Проза

Собиралась долго, очень долго, встретиться с ней, то передумывая, то
опять надумывая, влекомая ностальгическим вдохновением или,
скорее всего, порывом из затворничества, из одинокого
миросозерцания и самокопания – и вот однажды, при удачном
стечении обстоятельств, таивших в зародыше угрозу, которую срочно
требовалось нейтрализовать, написала ей письмо с предложением
встретиться. Она, дотоле отмалчивавшаяся, живо откликнулась
согласием.

Телефонный контакт привнес в мое ощущение ее болтливо-благонадежной
приветливости неприятную нотку деловой агрессивности,
звучавшую мелкой дробью многословности. По пустяковому поводу она
автоматной очередью тараторила что-то несколько минут в
трубку моего мобильного, выдав мне кучу какой-то ненужной,
неуместной или излишней информации. Из всего того потока я поняла
и усвоила только, что она может опоздать. Мы определили
наиболее позднее время, приемлемое для обеих.

В общем-то, расчет оказался верен, так как дело мое задержало меня
дольше предполагаемого времени, и в итоге мы прибыли на место
встречи почти в унисон, с разницей в каких-нибудь пять
минут, позволившие мне забежать в клозет и, кстати,
удовлетворить свою, невесть откуда вдруг берущуюся порой, тягу к сцене –
я имею в виду театр, не в качестве зрителя, а в качестве
актера.

Она поджидала меня на первом этаже, а клозет располагался на втором,
с которого вела вниз лестница, хорошо обозреваемая
посетителями снизу. Я решила появиться звездно, так сказать,
обыграть свой «выход». Полагаю, что актерствовала до конца встречи
– не притворялась, а именно актерствовала.

Она стояла в проходе между столиками, вернее, витал в его темноте ее
нежно-голубой шарфик, и, наконец, я увидела и ее саму,
низенькую, худенькую, но не лишенную достоинства бедер, чуть
располневших от двух родов. Одета и щеголевато, и потерто, и
по-крестьянски – смесь довольно безвкусная, бесстильная: белый
приталенный пиджак, слегка помятый, не из самого лучшего
материала, черная блузка, слегка декольтированная, и длинная,
до середины икр, какая-то темная, юбка-колокол, и еще
сапожки, или полусапожки.

Обнявшись и помявшись возле витрины, выбрали лакомство,
остановившись на одном и том же, то есть, я пошла ей навстречу,
согласившись с ее выбором – что-то подсказало мне такой выбор,
именно такой, поскольку он будет ею оплачен. Так оно и случилось.
Она заплатила за нас обеих.

Я взяла поднос и понесла к столику, который она аккуратно
приукрасила, выделив из всего зала, своим нежным шарфиком,
относившимся, кстати сказать, вообще непонятно к какой опере – что-то в
духе московской аристократии времен от Пушкина до Толстого.
Последний, как потом выяснилось – must-have ее семьи,
прежде всего, ее мужа, предмета ее нескрываемой гордости и
восхищения, а также каузатора ее невероятной скромности и
фанатичного почитателя «Войны и мира», скучнейшего романа во всей,
пожалуй, мировой литературе, за исключением нескольких,
безусловно сильных, мест.

Итак, я увидела близко перед собой Таню Мокрицыну пятнадцатилетней
давности. Слегка приврала, сказав, что она почти не
изменилась – не то чтобы она изменилась неузнаваемо, но существенно,
даже по сравнению со своим же сетевым фото, не знаю каких
годов, в худшую, увы, сторону. Сейчас вижу перед собой ее
лицо, бледное, тонкокожее, непропорционально вытянутое, во
многом, за счет прически – длинного, до плеч, каре на прямой
пробор, которое ей ужасно не идет, подчеркивая нереальность
какую-то ее треугольного лица, напомнившего мне, в таком
представлении, бумажного змея, парящего над столиком и ловко
манипулируемого чьей-то невидимой рукой, однако думающего, что,
как поется в одной песне, «сам он умеет летать». Глаза – не
искрящиеся, радостно-голубые, как в юности, когда она имела
привычку расширять их и слегка таращить на собеседника, будто
все время удивляясь его сообщениям, нет, глаза, с
неторопливым интересом изучающие тебя безреснично-темными плоскими
тарелочками. Аккуратно так, внимательно, хотя чуть устало,
изучающие.

