Автобус приезжает рано – часов в шесть. Самые сладкие
часы снов, ты не хочешь вставать. Но когда вы ждете автобус, когда
забираетесь в салон и ссоритесь с братом, кто будет сидеть у окна
– ты проснулась, ты смотришь только в будущее, в сегодняшний солнечный
день, который только и есть, потому что завтра – это только мечты.
Солнце едва взошло. Улицы пусты. Мать, ее знакомые, их дети –
ты забываешь обо всех. Ты в резиновых сапогах и в вязанной теткой
шапочке с бельевой резинкой, которая врезается под подбородком
в шею и оставляет красный след. Ты прижимаешься к запотевшему
стеклу автобуса, ты жадно ловишь запах уже разогретых солнцем
сидений из кожзама и запах бензина, твой брат пытается расковырять
пластик подлокотника. Сегодня ты у окна. Он обижается и не говорит
с тобой всю дорогу.

Мокрая трава выше, чем твои резиновые сапоги и коленки уже промокли,
на них темные от влаги пятна. Пока взрослые занимаются костром,
вы ищете сухие ветки и шишки. Но это быстро надоедает, вы сбегаете.
Сухая трава, рассыпающаяся под твоими шагами, и тело мертвой черной
собаки в маленькой речушке с высокими берегами. Вас уже зовут,
но вы как будто не слышите. Вы смотрите вниз, на черную мокрую
шерсть и открытый черный глаз с красной поволокой. Потом пирожные
с белой глазурью. Они лежат на салфетке отдельно. Глазурь теплеет,
нагревается. Ты сидишь в двух шагах от нее и наблюдаешь, как тонкий
крепкий панцирь из глазури размягчается...

– Уверен, она опять будет делать вид, что забыла мое имя, – произносит
твой муж, вторгаясь в тягучее медовое пространство твоей дремоты.

– У нее плохая память. Это старость.

– Она просто злая старуха.

– Она моя мать.

Он больше не говорит. Ты злишься. Он смотрит на дорогу, а ты украдкой
– на него. Когда ты начала его ненавидеть? Нет, это не ненависть,
это жалость к себе. Твоя мать – злая. Ты бы признала это, если
бы это сказал не он. В тебе легко уживаются несколько человек,
они каждый раз не вовремя начинают играть свои роли. Сейчас ты
– рассерженная стерва.

Шестой камень

– Что вы читаете?

Это спросил тебя незнакомый молодой человек, когда ты сидела на
каменном выступе здания института. Ты сидела в тени, отдельно
от других.

Ты читала «Завтрак для чемпионов». Ты просто молча показала обложку
и продолжила чтение. Он был твоей первой любовью. Полгода ты смотрела
на него во время лекций и делала вид в столовой, что он тебя не
интересует. Потом вы вместе оказались на ретроспективе британского
кино. Это были «Далекие голоса» Терренса Дэвиса. Он был с другой
девушкой. Ты – отдельно, как всегда. Они целовались рядом с тобой,
но ты мужественно досидела до конца фильма. Фильм был хороший,
твоя жизнь – отстой.

Мать произносит твое имя всегда только так: Анна. Никаких ласковых
производных.

Ты хочешь, чтобы тебя звали таракан, или скорпион, чтобы твое
имя царпалось и раздражало. Тебе хочется написать роман «О чем
нельзя говорить с голой женщиной в постели», в котором ты бы проповедовала
хреновы истины типа той, что преданность одному человеку – не
фригидность, а любовь, если кто знает, что это. Ты была бы сентиментальна,
как сентиментален Бог, убивающий к Своему Рождеству двести тысяч
человек на солнечных побережьях. Ты бы не требовала таких даров.

И к черту иронию. Никакой иронии.

Девушки носят на руках всякие фенечки. Ты думаешь о других украшениях.
Ты снова хочешь проповедовать, вытянув руки со стигматами над
раковиной. Ты прячешься в туалете. Не от матери. Тебе нужен свет,
чтобы справиться с ужасом в твоей голове. Ты обожаешь эту лампочку
и голый холодный кафель.

Твой брат спрашивает, что с тобой. Это любовь. Ты любишь всех
этих сумасшедших, которые не знают о любви и не бросаются от счастья
под электрички. Тебе смешно, что может быть иначе. Ты хотела бы
написать об этом. Об этом был бы твой роман, и в нем не было бы
сюжета.

