Проза

Без пятнадцати минут три его охватило беспокойство. Что-то
подсказывало ему, что это время что-то значит. Но вот что?

Он остановился и уставился на вокзальные башенные часы. Самая тонкая
стрелка нервно вздрагивала каждую секунду – и вздутая вена
на его худой длинной шее пульсировала в такт. Его длинная
блеклая тень неестественно вытянулась вдоль серой стены здания
вокзала – совсем как секундная стрелка. Все его тело
напряглось. Он стоял и смотрел на часы, задрав голову вверх.

Его толкнули. Повинуясь полученному импульсу, он медленно побрел по
тротуару. То, что он не помнил, почему три часа были так
важны, сильно его беспокоило.

Надо разобраться – подумал он. Сегодня утром он вышел из дома. Так
должно было быть: вещи не появляются сами по себе, где
попало. И его тело, с этой точки зрения – та же вещь. Оно
определенно откуда-то появилось. И, вероятнее всего, из дома. Но,
странное дело: он не помнил ни как он выходил, ни утра, ни
дома. Он попытался сосредоточиться и почувствовал, как мокрый
пиджак липнет к его худому телу.

Возможно, утром был дождь, – продолжил он рассуждать сам с собой, –
Лужи вокруг могли быть с ночи, но пиджак еще не просох –
значит, дождь все же был утром. Еще кое-что говорило в пользу
того, что утром он все же вышел из дома: его желудок. Он
плотно позавтракал, значит, вряд ли, он вышел вчера, иначе ему
давно хотелось бы есть. Но голода не было. Этот установленный
факт – что утром еще все было в порядке – его обрадовал.

Теперь, выяснив пункт «А» – а именно, что сегодня утром он откуда-то
определенно вышел, он задумался о пункте «Б», то есть
пункте назначения. Беспокойство и страх снова вернулись. Он
обернулся и посмотрел на часы на башне. Те показывали без
двенадцати минут три. Что значит это время? Почему он здесь? Где
это – «здесь»? Куда он идет? Его кто-то где-то ждёт? Он стал
осматриваться по сторонам, заглядывая в лица прохожим. Те
брезгливо отводили взгляды и сторонились его. Он пах,
нестерпимо пах мочой и старостью. Он сам это чувствовал. Он нарочито
толкал прохожих, размахивая руками и тяжело шаркая по
асфальту больными распухшими ногами. Прохожие шарахались от него –
сутулого, с неустойчивой, как рассыпавшиеся металлические
шарики, походкой, с желтой от сигарет бородой, в грязном
синем промокшем от дождя костюме и нестиранной рубашке с
протертым воротом. Он шел… опять этот вопрос. Он не помнил куда
шел. Он все забыл.

Мальчик на углу кормил сосиской бродячую собаку. Сначала эта
картинка ему понравилась. Смутно он чувствовал, что всегда был
неравнодушен к собакам. Особенно к бродячим. Но тут ему в голову
пришла странная мысль: а что, если утром его кто-нибудь так
же накормил? Прямо на улице? Тогда нельзя утверждать, что
утром он вышел из дома. Может быть, он вышел сутки назад, а
может быть – и более.

Мальчик, кормивший собаку, подозрительно посмотрел на него. И собака
тоже. Он на всякий случай отвернулся и прошел мимо как
можно быстрее.

Его беспокоило, что совсем скоро, через несколько минут наступит три
часа и это что-то значит.

На перекрестке он остановился. Он вдруг ясно представил себе, что за
тем длинным домом есть маленькая улица, и по ней ходит
трамвай, а у длинного желтого здания на входе белые колонны. Он
поспешил через переход и оказался на маленькой улице перед
входом в длинное, цвета нежного куриного желтка, здание. Вход
действительно оказался под треугольным фронтонным
завершением с белыми колоннами. От счастья он обнял колонну – та была
на месте. Позади прозвонил пробегающий мимо трамвай в знак
того, что и он тут существует. Ему стало радостно. Светило
солнце, весна отогревала холодные камни домов. Еще совсем
слабо, но тепло уже чувствовалось в особенном дуновении ветра.
В такую погоду легко простудиться. Он поднял ворот пиджака.

Весна для молодых. Старики хотят лета.

Он стоял, обняв колонну и глядя на посветлевшую от внезапного
прилива солнца стену дома.

В кармане звякнула мелочь. Расстелив газету, он уселся на ступеньку
и вытащил из карманов все содержимое: блистер каких-то
таблеток, длинную бечевку, аккуратно смотанную и завязанную
двойным узлом, две пробки из-под пива, сжеванный на конце огрызок
зеленого карандаша, ржавый болт с намертво прикрученной
гайкой, использованный в ноябре одноразовый билет на наземный
транспорт, на обратной стороне которого зеленым карандашом
была выведена большая буква «К». Что это? Семечки вперемешку с
монетами и грязный, с высохшими соплями, носовой платок.
Высморкавшись в него, он засунул платок в нагрудный карман.

– Какой сегодня день? – спросил он у проходящей мимо женщины.

– Четверг, – ответила она, едва глянув на него.

– А сколько сейчас времени?

Она приостановилась и посмотрела на часы.

– Три.

– Ровно три?

– Без двух минут.