– А ты? По-моему тоже немного повзрослела, – сделала она первичный,
так сказать, вывод.

Неумеренно впившись в нее и цепко хватаясь за всякую мелочь и
деталь, я совсем позабыла вернуть потраченные на меня деньги.
Внимание мое приковало к себе довольно крупное родимое пятно на
ее правой щеке ближе к виску, окончательно портившее лицо, и
без того критично-безвкусно поданное. Почему-то, незаметное
с первого взгляда, пятно затем откровенно вампирило,
концентрируя на себе внимание собеседника и отвлекая от разговора.
Когда и с какой стати получила она сию отметину? Отметину
чего? Избранности или посредственности?

Культурно покрутившись вокруг студенческих лет, разговор прочно
застрял на моей работе. О своей она упомянула вскользь и в
негативном ключе, рассказав про сотрудницу-вампира, которую, как
я поняла, вынуждена была вежливо выслушивать, задерживаясь
на работе допоздна. Впрочем, нет ничего вынужденного, не
близкого тебе, так или иначе.

Она выложила на стол книжку на французском языке, сообщив что читает
ее. Это оказалась Франсуаза Саган «Здравствуй, грусть!».
Она рассказала, что прочитала уже несколько романов этой
писательницы в оригинале, среди прочего – «Любите ли вы Брамса?».
Саган явно ей нравилась, для меня же – детство моей души,
пустяк, давно пережитой и изжитый. Однако ж, стараясь не
впадать в грех гордости, я поддержала разговор на эту тему,
немного развив в сторону трагического романа «Немного солнца в
холодной воде», оканчивающегося, как известно, самоубийством
главной героини по имени Натали, замужней провинциалки,
имевшей несчастье без памяти влюбиться в парижского
депрессивного капризулю журналиста, для которого она естественно
оказалась всего лишь капризом. Мокрицына, по-моему, была слегка
напугана, но и заинтригована моим повествованием. Вдруг она
задала мне очень конкретный вопрос:

– С какого языка ты переводишь?

Разговор наш, в общем-то, дальше строился в таком стиле – мои
абстрактные рассуждения, пересекаемые, рассекаемые, надрезаемые,
подрезаемые ее конкретными, режущими почему-то мой слух,
вопросами.

Вскоре я поняла истинную подоплеку ее интереса к французскому вообще
и к Саган, в частности. Оказывается, она полагала, что я
перевожу с французского, причем, художественную литературу.
Узнав, что я перевожу преимущественно с английского, и
обратно, и в основном литературу юридическую, она немало удивилась
и, во-первых, пояснила, что, в ее воображении, я всегда
ассоциировалась с француженкой – впрочем, в настоящее время она
затрудняется с кем-либо провести параллель, но в прошлом –
неторопливость, размеренность, кофе в постель по утрам – вот
что такое для нее Франция вообще и Париж, в частности. Надо
сказать, что образ, со мной связываемый, для меня, скорее,
обломовский – французы, какими я их видела, люди
преимущественно живые, энергичные, худощавые, моложавые, женщины –
всегда как девушки или мальчики-подростки, гавроши,
короткостриженные, за исключением, разве что, знаменитой Катрин Денев,
безупречно одетые, необычайно стильные, излишне, пожалуй,
сентиментальные, однако сентиментальность французов носит,
скорее, культурный, нежели народный, характер, то есть
проявляется в их произведениях – отнюдь не в практической жизни. О
жадности французов ходят легенды. Все это я кое-как, запивая
чаем с бергамотом и заедая пирожным, за ее счет, старалась
донести до нее.

Моя юридическая направленность пробудила в ее маленькой
длинноволосой головке совершенно другую ассоциацию – с другой нашей
сокурсницей, многие годы работающей в юридической фирме.

– … как Юлька Сидорова... – благосклонно, одобрительно, благостно, я
бы сказала, заметила она, из чего я заключила, что быть
Юлькой Сидоровой, в общем-то, престижно.