Сюжеты вообще не важны, они просто трюк автора, чтобы рассказать
что-то мало-вербальное и уж точно не обладающее сюжетом. Это говорил
тебе тот, кого ты любила. И этот сюжет действительно не важен.

Седьмой камень

Вы с братом на велосипедах. У него – с рамой. Он едва достает
до педалей. У него распахнута рубашка, она развевается и маячит
перед тобой где-то впереди, вниз по тротуару. Клетчатая, с синими
и бледно-желтыми полосками. Ты пытаешься догнать его, ты боишься,
что уже не сможешь остановиться. Ты летишь. Просто летишь вперед,
каким-то чудом уворачиваясь от редких прохожих, объезжая крышки
провалившихся в асфальт люков.

Это невозможно остановить. Это похоже на твои сны. Может быть,
и это было сном.

Восьмой камень

Тот день, когда должен был прилететь твой брат. Его первая командировка
за границу в качестве корреспондента. Он взял жену и сына. Вы
ждете их в аэропорту. Лицо матери. Ты смотришь на ее лицо. Ты
вдруг замечаешь, как она постарела. Эти водянистые глаза под распухшими
веками, кожа на шее обвисла. Теперь она черепаха. Она выщипывает
брови, оставляя тонкие дуги. В ее возрасте ты не будешь краситься
– решаешь ты. Солнечный день, лето, сухое, почти белое небо. Огромные
стекла, за которыми взлетное поле. То и дело объявляют рейсы.
Вы вслушиваетесь, чтобы не пропустить его. Она каждый раз переспрашивает
и злится, что ты тоже не расслышала. Ты никогда не забудешь этот
день. Так происходит самое страшное.

Девятый камень

Ты спишь без всяких снов. Просыпаешься поздно утром, часов в одиннадцать.
Звонит телефон. Ты не знала, что здесь есть телефон. Он стоит
на этажерке между книг. Ты видела его. Но решила, что этот старый,
бывший белым, но со временем приобретший цвет слоновой кости,
телефон стоит тут просто так, как продолжение имитации жилья.

Ты берешь трубку.

Женщина спрашивает тебя:

Это амбулатория? – динамик шипит и захлебывается, будто женщина
звонит с тонущего корабля. Или идущей ко дну машины, подхваченной
могучим течением.

Но голос ее спокоен. Потому что это просто старая трубка, а женщина
сидит дома.

Тебе тоже хочется шептать как лазурная волна. И ты говоришь ей,
что она ошиблась номером и кладешь трубку. Она звонит еще раз.
А потом еще раз. Ты перестаешь брать трубку.

Потом, когда телефон молчит уже несколько минут, ты берешь трубку
и набираешь номер. Ты знаешь его наизусть. Ты набираешь номер
и тут же – гудки, что линия занята. Это лучше, чем если бы вот-вот
произошло соединение. Ты слушаешь короткие гудки в трубке.

За окном идет дождь. В открытую форточку влетают капли. Воздух
свеж и прохладен, тебе совсем не хочется вставать. Наволочка пропахла
дождем и паром старого разогретого утюга.

У кафе, рассчитывая на теплую погоду, уже были вынесены столики
и пластиковые стулья. Теперь они мокнут под дождем.

Ты одна. В доме сумеречно и тихо.

Ты обнаруживаешь свою сумку открытой. Твой ангел-хранитель все
же приходил. Она заглянула в твою сумочку и не нашла там документов.
Вечером она смотрит на тебя непроницаемыми глазами. Она говорит,
что не приходила.

Слышали, что произошло? – спрашивает она. – Об этом говорят на
всех каналах. Вы не включали телевизор?

Десятый камень

В конверте вот что: черно-белая фотография десятилетней девочки
с бритой наголо головой, с длинными несуразными руками и такими
же длинными худыми ногами в детских колготках под тонким коротким
фланелевым халатиком. Ты достаешь фотографию из конверта. Ты смотришь,
куда ее поставить и оставляешь ее на столе. Она – как дверь, как
колодец. Она затягивает тебя в темную холодную воду, откуда видна
луна и звезды. Ты смотришь на мир как в микроскоп через длинный
узкий каменный зев.

Одиннадцатый камень

Одеколон из распылителя для всех клиентов – по желанию. Флакон
с помпой на каждом столике. Чужие волосы на полу, их заметают
в общий бак в углу зала. Зеркала друг против друга. В них – бесконечное
отражение тебя и чужих затылков. В приемной черно-белые отретушированные
фотографии молодых людей. Они улыбаются широкими белозубыми улыбками.