Ему стало не по себе. Четверг. Без двух три. В три что-то случится.

Он осмотрелся по сторонам. Вряд ли он должен предотвратить какую-то
мировую катастрофу, кто бы доверил старику ее предотвращать.
Только ему могло придти такое в голову. Но что-то должно
было случиться и он будет виноват, если не сделает… чего-то.

Ладно, – сказал он себе, – Ты шел куда-то. И, что важно, что-то
должно произойти в три часа. Попробуем это сложить и рассуждать
логически.

Ему вдруг вспомнилось чьё-то лицо. Оно было похоже на мужское
старческое лицо, но, несмотря на растительность над верхней губой,
что-то говорило ему, что лицо принадлежит женщине. Когда
она смеялась, то запрокидывала голову и говорила: гы-ыть!
Такой внутренний гортанный звук. Почему он вспомнил именно ее?
Как эта женщина связана с этим четвергом? Старый пердун! –
разозлился он вдруг на себя, – Разве ты можешь рассуждать
логически, если ты не помнишь даже сегодняшнего утра? Допустим,
в три тебя где-то ждали. Где? И кто? И когда? Вчера? Завтра?
И с чего ты взял, что ты вообще можешь думать?

Мысли вертелись в голове как прилипчивые навозные мухи. Он гнал, но
их становилось все больше. В конце концов, мухи утомили его.
Он прислонился к колонне, которая совсем недавно так его
обрадовала своим существованием, и закрыл глаза. Навязчивые
часы внутри него продолжали отсчитывать секунды. Он хотел бы
заглушить их, но не мог. Можно было бы, чтобы отвлечься,
открыть глаза и посчитать количество этажей в доме напротив, а
потом – количество окон на этаже и задуматься, кто живет в
каждом окне. Это занятие отвлекло бы его, и три часа наступили
бы незаметно. Но ему не хотелось открывать глаза.

Тут он почувствовал, что во внутреннем кармане пиджака что-то есть.
Он расстегнул пуговицы и достал целлофановый пакет, в
котором оказался заклеенный конверт с марками. Конверт был пухлым:
не похоже, чтобы в нем была открытка или коротенькое
письмо. Даже больше походило, что внутри свернутая много раз
газета. Это он себе так представил. На конверте был адрес,
написанный красивым старательным подчерком. Вряд ли адрес выводила
его дрожащая рука. В графе «кому» было написано: «С. Л.
Ткаченко». Кто такой Ткаченко? Он сам? Или тот человек, кому
предназначалось это письмо? Или та женщина, которая
запрокидывала голову, когда смеялась и говорила «гы-ыть!»? Может быть,
это письмо было важно отправить в три часа? Может быть,
ради этого он и вышел утром из дома? Но как это выяснить?
Зеленое «К» на использованном билете могло быть значить «конверт»
и быть напоминанием. Хотя вероятней было бы, если бы там
была буква «П» и обозначала бы «письмо». Потому что ведь люди
отправляют письма, а не конверты.

Он воровато осмотрелся по сторонам – никто не видит? Но тротуар был пуст.

Тогда он аккуратно, миллиметр за миллиметром, стал разрывать там,
где неведомый отправитель заклеил конверт. Бумага
растягивалась и местами едва рвалась. Это его сильно расстраивало, но
другого выхода не было. Наконец образовалась щель,
достаточная, чтобы заглянуть внутрь конверта. Так и оказалось: в
конверте была вырезанная из газеты и сложенная в несколько раз
статья.

«Искусство выращивать гладиолусы» – прочитал он название. Его мать
выращивала гладиолусы. В сентябре она выкапывала луковицы,
сушила их на подоконнике, а потом хранила луковицы в старом
целлофановом пакете. Каким-то чудом по виду луковицы она могла
сказать, какого цвета будут цветы.

– Эти будут белыми, – говорила она, выставляя в ряд несколько сухих
луковиц, похожих на выложенные спиралью засохшие собачьи
какашки. Или это была не мать?

В любом случае, он напрасно испортил конверт, ответа в нём не было,
а три часа неумолимо приближались, и надо было что-то
делать. С трудом собрав в пересохшей глотке слюну, он облизал
надорванный им край и попытался заклеить конверт. Он с силой
сжал его в ладонях, надеясь, что старый клей снова размокнет и
сделает свое дело.

Он встал.

– Который час? – спросил он подвыпившего парня, который курил,
болезненно жмурясь от весеннего солнца.

– Три.

– Ровно?

– Ровно.

Надо было что-то делать. Пульс на шее, как секундная стрелка нервно
отбивал удары и все ускорялся и ускорялся. Он может не
успеть. И тогда – всё. Тогда грядет какая-то катастрофа.

Он увидел у остановки почтовый ящик и пошел к нему. Поспешно сунув в
щель ящика конверт, он услышал, как на вокзальной башне
начали бить часы. Вот и все. Он сделал все, что мог. Если
только ради этого он вообще вышел когда-то на улицу. Но он больше
не хотел об этом думать. Он сел на остановке и с
удовольствием наблюдал, как мимо проезжали трамваи, как радостно их
стекла отражали весеннее солнце. Даже если он не знает, кто
он, откуда и куда ему идти, что-то он все же сделал.

Был четверг, несколько секунд четвертого.