И меня понесло. Я принялась рассуждать о нелегком переводческом пути
своем, лежавшем сквозь тернии к звездам, о Moscow English,
который мне ставили в вину опытные переводчики и капризные
заказчики, о синтаксисе – враге переводчика. Последнее
обстоятельство заинтересовало ее больше всего, и она попросила
назвать книги, из которых я почерпнула мудрые синтаксические
мысли и практические знания. Я назвала. Позднее, гораздо
позднее, я поняла, что она занималась элементарным выуживанием
ценной информации для себя, отсюда режущая мой чуткий слух
конкретика ее беседы, подчас конкретно мешавшая моему парению и
отдохновению от дневных трудов праведных.

К несчастью для себя, я вывела разговор на своего бывшего друга,
что, впрочем, оказалось небесполезным, лишний раз показав мне,
что подобные «выводы» чреваты почти катастрофами и
всевозможными тупиками – поистине мой бывший друг, с его интересом к
Средневековью, Франции и Марии Антуанетте, теме его
кандидатской диссертации, обладал неким мистическим, со знаком
минус, даром портить мне жизнь, доставляя, или в изобилии
поставляя, всевозможные (впрочем, подставляя), в диапазоне от
мелких до крупных, неприятности (подножки – как страстный
любитель и знаток футбола). Итак, мистическая подножка – конкретный
вопрос моей собеседницы:

– Что такое Complex Object?

Я только что бахвально заметила, что даже мой бывший друг, опытный
переводчик английского, никогда не употреблял эту конструкцию
в своих переводах и поэтому с уважением, с глубочайшим
признанием, встретил ее в моем тексте на английском.

Как ни странно, я затормозила. Собеседница моя менторски требовала
примеров, впрочем, внутренне скандируя «на бис!». Выход не
состоялся – я выдохлась. Ни одного примера – или все не в
тему. Восторг и интерес в ее глазах постепенно гасли, уступая
место глубокому сочувствию, о котором невольно просило все
мое, изнуренное пыткой конкретики, естество.

– Да, это сложно, – сделала она естественный вывод и перевела
стрелки разговора на себя, сообщив, что тоже, в некотором роде,
переводит, а также посещает, в компании коллеги по работе,
курсы английского с натуральным англичанином, но, в целом,
английский забыла, хотя таким вот образом пытается вспомнить.
Тем не менее, – сказала она далее, – работая с англоязычной
документацией, она обнаружила, что в документации встречается
либо предлог as of, либо as at, в смысле «на такую-то дату».

– А как правильно? – спросила она меня.

– Я всегда перевожу, и всегда встречала, as of, или вообще on, –
ответила я, уже не сомневаясь, что мой ответ не удовлетворит
сию искательницу мелких путаниц – так оно и случилось.

– Я изучила массу текстов! – решительно заявила она, – И пришла к
выводу, что можно, как угодно, а в Мультитране – ты им
пользуешься? – одна девушка пояснила, что as of употребляется,
когда уже не предвидится изменений в данных, а as at – когда
такие изменения предвидятся или были внесены.

– Это интересно, – поддержала я, – надо иметь в виду.

– Так вот, я решила, – как отрубила Мокрицына, – что буду переводить
только as at.

Несмотря на такую решимость, я, каким-то глубинным, переводческим,
чутьем, почувствовала, что она – кто угодно, но не
переводчик. Возможно, статист.

К концу беседы ее просто разнесло – говорила, невыносимо дробя
информацию, подавая до пределов увеличенные мелочи наряду с
чем-то, для себя или для меня, важным и существенным, так что и
мелкое, и крупное, мешаясь в одну кашу, или кучу малу,
крутилось вокруг моей бедной, разболевшейся головы, безжалостно,
деспотично, дидактично.

Где-то около полуночи мне позвонил мой муж и поинтересовался, где я
пропадаю – интересно, что о ней, кажется, никто не
беспокоился, ни муж, ни дети, ни кто-либо другой.

– Тебя уже ищут? – снисходительно спросила она, когда я закончила
разговор, – Прости, что задерживаю, сейчас пойдем, только
договорю.