Мать привела тебя в парикмахерскую и сказала:

– На лысо.

Здесь стригут твоего брата. Это кресло, в котором обычно он сидит,
боясь шелохнуться. Кресло у окна. За окном солнечный летний день,
равнодушные прохожие, перекресток и машины. Лужи после ночного
дождя. Солнце радостно касается грязных стекол. Но внутри полусвет,
приходится включать электричество. Здесь целыми днями горит свет.
Машинка шуршит на твоей голове как майский жук. Большой майский
жук из чьих-то кошмаров. Ты зажмуриваешь глаза. Ты чувствуешь,
как волосы падают на лицо, на шею. Скоро они тоже окажутся в баке
в углу. Пару нажатий помпы распылителя – и вот твоя голова тоже
источает аромат парикмахерской. Он попадает тебе за воротник.

Как и уже не твои волосы. Ты не хочешь их вытряхивать, ты хочешь
их оставить при себе. Посмотрев на себя в зеркало, ты обнаруживаешь
неожиданно огромные глаза. Ты похожа на детеныша динозавра. Большая
голова, тонкая худая шея.

Та девочка на фотографии в конверте – это ты. Ты не смела даже
шевельнуться в большом кресле парикмахера. Это чтобы ты не красовалась
– это она тебе так сказала. Твоя мать. Тощее существо в коротком
фланелевом халатике и детских колготках.

Так лечат от вшей. Или от лишая. Ты видела это у других детей.
Каждый день ты подходишь к зеркалу и трешь голову, чтобы понять,
насколько еще отрасли твои волосы. Но они растут медленно, очень
медленно.

Двенадцатый камень

В том, как она держится, много достоинства. Ты никогда не могла
быть такой. Твоя мать не может себе позволить носить рваные чулки.
Или пахнуть потом. Или стареть. И все-таки она стареет и сама
это видит.

– Стоило ли ехать? Могли поздравить по телефону, – сразу заявляет
она. Это неправда. Они должны были приехать. Но она королева,
ей хочется показать, что она ни в ком не нуждается. – Анна, что
с твоими волосами?

Твои волосы растрепались после долгой дороги, ровные пряди распушились
и стремятся попасть в глаза.

– Дорога, мама, мы ехали пять часов.

– Ну и что?

Ты не отвечаешь. Ты видишь его выразительно-саркастический взгляд.
Она называет его «этот человек» или «твой муж». Она делает вид,
что не помнит его имя, и потом несколько раз извиняется.

Ее старшие сестры держатся отдельно.

Тетя Кира не любит, когда ты называешь ее тетей. Когда вы вдвоем,
она просто Кира. У нее нет детей. Она красит волосы хной до едкого
медного оттенка. И тонкие брови тоже. Она любит взять обе твои
руки и, заглядывая тебе в глаза, задавать вопросы. Так было в
детстве. Она знает, что ты хитришь. Ей нравится это. Ты будто
видишь ее на новогодней открытке – тетушка, разбирающая подарки
под елкой. Это ее вязаные шапочки ты носила в детстве. Она никогда
не понимала, почему ты так сопротивляешься своей матери. Она тоже
проповедница любви и терпимости. В этом святом семействе все –
проповедницы.

Тетя Тая улыбается тонкими губами, никогда не открывая рта. Она
старшая из сестер. Она до сих пор боится твоей матери. Боится
и никогда ни во что не вмешивается. Она все время молчит. Ее сын
служит во Владивостоке на подлодке. Там же живет его семья. Она
украдкой смотрит на их фотографию и убирает в ящик стола. Это
ее личное. Она хотела бы чтобы сын позвал ее к себе, но у того
запутанные отношения с женой, трое детей, квартира в малосемейном
общежитии и желание бросить все к чертовой матери. Он старше тебя.
Когда он приезжал – еще в твоем детстве – он годился тебе в дяди.
Он смотрел на тебя сверху и находил тебя забавной. Его веселила
твоя несуразность, твои длинные руки и ноги. Может быть, это тебе
так казалось. И эта улыбка была просто улыбкой старшего.

– Анна режет лук, – говорит твоя мать.

Ты режешь лук аккуратными кольцами.

Так было десять лет назад. Так было двадцать лет назад.

(Окончание следует)