В глазах – лихорадочный блеск, правая рука нервно теребит кулончик в
легком декольте блузки – собственно по этому жесту я и
обнаружила украшение, дотоле таившееся безмолвно где-то в недрах
ее груди. Говорила она еще, наверно, полчаса и
остановилась, только окончательно выдохнувшись.

Кафе давно закрылось, нас проводили к запасному выходу. Когда мы
медленно плыли в полумраке мимо пустых столиков, она прервала
минутное молчание фразой, очевидно, заключавшей ее
впечатление от меня, обобщительно-умозрительной и несколько, я бы
сказала, уничижительной:

– Я понимаю, что у тебя куча дел, и времени нет, но все же ты
отрешена – не то, что я, слишком деловая, энергичная и
по-настоящему занятая.

– Конечно, – мирно согласилась я, подавив некоторое внутреннее
возмущение скрытым текстом этой message, – все – другое.

– Я, видимо, выглядела уставшей, после тяжелого рабочего дня? –
допытывалась она моего впечатления.

– Я бы так не сказала, – в ответ я добавила немного ехидства,
пресекшего тему, которая, впрочем, может, и сама по себе
исчерпалась.

Мы вышли на улицу, и спутницу мою охватила романтика.

– Я люблю гулять по ночной Москве, – мечтательно сказала она и,
завернутая в голубой шарфик, казалась в эти мгновения
воплощением мечты – моей мечты о спутнице или спутнике городских моих
задумчивых прогулок, о человеке, в меру молчаливом, в меру
разговорчивом, не веселом и не грустном, тонко и высоко
чувствующем, беспристрастном и безоценочном. А она, тем временем,
продолжала свою мечту:

– ... когда на улицах нет людей, потому что толпы меня утомляют и
пробивают мою тонкую оболочку...

Я ее отлично понимала, потому что, опять-таки, она говорила о
детстве моей жизни, не буквальном детстве, а о том далеком,
юношеском, периоде, когда я чрезвычайно реагировала на людское
окружение, толпу, чувствуя малейшие ее вибрации и эманации –
сейчас же мне не оставалось ничего другого, как выступить в
роли учителя:

– Можно настроить себя так, чтобы в людском море чувствовать дыхание
пустыни, а в пустыне – извержения толп.

– Нет, – возразила она, – у меня не получится: еще не та ступень, более низкая.

Мы совершенно поняли друг друга – она удивительно улавливала схему,
направление, разговора: в данном случае, мы рассуждали в
терминах, или в модели, йоги, то есть она эхом отозвалась на
мою мысль, но эхом, я бы сказала, тихим, неразвитым. Меня же
охватил неописуемый и, увы, преждевременный, восторг –
следствие разыгравшегося воображения или излишней пылкости,
пробуждающейся при малейшем, хоть и слабом, созвучии.

На прощание мы обнялись и поцеловались, я наговорила ей кучу
комплиментов, включая намек на ее избранность, так сказать, для
меня.

– Это редко бывает, – льстиво пела я, – чтобы обо всем, интересно,
гармонично, душевно.

Ну, допустим, не так уж интересно и не всегда гармонично, не говоря
уже о душе, хотя, в общем-то, она предложила обращаться к
ней за помощью, если что.

Ну а потом был этот сон… То есть, нет – конечно же, сон был гораздо
раньше, намного раньше этой встречи. Сон, собственно, и
подтолкнул меня возобновить надолго прерванное электронное
сообщение с ней, из которого у меня создалось о ней впечатление
как об особе зависимой, прежде всего, от своего мужа,
которого она считала на ступень, если не на несколько ступеней,
выше себя во всех отношениях, начиная с возраста и кончая
духовным развитием – зависимой и, как бы это сказать,
интеллектуально неприкаянной что ли. Это интел-бродяжничество четко
определилось на втором курсе нашей университетской учебы. Как
сейчас помню, появилась тогда в глазах ее какая-то
отравленность, или затравленность. Сидя на подоконнике в лифтовом
холле, она жаловалась, что потеряла смысл учебы, не видит
никаких перспектив для себя – тогда-то, а, может, чуть раньше, я
стала видеть ее в компании невысокого, плотносбитого,
темноволосого и темно одетого мужчины, и она почему-то всегда
сидела, а он стоял перед ней, так что все время получалось, что
она смотрит на него снизу вверх – вот это «снизу вверх» и
сохранилось, по всей видимости, в их отношениях. Она родила от
него двоих детей, но не перестала «бродяжить», то есть
бросаться из одной профессии в другую, метаться, как загнанный
лесной зверек, между экономикой, редактированием
художественных текстов, менеджментом, веб-дизайном, аудитом,
информатикой, программированием...

Вскоре после встречи она написала мне длинное письмо, в котором, в
частности, извинялась за излишнюю деловитость, которая, она
не сомневается, меня напугала, сообщала, тем не менее, что
снова всего боится, разрывается между детьми и работой, никуда
и ничего не успевает, разочарована и угнетена разными
мелкими хлопотами и неприятностями, и в заключение просила
рассказать мой сон, который, возможно, как-то связан с ее
теперешним положением и состоянием. Письмо начиналось обращением
«Дорогая Сонечка!».

Раздумывая над ответным посланием, неожиданно для себя, я
почувствовала, что не могу назвать ее уменьшительно-ласкательно – не
то, что не хочу, хотя до ее обращения я даже об этом и не
думала, но попросту не могу – что-то в ней не давало мне такой
возможности. Таня, Татьяна – но не Танечка, и это притом,
что я с ней поцеловалась, оставив на щеке розовый отпечаток
губной помады, то есть свою неповторимую метку. Возможно,
сопротивление этому модусу таилось не в ее, а в моей натуре,
большой нелюбительнице, в силу определенной суровости,
уменьшительно-ласкательных имен. Вообще говоря, отношения с дамами,
начинавшими меня «ласкать», через имя, никогда у меня не
складывались, причем, по наблюдениям, к именной эротике
прибегают скрыто деспотичные натуры, таким способом накидывающие на
ласкаемого хомут своей власти. Мужчинам, возможно, это
нравится – но я-то не мужчина, хоть и с мальчишеской фигурой.

Тем не менее, пересилив себя, назвала ее «Танюшенька», четко
сознавая, что такое обращение идет ей, как корове – седло. В данном
случае, сон оказался весьма кстати. А приснилось мне, что
развелась она со своим любимым мужем и вышла замуж за другого
мужчину, моего одноклассника, пошляка и деспота, который
плохо с ней обращается, сквернословит и даже пытается избить,
а я, благородная душа, заступаюсь за нее. Живет же она с ним
весьма неплохо, в материальном отношении – в супердоме, в
суперквартире, многокомнатной, богато обставленной, да вот
только муж, к тому же – любитель сомнительных компаний, и к
нему в гости приходят подозрительные, криминального вида,
«друзья» – в общем, несладко Таньке в этом моем сне пришлось, о
чем я честно и поведала ей и, естественно, не получила
ответа – кому понравится, что копаются в его грязном белье или
чистом бессо-/подсо– знательном.

Через несколько недель случился юбилей нашего факультета – неплохой
повод возобновить (или продолжить?) общение, но, сказать по
правде, вовсе не этого мне хотелось – я спала и мечтала
доставить ей удовольствие, а ведь она всегда говорила, что хочет
встретиться с нашим курсом, от которого в свое время, в
силу рождения первого ребенка, отстала и доучивалась с другим.

Не понимаю, какая такая таинственная сила тянула ее к нам и, в
частности, ко мне – все мы разбросались по разным углам города и
мира, впрочем, кое с кем, в частности, с юридической
Сидоровой, она встречалась еще до встречи со мной, но, из
отрывистых, горьковатых, откликов ее об этих встречах, я заключила,
что связи, если и были установлены или возобновлены, вскоре
по каким-то причинам прервались, и даже в «Одноклассниках»,
куда опять-таки я ее пригласила «в друзья», никто из прошлых
ее студенческих контактеров не вошел с ней в контакт, хоть
некоторые и зашли на ее страничку. Тогда что же, что
неудержимо, неопровержимо тянуло ее к нам? Словно она что-то забыла
там, в тех годах, а теперь опомнилась, спохватилась и
устремилась назад, на поиски утраченного... И мне хотелось помочь
ей в ее поисках, или исканиях.

Оказалось, что она уже знает о юбилее. На этот раз она выбрала в
качестве обращения нейтральное «Соня». Выяснилось также, что
она выходила со мной на связь, мысленным образом, то есть
мысленно со мной общалась – я во всяком случае ее не слышала, в
своих мыслях, занятых, должно быть, другими предметами. С
кем она общалась на самом деле, в своих мыслях, кто выходил с
ней на связь, неясно – одно я поняла, что мыслеписьма
перехвачены. Конечно, этого я ей не сказала, только вскользь
упомянула, что общалась сама с собой по своим собственным
проблемам, пытаясь разрешить собственный внутренний конфликт.
Думаю, она хорошо меня поняла, так как в следующем письме
(начинавшемся ненавистным мне «Сонечка!») тревожно сообщила, что
собиралась позвонить мне и пообщаться, наконец, по телефону,
но, когда собралась, обнаружила таинственное исчезновение
моего номера из памяти ее мобильного. «Не понимаю, как и когда
могла стереть его», – озадаченно добавляла она и просила:
«Скинь мне его ответным письмом или лучше отправь СМС» – как
будто смску нельзя было, случайно или неслучайно, стереть. На
самом деле, если бы она порылась в своем почтовом ящике, не
поленилась и по-настоящему захотела бы это сделать, то
обнаружила бы в нем письмо от меня – а их, писем, было не так уж
и много – в котором я сообщала все свои телефоны. Однако ж
она этого не сделала – она явно предоставляла мне выбор и
абсолютную свободу. Она словно предлагала мне решить за нее –
развивать или не развивать наши отношения.

Эта свобода захватила меня до такой степени, что несколько дней я
наслаждалась собственным могуществом, чувствуя себя прямо-таки
богом, который, как известно, волен выбирать, чью жертву, к
примеру, Каина или Авеля, предпочесть – Бог свободен и не
обязан объяснять свой выбор, лишь косвенно нам дается понять,
почему он предпочел жертву Авеля жертве Каина.

Дело в том, что она убила наши отношения, своим, к примеру,
пренебрежительным молчанием в ответ на мои письма или «убив» мой
номер в своем мобильном – пусть даже нечаянно, но нет ничего
нечаянного без «подоплеки». Как в свое время Фрейду интересны
были недомолвки, оговорки, описки, забывания – все то, на
что обычные люди не обращают внимания, и где, собственно, и
зарыта собака психоанализа – так и мне, человеку, далекому от
психологии, но близкому к искусству, интересно сокрытое, в
тексте ли, в жесте, в слове, в человеке, в обществе, во
Вселенной – темная энергия душевной жизни, бермудский треугольник
бессознательного.

Далее в письме она сообщала, что собирается на конференцию,
организованную по случаю юбилея, и уже ознакомилась с ее программой,
в которой – «как ты правильно заметила, Сонечка, много
зауми и занудства». И снова «Сонечка» – читай, «мармеладная».

И если человек – это послание миру, то, скорей всего, зашифрованное,
таящее под явным сокрытое, писаное либо особыми чернилами,
проступающими при нагревании, скажем, над пламенем свечи,
либо особым текстом, вроде ничего не значащим и «для всех».

Итак, что же я прочла в тексте под названием «Татьяна Мокрицына»? –
Ее зачеркнутую жизнь, а за неимением собственной жизни,
человек начинает охотиться за чужими, и теперь настала моя
очередь – теперь она примется копировать меня до мелочей, вначале
неуважительно отбросив мой путь («ты отрешена»), но затем,
по зрелом размышлении, решив, что это и ее выбор – переводы,
научная деятельность. Однако она ошиблась – я намеренно
запутывала след: ни научной деятельностью, ни переводами, ни
юбилеями и конференциями я, на самом деле, не интересуюсь.
Шум, гам, толкотня, духота, отсутствие свободных мест и
вакантных позиций, тяжелый, изнурительный и малооплачиваемый труд,
неблагодарный, неясный, рискованный. Но она устремилась в
этом направлении, взяв на работе отгул – и растворилась для
меня навсегда в широковещательных дискуссиях напряженных умов.